я ассистировала, спешно, прикрывшись сумочкой, подкрасила губы и припудрила нос, а потом задавала ему игривые вопросы, явно кокетничая. Сам он кокетливым не был и даже редко улыбался, но я бывала счастлива уже от одного его взгляда. Войдя в аудиторию к его группе, даже не глядя в его сторону, чувствовала: он здесь, и на меня находило какое-то вдохновение, урок проходил живее и веселее, чем в моих других группах. Я считала дни и часы, когда снова его увижу. Мне нравился даже его почерк, и я вскоре научилась в совершенстве его подделывать: вот он читает мое замечание в своей тетради — видит ли он, что у меня такой же почерк, как у него? Конечно же, он этого вовсе не замечал. Как не заметил, что я весь урок не могу прийти в себя, оттого что он одновременно со мной взялся за ручку двери (опаздывал, бежал, хотел все-таки войти в аудиторию раньше меня) и нечаянно вместе с дверной ручкой схватил и мою руку. В актовом зале показывали американский фильм — мы иногда водили студентов на просмотры кино вместо занятий, — и получилось так, что мы в середине ряда оказались рядом. Он то касался меня рукавом, то убирал руку (совершенно бессознательно), а я чувствовала только прикосновение этого рукава и боялась пошевельнуться. Я совершенно не следила за тем, что происходит на экране…
Даже судя по тому, сколько стихов я написала в то время, это была пора настоящего вдохновения. Поэтом я не была, да и качество этих стихов (все — по-английски) было довольно низкое, но я могла проснуться ночью и обнаружить, что в голове у меня уже готовы строки, целые четверостишия, и я садилась, не зажигая света, чтобы не разбудить маму, и вслепую царапала на бумаге карандашом эти строчки. Еще я завела тетрадку, где каждый день записывала все, что узнавала о нем, все наши разговоры. Без конца я выводила «заветный вензель», как Татьяна, только в моем случае не «О да Е», а «ОС».
Конечно, я не могла скрывать от всех свои бурные чувства, кому-то я должна была их излить, с кем-то поделиться, поэтому о моих страданиях знали Таня, Лина Беляева и Оля Брянцева да еще наша лаборантка Мария Константиновна. Мария Константиновна вела в группе хинди английский язык на первом курсе и вполне понимала мои восторги. Она очень мило посмеивалась надо мной, декламируя своим прекрасно поставленным (она была когда-то актрисой) мелодичным голосом «Страдания молодого Вертера», «И между тем душа в ней ныла, и слез был полон томный взор…» или, совсем некстати, «Не рыдай так безумно над ним, хорошо умереть молодым…»
Ей было уже за пятьдесят, и она могла себе позволить, например, такое: подстережет его в коридоре перед дверью кафедры и томным голосом говорит: «Ах, Олег, здравствуйте, какая приятная встреча. Дайте мне, пожалуйста, закурить…» Потом она непринужденно беседует с ним, зная, что я подсматриваю в щель и подслушиваю, а я думала: хоть бы быть мне старой, что ли, чтобы вот так же свободно разговаривать с ним…
Я стою у большого окна кафедры, и Мария Константиновна говорит: «Надо сложиться всем, Лорочка, и купить вам бинокль, чтобы вы уже издалека видели, как ваш Complex Object подходит к калитке». Это она придумала ему такую конспиративную кличку из области английской грамматики (С. О. — его инициалы), и скоро все на кафедре, кто знал, да и я тоже в разговоре с другими, стали его так называть.
«Лина, — говорю я на одном из наших семинаров по марксизму, — там внизу в стенгазете есть фотография, где он стоит с группой ребят, с которыми ездил в Ленинград. Пойдем со мной после семинара, пройдемся по коридору, я еще раз взгляну…» И спокойная, рассудительная, старше меня на пять лет Лина совершенно неожиданно совершила что-то наподобие подвига. Когда все спустились в гардероб, она подошла со мной в полутемном коридоре к газете и вдруг протянула руку и молча решительным движением дернула фотографию вниз, отодрав ее вместе с полоской стенгазетной бумаги. Я от счастья расцеловала Лину. Олег на фотографии вышел совсем плохо, но это был он, и я хранила сокровище в своей зачетной тетрадке, пока у меня не появились другие, лучшие его фотографии. Но это уже было в 1949 году…
Этот год начался с того, что мама уехала погостить к тете Матильде в Баку Она пробыла там две недели, побывала у всех родственников, посмотрела на двухмесячную дочку Жени и привезла мне подарок от тети Матильды — колечко с бриллиантом. Я совершила нехороший поступок в связи с этой поездкой — не поехала встречать маму на вокзал. Поезд прибывал в половине восьмого, мне надо было на работу к половине девятого, и я бы, конечно, успела, но… первый урок у меня был в группе хинди, и я боялась опоздать, если поезд задержится. Разумеется, я могла бы позвонить в институт и отпроситься, что я и сделала бы, будь у меня другая группа. Мама очень обиделась, не подействовало на нее и то, что дома я красиво накрыла стол к завтраку и купила ее любимый торт «Сказка». Долго не могла мама забыть этой обиды.
В общем же год этот начался для меня неплохо. Денег у меня благодаря работе в НИИ стало больше, и я решила поехать куда-нибудь на юг. В институте как раз продавались путевки в санаторий «Лазаревское», и я купила себе одну. О Лазаревке я наслушалась от одного из моих студентов, Леши Гаретовского, который три года подряд проводил там лето и расхваливал эти места. Вместе со мной путевку купила Лера Филиппович, и я была очень рада, что еду не одна. Лера была моложе меня на два года, хорошенькая сероглазая блондиночка, похожая на мою лагерную подружку Валю. У нее были муж и дочка. На юг она ехала второй раз в жизни — в детстве она была раз в Анапе, но плохо помнила все, так что для нее эта поездка тоже была интересным событием.
23 мая я принимала после уроков у Олега домашнее чтение. Я нарочно растягивала это удовольствие — был такой чудесный теплый ветреный день, за открытым окном шелестела листва, и мне очень хотелось подольше побыть с ним наедине. И вдруг он вытащил откуда-то из-под стола фотоаппарат. «Дайте-ка я вас запечатлею!» — сказал он и снял меня, глядящую на него влюбленными глазами.
Потом, после экзамена, группа подарила мне цветы и пригласила прогуляться до метро через парк. Олег и Женя Филюшкин были с аппаратами и все время нас фотографировали. На одной из фотографий Олег стоит рядом со мной, я потом взяла эту фотографию с собой на юг и поставила на тумбочке. По дороге через парк все говорили о своих планах на лето, спросили и меня, и я сказала, что в июле поеду в Лазаревское.
Перед нашим отъездом мы часто общались с Лерой. Вместе покупали билеты на поезд, приводили в порядок гардероб. Тетя Люба дала мне свое старое платье из полосатого шелка-полотна, и я перешила из него новое, а еще купила соломенную шляпу с красивой лентой. Лера сшила себе сарафан из очень модного в то время штапельного полотна и перекрасила в синий цвет австрийские босоножки. Она была одета лучше меня, но меня это не волновало. У меня было прекрасное настроение, даже с Олегом все было не так уж плохо, и у меня были те фотографии… Накануне отъезда мы у Леры гадали на пластинках — с закрытыми глазами вытаскивали одну из стопки, ставили на патефон и пытались понять, что это могло обозначать. Помню, у меня вышли «Лунная рапсодия» и «Что-то я тебя, пеструха, долго не пойму…»
Наконец наступил долгожданный вечер отъезда 12 июля. На каждой станции мы выходили на перрон, покупали книжки и журналы, в Харькове даже поели щей. Лера была очень общительна и словно притягивала к себе людей — к концу поездки мы знали почти весь вагон. Два молодых летчика уже ухаживали за Лерой, в нашем отсеке все время сидели старые и новые Лерины знакомые, среди них студентка консерватории, которая училась у профессора Цуккермана. Она рассказала, что у него молодая жена, а вообще-то в него влюблено много студенток, да и он тоже любит поухаживать. Я с интересом слушала эти сплетни.
В Лазаревку мы прибыли рано утром. Нас послали в душ, а потом мы еще долго сидели в холле и ждали, когда нас распределят по комнатам. Вышла некоторая заминка, так как выяснилось, что путевок продали больше, чем было мест. Мне очень хотелось поскорее увидеть море. Я схватила за руку Лёдю, девочку тринадцати лет, с родителями которой только что познакомилась, и мы побежали вниз через парк по широкой пологой лестнице, к самому берегу. Плеск волн, опьяняющий запах — у меня дух захватило от радости, не верилось, что это не сон! Когда мы вернулись, ситуация несколько прояснилась: семейным дали комнаты в одноэтажных деревянных коттеджах в парке, а всех одиноких женщин разместили в главном корпусе на втором этаже, в бильярдной. Бильярдные столы оттуда вынесли и поставили 12 кроватей. Наверное, можно было пошуметь и настоять, чтобы нас оттуда постепенно расселили в освобождающиеся спальни, но это никому не пришло в голову. Мы так и прожили все 24 дня в этой бильярдной и были счастливы.
После завтрака девушки показали нам полочку под зеркалом в столовой, куда клали письма отдыхающим. Не знаю почему, но я подошла близко к этой полочке и бросила беглый взгляд на разбросанную там почту. Вдруг меня как огнем обожгло, и сердце готово было выскочить из груди: там лежала открытка, адресованная мне. Написанная почерком Олега С.! Ничего не было особенного в этой открытке, он даже не написал «дорогая» Лора Борисовна», но для меня она была как объяснение в любви. В конце подписано: «Ваш О. Б.» — бог мой, как еще он мог закончить свое послание, — но я придала этому «ваш» значение совершенно необычное: он мой! И вообще, он же мог и вовсе не обратить внимания, когда я сказала, что поеду в Лазаревское, или мог бы не написать… Лера, верно, подумала, что я слегка рехнулась, потому что поцеловала открытку. Я тут же села писать Олегу ответ — по адресу «Сочи, до востребования», как он указал. Что я написала тогда, совершенно не помню, но письмо получилось длинное, и я не сомневалась, что, прочтя его, он поймет, что я его люблю! Отослав письмо, я почувствовала себя совершенно счастливой и готова была с удовольствием окунуться в море и во все развлечения, которым можно было предаться на южном курорте.