Он рассказывал долго и путано, часто останавливался, чтобы припомнить события, пропускал подробности, потом возвращался к ним, многое повторял, словно убеждая самого себя. Рассказ изобиловал отступлениями, в которых он пытался по-своему объяснить происходившее. Эти объяснения были наивны, а подчас еще более фантастичны, чем те удивительные события, свидетелем и участником которых ему пришлось стать.
Для краткости я опускаю большинство рассуждений дяди Митрофана, сохранив лишь главное-поразительную историю Беглеца…
Это произошло ранней весной тысяча девятьсот сорок третьего года. По ночам зарево полыхало над крымскими лесами, в которых укрывались партизаны. У моря в Алуште и Ялте гулко стучали по разбитым тротуарам каблуки фашистских офицеров и полицейских.
Поздним ненастным вечером дядя Митрофан возвращался из лесной сторожки домой. Пропуска у него не было, и он осторожно пробирался по тихим, безлюдным улицам, проклиная немцев, ненастье и ревматизм.
Ни одно окно не светилось, под ногами хлюпала размокшая глина, над головой быстро плыли черные, мохнатые облака. В просветах между ними изредка появлялась луна, и тогда казалось, что облака останавливаются, а луна стремительно несется по небу, торопясь сбежать из этой черной, враждебной ночи.
У входа в кипарисовую аллею дядя Митрофан остановился. До дома было уже недалеко, но в аллее темно, как в погребе. Легко нарваться на патруль. Дядя Митрофан прислушался. Как будто никого… Только вдалеке шумело невидимое море.
Он сделал несколько шагов и замер на месте. Впереди, возле одного из кипарисов, шевельнулось что-то более темное, чем окружающий мрак.
«Влип», - подумал дядя Митрофан, мучительно соображая, что лучше - бежать или прикинуться пьяным.
Темная фигура также не шевелилась.
«Сейчас полоснет из автомата и служи панихиду, - рассуждал дядя Митрофан, чувствуя, как его прошибает холодный пот. - Толи дело до войны! Самое большее бандита встретишь. Так это все ж таки свой… А тут, на тебе. Разбери, что у него на уме. И чего ждет? Может, не патруль?… Эх, была не была…»
Дядя Митрофан сделал шаг вперед и шепотом спросил:
- Кто такой?
Темная фигура беззвучно отступила за кипарис.
- Видно, не патруль, - осмелел дядя Митрофан. - Чего надо? Чего по ночам шляешься? - угрожающе продолжал он, делая еще шаг вперед.
Фигура продолжала молчать, но уже совсем близко слышно было тихое прерывистое дыхание.
- Смотри, задуришь - стрельну, - быстро предупредил дядя Митрофан и, в подтверждение своих слов, звякнул в кармане ключами.
- Нет, нет, - странным, чуть гортанным голосом отозвался незнакомец, - я не враг вам. Но, во имя справедливости, помогите мне.
- Ранен, что ль?
- Нет.
- Жрать хочешь?
- Не понимаю, - помолчав, отозвался незнакомец. «Не наш, - сообразил дядя Митрофан. - Но и не немец».
- Голодный?
- Нет…
- Так какого лешего тебе надо?
- Спасибо, - серьезно сказал незнакомец, - лешего мне также не нужно. Мне ничего не нужно. Скажите только, где я и какой сегодня день.
Дядя Митрофан тихонько свистнул.
- Ясно, что за герой. А ну, пошли до хаты. На улице про такие дела не говорят.
Незнакомец, видимо, колебался.
- А вы кто? - спросил он наконец, отступая на шаг.
- Тебе я друг, - решительно отрезал дядя Митрофан. - Помогу в чем надо. Свою обязанность знаю. Мы союзников уважаем, хотя вы и не спешите со вторым фронтом… Пошли…
- Хорошо, - сказал, подумав, незнакомец. - Но неужели у вас нельзя говорить на улице о том, какое сейчас время?
- У нас, брат, такое время, что о нем лучше говорить, когда оно кончится.
- Кажется, я сильно ошибся, - сказал незнакомец.
- Это бывает, - охотно согласился дядя Митрофан. - Я сам вместо горилки раз уксуса хватил. Пошли…
Пробираясь по темной аллее, он слышал за плечами настороженное дыхание незнакомца.
Наконец скрипнула калитка виноградника. Дядя Митрофан облегченно вздохнул.
- Однако добрались…
Ощупью нашел под крыльцом ключ, открыл дверь, пропустил гостя вперед. В комнате занавесил окно старым одеялом и тогда уже зажег керосиновую лампу. С интересом оглядел гостя. Перед ним стоял юноша лет двадцати, среднего роста, с узким бледным лицом, темными бровями и светлыми пепельными волосами. Он был одет в серую клетчатую куртку с черными отворотами и узкие бархатные брюки. Под курткой виднелась белая рубашка с черной ленточкой вместо галстука. Тонкий резиновый плащ с капюшоном, который юноша снял, войдя в комнату, едва ли мог согреть хозяина в холодную мартовскую ночь.
- Продрог, небось, - сказал дядя Митрофан, поеживаясь в своем ватнике. - Вот беда. Водки нет и дров, брат, не заготовлено. Завтра жинка печку истопит. А сейчас я на керосинке чайку вскипячу. Погреемся.
- Нет, мне не холодно, - своим звенящим, гортанным голосом сказал юноша. - Но я вам очень признателен, что приютили меня. Я здесь совсем никого не знаю. Откровенно говоря, я даже не знаю, где я.
«Вот, сбрасывают людей, а без толку, - мелькнуло в голове у дяди Митрофана. - Ни карт, ни одежонки приличной. Оденут, как клоуна, а он сразу и засыпется. Этого, наверно, в Румынию предназначали, а он вот куда угодил. Хорошо еще, не в море. И что бы делал, если бы меня не встретил».
- Ну, давай знакомиться, - продолжал он, обращаясь к гостю, - меня Цыбулей звать, по имени Митрофан, по батюшке Кузьмич, а тебя как?
- Мое имя Альбин, - сказал юноша.
- Что же, имя неплохое, - одобрил дядя Митрофан. - А фамилия?
- Зовите меня просто Альбин, - смущенно улыбнулся юноша.
- Альбин так Альбин, - согласился дядя Митрофан. - Молод, а конспирацию знает. И между прочим, правильно. Мне твоя фамилия ни к чему. Завтра я тебе одежонку приличную достану; в твоей на улицу не выйдешь, сразу арестуют. Документы-то есть? Паспорт или еще что?
- Не знаю, - нерешительно промолвил Альбин. - Но скажите, пожалуйста, куда я попал? Что это за место?
- Алушта…
- Алушта? - повторил юноша, слегка пожимая плечами. - Не помню такого… А какая… страна, или, как это называется… государство?
- Да ты что, с луны упал? - удивился дядя Митрофан. - Крым это. Крым-то ты знаешь? Чему только вас учат там… А государство здесь было советское, пока фашисты не пришли. Вот вышвырнем их, и опять оно будет… А тебе-то куда надо было?
- Не совсем сюда, - горестно вздохнул юноша. - Теперь уже все равно, но боюсь, это не единственная ошибка. Какой сегодня день?
- Шестое марта.
- Ну, а дальше?
- Чего дальше?
- Шестое марта какого года?
Дядя Митрофан ошеломленно разинул рот.
- Да ты что, шуткуешь надо мной, хлопче? - угрожающе протянул он и так треснул кулаком по столу, что со звоном подскочили стаканы.
- Не сердитесь, Кузьмич, - тихо сказал Альбин. - Я правду говорю. Я не знаю, какой сейчас год. Так получилось. Я… долго болел… Все забыл…
- А ты когда заболел друг, в каком году? - подозрительно осведомился дядя Митрофан, не сводя глаз со своего гостя.
- Уж давно… Но я забыл…
- Как же тебя больного на такое дело послали?
- На какое дело?
- Ну ладно, - махнул рукой дядя Митрофан, - меня это не касается. Только я тебе так скажу: врать надо с умом, а то сразу попадешься.
Альбин потер тонкими пальцами бледный лоб.
- Все-таки какой же сейчас год?
- Тысяча девятьсот семидесятый, - насмешливо проворчал дядя Митрофан.
Гость не обиделся. Он внимательно посмотрел на старика, соображая что-то, и уверенно сказал:
- Нет, не может быть.
- Верно, не дожили еще. А если я скажу так - тысяча восемьсот семидесятый?
Альбин вздрогнул. В его больших черных глазах блеснули золотистые огоньки. Однако, чуть подумав, он тряхнул головой.
- Думаю, что и это неправда.
- То есть, как это «думаешь»? - рявкнул дядя Митрофан. - Да ты что? Ты подожди! Слушай, а может, у тебя тут того, - дядя Митрофан повертел большим пальцем возле виска. - Может, ты драпака дал из этого места, где вашего брата под замком держат? Ну, понимаешь?
- Не понимаю, - сказал Альбин, - но, если вам неприятны мои вопросы и мое присутствие, я уйду…
- Молчи, - оборвал дядя Митрофан. - Куда пойдешь, непутевая башка! Ложись спать, завтра подумаем, что делать… А год сейчас, по правде сказать, поганый; люди его крепко запомнят - военный тысяча девятьсот сорок третий год.
- Тысяча девятьсот сорок третий, - повторил Альбин, прищурившись. - Вероятно, вы снова шутите, Кузьмич.
- Шучу? - опешил дядя Митрофан. - Тетка твоя-курица пускай этим шутит. «Да чего я с ним разговариваю? Ясно - сумасшедший». - Идем, продолжал он вслух. - Постель в соседней комнате.
Гость не спеша поднялся, взял плащ, подошел к двери, но вместо того чтобы отворить ее, ударился о нее со всего размаха лбом. Испуганно отпрянув назад, он смущенно улыбнулся дяде Митрофану:
- Забыл, что надо самому…
Он потер лоб и, нащупав ручку, осторожно отворил дверь.
«Сумасшедший, - окончательно решил старик. - Откуда только взялся на мою голову! Еще хату ночью спалит…»
Однако ночь прошла спокойно. На другое утро, заглянув в комнату Альбина, дядя Митрофан застал своего гостя уже на ногах. Вид у юноши был измученный и встревоженный. Он почти не коснулся скудного завтрака, отвечал односложно, думал о чем-то своем.
На вопрос, чем он расстроен, коротко ответил:
- Со мной случилась большая беда, я предполагал. Не спрашивайте; все равно вы не поймете, в чем дело…
Дядя Митрофан обиделся, но промолчал.
Прошло несколько дней. Альбин не покидал комнаты, почти ничего не ел. С утра до вечера он сидел на кровати, напряженно думал о чем-то. Время от времени, схватив листок бумаги, покрывал его строчками непонятных знаков, цифр и кривых линий, писал, зачеркивал, снова писал, потом рвал все на мелкие клочки и опять погружался в раздумье.