– Джесс, это просто цветок.
Я вздрогнула:
– Что?
– Ты так на него смотришь, – он легонько коснулся цветка указательным пальцем, – словно это магический шар, который вот-вот явит тебе твое будущее. О чем ты задумалась?
«О том, хочешь ли ты меня коснуться, – подумала я. – И о том, что бы я почувствовала, если бы ты это сделал».
– Ни о чем особо. Просто выдалась странная неделя, – сказала я и снова вспомнила, как сидела в кабинете миссис Хайес и слушала ее рассуждения о том, что я двигаюсь в правильном направлении. Подумала о том, как странно и неуютно я себя почувствовала. – Раньше мне как-то удавалось идти своей дорогой, и на меня никто особо не обращал внимания. Или, по крайней мере, если на меня смотрели, я этого не замечала. А теперь на меня словно прожектор направлен и я никуда не могу скрыться. Словно все ждут, что я сорвусь. – Я пожала плечами. – Не знаю, может, все это чушь.
Ник издал странный звук.
– Что?
Он взмахнул рукой:
– Прости, я не хотел смеяться.
Меня возмутило, что я открылась ему, а его это развеселило.
– Что тут такого смешного?
– Ничего смешного. Правда же ничего. Я просто подумал, что ты забыла, с кем говоришь. Потому что я буквально единственный темнокожий ученик во всей школе. Я живу в свете прожектора с тех пор, как мы сюда переехали. Люди следят за мной, как ястреб за мышью, но половина из них даже сами этого не замечают. Так что, поверь мне, я прекрасно тебя понимаю. – Он вздохнул. – Понимаешь ли, до того, как мои родители переехали со мной сюда, я был очень спокойным, даже тихим. Мои двоюродные братья часто смеялись надо мной и называли Йодой, потому что меня было крайне сложно вывести из себя. И знаешь, мне это нравилось. Но здесь меня преследует неодобрение, а действия трактуются двойственно. Знаешь, если я делаю хоть глоток пива – я алкоголик, а когда отказываюсь выпить – двинутый зожник. Словно наждачкой по нервам. Я боюсь, что люди так и будут скоблить меня этим наждаком, пока ничего хорошего от меня не останется.
– У них ничего не выйдет, – сказала я. – Люди не могут повлиять на то, кто ты есть на самом деле.
Он снова покачал головой.
– Ты не понимаешь, – ответил он. – То, как с тобой обращаются, может полностью тебя изменить. Здесь половина людей так меня боится, словно я бомба с часовым механизмом, которая вот-вот взорвется, а вторая половина пытается поджечь чертов запал. Боюсь, однажды кто-то толкнет меня плечом в коридоре или шепнет что-то, когда я будут проходить мимо, и я сорвусь. И это лишь подтвердит их мнение обо мне.
Я хотела верить, что не вхожу в число людей, о которых он говорил. Хотела думать, что я от них отличаюсь, что я всегда видела в нем что-то большее, чем цвет его кожи, и что цвет кожи не определял Ника для меня. Но я не могла точно сказать, действительно ли это так или на самом деле я обращалась с ним так же, как все остальные. Он был темнокожим. И долгое время казалось, что этот факт исчерпывающий, будто больше мне и не нужно о нем ничего знать.
Я прогнала эту мешанину мыслей прочь, ощутив, что не хочу сейчас с ними разбираться:
– Но в баскетбольной команде у тебя есть друзья, верно?
Он отбросил цветок в сторону:
– Я дружу с Брайаном, а Чарли по большей части просто терпит меня ради компании, вот и все. Как только игра заканчивается, они исчезают. Иногда они уходят вместе большой толпой, а я иду домой. – Он растянул губы в полуулыбке. – Однажды я спросил, почему они не позвали меня. Оказалось, они думали, будто у меня другие планы. Кто знает, может, они и правда так думали. Может, они считают, что каждый вечер я улетаю на вертолете в какой-то крупный город, где тусуюсь со своими двадцатью темнокожими друзьями.
Хотя это было совершенно не в тему, я внезапно отвлеклась, представив, как он танцует под мерцающими огнями под музыку, от гулкого ритма которой вибрирует пол.
Он вздохнул и покачал головой:
– Довольно часто я даже не включаю телефон – меня тошнит от фоток вечеринок, о которых я даже не знал. – Потом он рассмеялся, сухо и горько. – Все, что мне достается, – это мяч во время игры. Когда мы сюда переехали, я вообще не так уж хорошо играл в баскетбол, но все были абсолютно уверены, что темнокожий парень станет прекрасным игроком, поэтому мне давали больше времени на площадке, чем всем остальным, и теперь я стал одним из лучших в команде.
Ник перекатился на спину, показывая, что с этой темой разговора покончено.
Подложив руки под голову, я уставилась в небо с полосами облаков. Когда-то давно я изучала облака и тогда запомнила, как называются всяческие типы и виды. Все, что мне сейчас приходило в голову, – это слово nimbus, и я понятия не имела, как выглядят облака с таким названием и какую погоду они предвещают.
Я думала об облаках и о дожде. Я думала о времени. О Нике. Об Анне. О том, стали бы мы с Ником относиться друг к другу иначе, если бы я могла обратить время вспять и стать той, кто поддерживала бы его, когда он был расстроен, той, кто держала бы его за руку. Если бы я могла обратить время вспять, то не дала бы Анне уйти той ночью, сейчас я была бы с ней, а не лежала здесь на траве с Ником. Но время движется только в одном направлении, так что я лежала и смотрела в небо, на безымянные облака.
После этого мы стали осторожнее. Мы старались сохранить все в тайне. И все-таки иногда мне хотелось тебе рассказать – так сильно, что возникало ощущение, будто я давлю на синяк, который при прикосновении болит все сильнее. Я хотела попытаться объяснить тебе все. Но мне казалось, это невозможно, чтобы ты – ты, которая едва выносит прикосновения, даже от меня, – поняла, каково это, когда к тебе прикасаются вот так. Поняла, почему эти чувства заставили меня подумать, что я влюбилась.
Глава 29
Когда я, вернувшись домой, переодевалась после тренировки, в дверь позвонили. Судя по записке на столе, родители ушли за покупками. Решив, что это они вернулись и можно особо не наряжаться, я осталась в спортивных штанах, натянула чистую футболку и спустилась по лестнице, чтобы ответить. Когда я уже открывала дверь, звонок прозвенел снова. На нашем крыльце стоял полицейский, держа руку на кнопке звонка. Это был тот же полицейский, что приходил к нам раньше, но на этот раз у него в руках была средних размеров картонная коробка. Увидев меня, он отступил на шаг и крепче сжал коробку в руках.
– Родители дома? – спросил он.
– Нет, сейчас их нет.
Он посмотрел на коробку, а потом снова на меня.
– Я пришел, чтобы передать это твоим родителям.
– Что это?
– Это вещи твоей сестры. – Его щеки порозовели до цвета лосося. – Мы должны были вернуть их раньше, но из-за ошибки не сразу нашли.
Я подумала, не является ли «ошибка» вежливым обозначением того, что коробку просто забыли в какой-то комнате или запихнули под чей-то стол, где она оказалась погребена под кучей бумаг и прочих офисных принадлежностей.
– Хорошо. Я могу забрать.
Я протянула руку к коробке. Он, похоже, не был уверен, допустим ли такой вариант, поэтому продолжал держать коробку, прижимая ее к себе.
– Отдайте ее мне, – попросила я.
Он не столько передал ее мне, сколько, помедлив, выпустил из рук. Я подождала несколько секунд на случай, если он хотел сообщить что-то еще. Он не сказал ничего, просто продолжал стоять на месте с выражением неуверенности на лице. Я легонько помахала ему рукой из вежливости и закрыла дверь.
Я отнесла коробку к себе в комнату. Немного посидела, держа ее на коленях, крепко прижимая к себе. Я подумала об Анне, о том, как я ошибалась насчет наших с ней отношений, о том, что она была не готова делиться со мной почти ничем.
Я сомневалась, имею ли я право достать содержимое коробки. Некоторое время я сидела неподвижно, а потом открыла коробку. Чувствуя вину, словно воровка, я вынимала вещи одну за другой и раскладывала их на кровати. Сначала ее телефон с разбитым экраном. Я попыталась включить его. Никакой реакции. Я отложила его в сторону. За телефоном последовали ее туфли, колготки, платье, кардиган, нижнее белье и заколка для волос. Все, что было на ней той ночью, аккуратно сложенное. От мысли о том, что полицейский, даже если это была женщина, касался ее носков, ее белья, у меня скрутило желудок. Было сложно принять, что после смерти у нее не осталось личного пространства.
Я провела руками по ее кардигану. Я вспомнила, как она надела его в первый раз несколько месяцев назад и как я завидовала тому, каким теплым он казался. Сейчас он был тяжелым и мягким в моих руках, но, когда я поднесла его к лицу, он пах не Анной, а стиральным порошком. Причем не тем, который мы использовали. Наверное, они постирали его. Я не хотела думать о том, почему им пришлось это сделать.
Положив кардиган на колени, я развернула платье. Оно было темного, глубокого фиолетового оттенка – кажется, такой называют баклажановым. Внизу одной пуговицы не хватало – осталась только оборванная нитка. Я порылась в коробке, проверяя, не осталась ли она в ней, но там ее тоже не оказалось. Наверное, оторвалась в ту ночь. В ночь ее падения.
Я положила платье на кровать, а потом вышла из комнаты и отправилась за дом, к участку газона под окном Анны. Опустившись на колени, я обыскала траву, шарила руками по земле и камням, пытаясь разглядеть белую пуговицу, отыскать жемчужный отблеск. Я собиралась пришить ее обратно к платью. Я хотела вернуть прежний вид хотя бы одной вещи, которая принадлежала Анне.
Пуговица не нашлась даже после того, как я расширила область поисков, решив, что ее могло снести в сторону вместе со снегом и льдом. Я искала, пока не услышала, как к дому подъезжает машина родителей. Только тогда я оставила поиски и поспешила обратно в дом, взбежала по лестнице наверх, в ванную комнату, и тщательно вымыла руки, чтобы меня не спрашивали, откуда у меня под ногтями грязь.
И прежде чем спуститься вниз к ужину, я заново сложила платье и кардиган и убрала их обратно в коробку. Сначала я собиралась положить туда же и телефон, но потом передумала. Я отложила его в сторон