Для меня по-прежнему никто, кроме Олега, не существовал. Хотя я бы могла в ту весну даже выйти замуж — во всяком случае, мне сделал предложение рыжий Леня Г., преподаватель китайского языка и староста нашей группы в Университете марксизма. Мы как раз возвращались с лекции в Доме ученых, и, когда он вдруг на площадке перед станцией метро «Дворец Советов» предложил мне руку и сердце, я даже испугалась. Мне не хотелось обижать его, и я обернула все шуткой, после чего мы остались добрыми товарищами. Хуже было то, что меня стал преследовать кореец Ким Ен Бок (Счастье Золотого Дракона), до предела уродливый, длинноносый, с близко посаженными глазами. Виноватой оказалась я сама, но кто мог такое предположить! Как-то во время одного из семинаров по философии я обратила внимание на грустное выражение его лица и на то, что, когда мы все вышли на перерыв, он один остался сидеть за нашим большим столом. Леня и Борис Степанович угостили меня в буфете конфетами, и, когда мы вошли обратно, я положила одну конфетку перед ним и сказала что-то подбадривающее (вроде «чтобы вам не было так скучно и грустно»). Ким Ен Бок воспринял это как объяснение в любви. Перед лекцией в Доме ученых он вдруг заговорил со мной, стал расспрашивать, куда я еду летом, и забормотал что-то насчет того, что я должна с ним вместе поехать на юг. Я все время была уверена, что он шутит, ведь я знала, что в маленьком домике около института, где он жил, у него были жена и четверо ребятишек. Однако, когда я посмотрела на него, меня до мозга костей испугал серьезный, дикий взгляд его глаз. Я постаралась держаться от него как можно дальше и даже не смотреть в его сторону. Но Золотой Дракон начал меня преследовать. Однажды он выследил меня в метро и провожал до самого дома. «А вы знаете, зачем я просил, чтобы вы научили меня английскому языку? Я письмо вам хочу написать, чтобы вы прочитали про мою любовь», — говорил он и болтал еще всякую чепуху. Я несколько раз останавливалась и говорила, что не пойду дальше ни на шаг, если он не оставит меня в покое и не повернет обратно. Я была готова ударить его или плюнуть ему в лицо. С тех пор я старалась ехать вместе с кем-нибудь и выходить не на своей остановке.
Например, еду с Лерой до Курского вокзала, а оттуда домой на троллейбусе, но мне все равно все время казалось, что он идет за мной. Наконец я не выдержала и накричала на него, что пожалуюсь его жене и директору института, если он не прекратит преследовать меня. Он страшно обозлился и сказал, что не позволит мне играть собой, даже пригрозил жестоко отомстить мне. И все это получилось из-за того, что я дала ему конфетку!
Решительно не везло мне в любви. Из моих подруг только у Нели было еще хуже. Один мальчик перестал с ней встречаться, когда увидел, в какой ужасной обстановке она живет с сестрой и неопрятной бабушкой. А потом за Нелей начал ухаживать один ее студент — приглашал в кино, сидел с ней на скамейке в скверике напротив ее дома. И вот однажды Неля прибежала ко мне, счастливая: на следующий день она идет с этим парнем в загс. Но когда она, нарядная, спустилась к нему, он поцеловал ее и сказал, что в этот день он будет очень занят и в загс они пойдут через неделю. Неля заметила, что этот разговор подслушивает один студент из его же группы. А на очередном занятии «жених» вложил в свою тетрадку письмо Неле с извинениями и объяснением. Оказалось, что он поспорил со своим товарищем на какую-то сумму, что Нинель Александровна поцелуется с ним и согласится пойти в загс. Этот наглец благодарил ее теперь, что она помогла ему выиграть пари.
Теперь мы с Нелей были совершенно уверены, что останемся старыми девами.
У других моих подруг жизнь была более веселой и содержательной. Ира вышла во второй раз замуж — за красавца архитектора, кандидата наук из Академии коммунального хозяйства, где Ира работала машинисткой, пока заканчивала вечерний институт. «Как звать твоего нового мужа?» — спросила мама. «Орест, Орест Константинович». Мама рассмеялась и покачала головой: «Один муж у тебя уже сидит арестованный, и теперь опять Арест». Ира была счастлива, словно заново начинала свою жизнь.
В феврале неожиданно вновь появилась Ляля. Она рассказала, что переехала в другую квартиру, живет теперь на Трифоновской улице, рядом с Рижским вокзалом, совсем недалеко от меня, а самое главное, в январе у нее родился сын. Вот запись из моего дневника:
22.11.50
…Вечером поехала к Ляле. Она очень мне обрадовалась… Посмотрела сынишку — лягушонок такой, сморщенный, с приплюснутой головкой… Это сейчас — вся ее жизнь. Для ухода за ним у нее множество всяких тряпочек, в стеклянных баночках ваточки, кормежка не по часам, а по минутам, купание в кипяченой воде при t° ровно 37°, с марганцовкой, соска моется чуть ли не в дистиллированной воде каждые пять минут. <…> Она уговаривала меня приходить купаться у них в ванне. Надо будет как-нибудь.
Мы в ту весну часто виделись с Лелей. Может быть, я была единственной из ее знакомых, кому она говорила правду и не играла ролей. Если я не появлялась у нее дней десять, то получала от нее открыточку: «Я страшно соскучилась по тебе, Мимимакочка» или «Киса, приезжай скорее!» Она меня в самом деле любила.
Майя в июле должна была родить и уехала в Ленинград, где у нее была тетя-гинеколог. Яша остался на некоторое время в общежитии, какие-то у него были дела. Между прочим, Анна Моисеевна уже около года была вторично замужем — в бюро по обмену квартир она познакомилась с симпатичным вдовцом, у которого тоже была взрослая дочь.
Несмотря на свою слепоту, Анна Моисеевна все еще была очень кокетливой женщиной. Брак этот, увы, длился недолго: муж ее в начале следующего года умер от язвы желудка.
В конце мая мы сдали последние экзамены в Университете марксизма и получили дипломы, под конец нам прочитал лекцию академик Тарле[71], а потом в Доме ученых было что-то наподобие выпускного вечера.
Неожиданный удар
Потом пришло время последнего перед отпуском заседания кафедры. «Под конец я приберегла еще один сюрприз, — сказала Татьяна Амвросиевна, глядя в мою сторону. — Кафедра выдвигает на звание старшего преподавателя Лору Борисовну Фаерман, всеми уважаемую, прекрасно зарекомендовавшую себя и т. д. С сентября мы поручаем ей, кроме того, руководство третьим курсом…» Все захлопали в ладоши, а я покраснела от неожиданной радости. Многие подходили и поздравляли, целовали меня, и мы побежали занимать очередь в кассу за зарплатой. Со следующего учебного года я должна была зарабатывать уже не 1050 рублей, а еще плюс 150 за выслугу лет и плюс 150 за «старшинство» — целых 1350 рублей!
Когда часа через полтора подошла моя очередь в кассу, наш симпатичный старичок-кассир Иван Иваныч посмотрел в ведомость и сказал: «Товарищ Фаерман, не велено вам пока выплачивать деньги; вы должны зайти к главному бухгалтеру, не знаю зачем». Я была очень раздосадована: бухгалтер уже ушел домой, значит, надо было на следующий день снова ехать в институт. «Ты не волнуйся, — говорили мои подружки, — наверное, это что-нибудь связанное с тем, что тебя назначают старшей, — скорее всего, велят снова справки какие-нибудь принести…»
На следующий день бухгалтер сказала мне, что задержать выплату моей зарплаты распорядилась не она, а директор: «Велел не выдавать вам денег, пока вы не побываете у него».
В полном недоумении я отправилась к директору. «Товарищ Фаерман, — сухо сказал он, — я уведомляю вас о том, что приказом по Министерству высшего образования вы переводитесь преподавателем в Запорожский институт сельскохозяйственного машиностроения».
Меня как громом поразили его слова. «Как? Почему? У меня здесь в Москве мать. Мне на кафедре ничего не сказали», — заикаясь, бормотала я, но он не стал пускаться со мной в пререкания. Он встал и только пожал плечами: «Приказ министерства. Распишитесь, что вас уведомили».
Я расписалась и побежала на кафедру. Там как раз оказалась Татьяна Амвросиевна. Я рассказала ей обо всем и уже потом не удержалась и заплакала. Добрая женщина была поражена не меньше меня, она сразу вскочила и сама побежала к директору: «Это что же еще за порядки, как это так — через мою голову, не посоветовались и не предупредили…»
Но, когда она минут через двадцать, раскрасневшаяся, вернулась, она только сказал мне тихо: «Ничего нельзя сделать. Он говорит, что это не он, а министерство решило». «Но там же меня никто даже не знает», — я все еще глотала слезы обиды. Как сказать все это маме? Как сказать всем? Что делать дальше?
Были в моей жизни и до, и после этого тяжелые моменты, смерть близких людей, но всегда я так или иначе бывала подготовлена, неожиданнее же и обиднее этого удара у меня не было.
Дядя Эля сразу высказал предположение, что меня уволили как еврейку. Антисемитизм в верхах, зародившийся в начале 1940-х, усиливался. Только теперь мне пришло в голову, что Локшина, Виталис, Пеккер, да и Яша Островский — все, кого за последнее время уволили с нашей кафедры, — тоже были евреи. Я оставалась последней.
Яша посоветовал мне написать письмо Сталину и помог его составить. К письму мы приложили мою прекрасную характеристику и справку о том, что мой отец был бойцом народного ополчения.
Когда я пришла за ответом на письмо, мне ответили в ЦК, что его прислали в министерство. В министерстве мне сообщили, что на моем письме было написано «По усмотрению министерства» и что приказ остается в силе.
Все лето было занято бесконечной беготней по инстанциям. Яша сказал, что надо попробовать написать еще одно письмо. Когда я в министерстве попросила отпечатать мне копию приказа, то машинистка, как раз беседовавшая с коллегами о планах на воскресенье, ошиблась и вместо «Запорожский…» напечатала «Звенигородский институт». Я воспользовалась этой опечаткой и написала, что министерство, мол, заменило мне институт и в Звенигород я бы, конечно, могла ездить, но выяснила, что там такого института вообще нет. Письмо снова переслали в Министерство, и на этот раз я вообще не нашла его следов.