Я проработала в этом НИИ года полтора, два раза в неделю ходила туда вечерами, и добавочные деньги, которые я там зарабатывала, позволили мне купить себе ручку-самописку и приличные туфли (на Преображенском рынке, с рук). Мама стала выделять мне деньги, чтобы я немного приоделась. До этого я донашивала еще довоенное, а на вечера приходилось одалживать платья. Для меня это было унизительно, тем более что ее вещи сидели на мне плохо: талия ее была уже моей, грудь и бедра гораздо шире, поэтому что-нибудь всегда держалось на булавках, и я не шла танцевать, боясь, что уколюсь или порву платье. Теперь портниха сшила мне целых три крепдешиновых платья, вернее, перешила из старых, привезенных еще тетей Анни, и Наташиного «выпускного», подаренного Анной Васильевной. Но выглядели они модно, с хорошо подложенными плечиками.
1 июня я позвала много гостей, почти как в 1945 году. Были все те институтские подружки, которые оставались в Москве, Ира со своим знакомым, Люда с мужем, Майя с Яшей, Анной Моисеевной и молодым приятелем Феликсом Карелиным, Таня Барышникова и не помню кто еще. После ужина мы танцевали под принесенный кем-то патефон, как в детстве, выбегали в наш темный двор. Помню, я порвала новые чулки-паутинки, и посреди двора меня потом целовал этот Феликс, который мне вовсе не нравился. Кстати, подарил он мне очаровательного игрушечного ежика, совсем не колючего, а шерстяного, мягкого, с милой мордашкой.
Мне было двадцать пять лет, и мне предстояло прекрасное лето в деревне Берниково.
Достать билеты на поезд в то время было неимоверно трудно. Помог Яша, который пошел к начальнику вокзала со слепой Анной Моисеевной и какими-то справками, сказал, что она слепая поэтесса из Ленинграда, а мы трое (он, Майя и я) — представители ленинградского отдела Союза писателей, ее сопровождающие. Нам выдали без очереди четыре билета.
Мы ехали всю ночь, а утром нас на станции Зубцов встретил хозяйский сын, пятнадцатилетний Витька, с подводой. Мы погрузили на нее вещи, посадили туда же Анну Моисеевну и для поддержки ее и вещей Яшу. Витька и Майя пошли рядом с лошадью, а я сзади — следить, чтобы ничего не упало. Добираться по проселочной дороге было гораздо дольше, чем берегом Вазузы и потом Волги, но вдоль берега шла лишь узенькая тропиночка, да еще по бывшей каменоломне. Общительная Майя сразу завела беседу с Витькой, расспрашивала его про лошадь, я не все из их разговора улавливала. «Что ж она у тебя такая растрепанная? — услыхала я. — Ты за ней не присмотришь, не причешешь ее…» После чего подвода остановились, а Майя достала откуда-то расческу и стала расчесывать коню челку. Лошади это было явно приятно, а Яша так же явно кипел от досады. «Что она, в самом деле, под девчонку колхозную подделывается, с кем нашла общий язык», — бормотал он. Он вообще часто осаживал жену. Вспомнилось, как еще в прошлое лето она в новеньком красном цветастом халатике, который был ей очень к лицу, вскочила на пень и начала приплясывать: «Дики-дики-ду-у! Я из пушки в небо иду!» А он возмущенно прикрикнул на нее: «Майюся!! Ты забываешь, что ты теперь замужняя женщина и такое поведение тебе просто не к лицу!» «Представляете, — говорил он мне, — хозяйка спрашивает, как нас называть, и она говорит: «Майя!» Я сказал, что она Майя Георгиевна, а она смеется, говорит, ее так еще никогда не называли!»
Жизнь моя в деревне в то лето была прекрасна.
Хозяйка наша Гкатерина Егоровна была женщиной лет сорока, с лицом, морщинистым от тяжелого крестьянского труда, но, как говорится, «со следами былой красоты». Шла она всегда выпрямившись, как солдат, широко размахивая руками. Первый муж ее погиб в войну, младший сын года полтора назад подорвался на мине. (В тех местах шли долгие суровые бои, немцы держали противоположный берег Волги, наши окопались на высоком Берниковском. Отступая, фашисты заминировали за собой все поля, и даже в то лето 1948-го нет-нет да и слышались за Волгой взрывы. «Опять корова какая-нибудь на мину наступила, — говорили крестьяне, — а может, и пастух. Високосный год!») Екатерина Егоровна вышла замуж во второй раз. Муж был намного старше ее и болел чахоткой. Целыми днями он только сидел да грелся на солнышке под березой. У него было четыре дочери; младших девочек сдали в детдом, а старшие, Маня и Нюшка, жили здесь. Екатерина надеялась, что они будут ей подмогой в хозяйстве. Нюшка действительно кое-что делала по дому, только и слышался ее громкий гнусавый голос. «Ирод проклятый, Наполеон!» — орала она на непослушного петуха. Маня же была девочкой тихой, заторможенной и страшно ленивой.
С дачников Екатерина Егоровна брала по 100 рублей за сезон, и это было очень дешево, тем более что Яша включил сюда и пользование хозяйским огородом. Правда, ходить в этот огород мы стеснялись. Яша если и брал оттуда изредка морковку или два-три огурчика, то делал это, когда хозяйки не было дома. Он выносил эти овощи за пазухой, воровато оглядываясь по сторонам.
Помимо нас в тех же местах жили знакомые: в доме напротив Майина однокурсница Наташа Унтилова с мужем, поэтом и переводчиком Даном Седых (тоже, как Яша, лет на четырнадцать старше своей жены); у них была девятимесячная дочка и при ней хорошенькая юная няня-молдаванка. В соседней деревушке Пищалино жили Яшины родственники — его племянник Юра Кузес, студент журналистского факультета, его сводная сестра Ася и еще кто-то из старшего поколения, преподавательница с нашей кафедры и Майин преподаватель языка фарси Жора Арсанис с женой и маленькой дочкой.
Я наслаждалась в Берникове полной свободой. Это было как летом 1940 года, только теперь вокруг меня были еще и интересные люди.
Я спала в большой, в три окна, двухсветной комнате, по которой по ночам бегал, как на высоких каблучках, еж. За печкой в маленькой комнатушке за дощатой перегородкой жила Анна Моисеевна; Майя с Яшей спали на чердаке в сене. Все мои друзья и соседи любили долго спать, я же вставала рано и обязательно спускалась умываться к Волге. Между прочим, питьевую воду тоже брали из реки, такая она была чистая. «Витя-витя-витя», — пела в кустах чечевичка. Иногда встречался Витька с ведрами, и мне казалось, что это его зовет птичка. А в березах наверху свистела моя любимица иволга, и я каждое утро заслушивалась ею. На завтрак я ела творог со сметаной и зеленым луком — молочные продукты мы покупали у хозяйки или, чаще, в одной из соседних деревень, за остальным раз в неделю ходили на рынок в разбитый войной городок Зубцов.
Поставив в печку чугуны с кашей и супом, я отправлялась одна в ближние и дальние походы. Мне нравилось ходить одной, благо я знала, что стоит мне захотеть — и я могу быть в обществе. Где-то в глубине души я все-таки всю жизнь любила одиночество. Не навязанное и грустное, а избранное, когда кругом кипит жизнь, когда у меня есть возможность вернуться к людям, но они мне не мешают, — это мое представление о свободе. Вскоре я обследовала все большие и малые деревни в радиусе примерно шести километров: Лотовинино, Маловзино, Гармоново, Адуйцево. «Опять ходила в народ», — смеялись Анна Моисеевна с Майей и добавляли нецензурное слово в местном произношении.
Как-то раз я даже встретила волка. Я шла по лесной дороге в Гармоново. Вдруг шагах в двадцати на дорогу выбежала большая, с несколько облезлой шерстью, овчарка, посмотрела на меня и ушла в малинник. Я стала ждать, когда же появится ее хозяин, но никого не было. Тогда я вспомнила, что мы иногда вечерами видели, как светятся за полем волчьи глаза, вспомнила и недавнее сообщение, что около большой деревни Моловзино волки «зарезали» корову, что было для летней поры большой наглостью с их стороны. Без сомнения, мне тоже повстречался волк. В другой раз под вечер на тропинке, по которой я шла через поле, сидел большой заяц. Сидел и, казалось, смотрел прямо на меня. На самом же деле он, конечно, видел два отдельных мира по бокам, а меня не замечал. Я медленно и неслышно приближалась к нему, а он все сидел. Только когда я была уже шагах в шести от него, он чуть повернул голову в сторону, мгновенно прыгнул в рожь и пустился наутек.
Истинным бичом для меня в то лето были пчелы. По несколько ульев стояло в двух дворах в Берникове, но я знала, когда там берут мед, и старалась держаться от них подальше. Жалили меня несколько раз в Пищалино. Эта деревушка, всего три дома, была примерно в километре от нас; туда идти — только овраг малинный пересечь да небольшое голубое поле льна. Мы часто там бывали, навещали знакомых дачников или смотрели, как под вязами вьют веревки из пеньки, а главным образом ходили покупать мед, потому что там жил старик — самый известный медовик в округе. Его-то пчелы на меня и нападали, один раз одна запуталась у меня в волосах и долго надрывно жужжала, прежде чем вонзила мне в голову свое жало — хорошо, Яша был неподалеку и вытащил его.
И все равно я была счастлива в то лето. Впервые, вдыхая все его запахи, я поняла, что люблю землю. Никто меня не видел, я легла прямо на дороге и поцеловала эту землю, пахнувшую, как мне казалось, спелым колосом и еще немного травами, навозом, сеном и бог знает какими еще ароматами.
С детства я любила камни и всегда собирала их, поэтому мне особенно нравилось бродить внизу, вдоль самой реки среди кустов по каменистой тропке. Каких только камней там не было. Вот на большом почти черном гладком валуне из углублений торчат желтоватые правильные шестигранные призмы кварца. Я отколола себе несколько штук. А вот маленький источник, крошечный ручеек пересекает тропинку, и на дне его — изумительная бледно-розовая глина. И ее тоже я набрала немного в спичечный коробок. Годами позже мне попалась книга Ферсмана[69], где он пишет о тех же местах и о красивых лиловых флюоритах, которые там обнаружил. Я прочитала о том, что это место вообще очень интересно. Тогда я, к сожалению, об этом еще не знала — брала что попадалось и специально ничего не искала.
Иногда я вместе со всей компанией ходила загорать. Шуткам не было конца. Я не любила долго лежать неподвижно и загорать после полудня и уходила домой обедать. Дан ворчал, что я несносная «режимочка», он подметил, что я встаю всегда намного раньше всех и обедаю примерно в одно и то же время.