«Итак, в первый вечер я уснул на песке в пустыне, где на тысячи миль вокруг не было никакого жилья. Человек, потерпевший кораблекрушение и затерянный на плоту посреди океана, — и тот был бы не так одинок».
Олег РоманчукКогда вам снится музыка…
Моему другу Мирону с благодарностью
Сны и виденияВместо предисловия
Жил–был Мирон. Большой. Тихий. Умственно отсталый. И ему снилась музыка…
Он сказал мне об этом как будто случайно, между прочим. По субботам мы встречались в театрально–терапевтической студии для людей с особыми потребностями, которая называлась «И смех, и слезы», и готовили спектакль к фестивалю.
Мы хотели поставить спектакль о наших мечтах.
Я спросил тогда Мирона:
— О чем ты мечтаешь?
— Быть аккордеонистом.
Вообще он мало говорит. Иногда, чтобы узнать что–то от него, нужно спрашивать по нескольку раз.
— Аккордеонистом?
— Хочу играть на аккордеоне…
Мирону было тогда тридцать пять. Он никогда не ходил в школу (слишком сильно выраженной была его умственная отсталость — еще недавно таких детей, как он, считали необучаемыми). Почти всю свою жизнь Мирон прожил в пределах маленького родительского домика, не покидая своей улицы. Правда, и там над ним часто смеялись — а бывало, и издевались…
Это было уже пятнадцать лет назад. Помню, как он ходил, глядя себе под ноги, — сжавшийся, сгорбленный, настороженный. Проходя с ним по улице, я замечал иногда, как насмешливо поглядывали в нашу сторону сдерживаемые моим присутствием уличные мальчишки–забияки, и видел, что Мирон хотел поскорее попасть домой…
Потом в его жизни произошли хорошие перемены: Мирон пришел в общину «Вера и Свет» для людей с особенностями умственного развития, их семей и товарищей[21]. Здесь он нашел друзей, начал работать в мастерской — и так попал в среду, где его полюбили, стали уважать и принимать таким, какой он есть. Здесь постепенно он смог раскрыться и развить свои таланты. Особенно — к танцам и театру. Как раз тогда мы основали театральную студию, и это был один из первых спектаклей.
— А почему ты хочешь играть на аккордеоне?
Мирон долго не отвечал. И только потом, спустя какое–то время, тихо промолвил:
— Потому что мне снится музыка…
В свое время, когда я получал образование психотерапевта, меня научили с уважением относиться к снам. Позже, в силу личного опыта, я и сам научился прислушиваться к снам, ибо на определенных этапах жизни получал сны–послания, которые были чрезвычайно ценными и оказали большое влияние на мой внутренний и внешний жизненный путь. Примерно тогда же, когда я познакомился с Мироном (я был первокурсником Львовского мединститута, когда стал как «товарищ» ходить в «Веру и Свет»), мне приснился сон, который, думаю, был одним из определяющих моментов в моей жизни. Мне снилось, что я бреду по вязкой грунтовой дороге посреди какого–то поля. Вокруг серо и уныло (должен признаться, что в тот период моей жизни я так и жил — уныло и серо). И вот я смотрю вперед, куда ведет меня моя дорога, — и вижу лесистый холм, над которым разошлись тучи — и в просвете синее небо, солнце. Там весна! Мне казалось даже, что я слышу, как поют птицы в ветвях и как роится мошкара в цветущих деревьях. И тут я вижу, что и сам превратился в дерево, яблоньку, и весь усыпан цветами, я сам цвету…
Тот сон был для меня большим даром и большой надеждой. Он стал обещанием весны и предчувствием жизни. Именно тогда я вступил на путь внутренних изменений — и он был нелегким, тот путь. Все заскорузлые жизненные штампы противились изменениям — будто я действительно шел по вязкой дороге и каждый шаг требовал столько сил… Тогда я еще ничего не знал о весне, о цветении, о радости многих деревьев быть одним садом. Я ничего не знал и о тех снах, которые снятся яблоне, — о плодах и о зернах тех плодов — всё, всё это было еще впереди… Но позже, после этого сна, возможно, совсем не понимая, не осознавая его тогда, я как–то внутренне собрался, как будто пришло второе дыхание для той дороги, для каждого шага…
Так вот, когда Мирон сказал о музыке, душа моя замерла на мгновение. Я не знал, что это значит, но было ощущение, что прикасаюсь к великой тайне. И тут я вспомнил о своей яблоньке. И понял уже, что это что–то особенное, значительное, большое — и пошел с этим домой: с чувством, что Мирону снится музыка — и это вовсе не случайно, это что–то самое важное в его жизни, его призвание, назначение…
Тогда мы решили, что спектакль будет называться «Сны о музыке». В нашей труппе было еще пятеро друзей и четверо товарищей. Мы решили поставить спектакль о наших мечтах, снах и видениях. Каждый выбрал себе роль — кто Нептуна, кто принца и принцессы, кто–то — птицы, дерева или Весны. Для некоторых выбор роли и работа над ней стали настоящей терапией. Один мальчик настаивал на роли директора или министра, а когда мы попросили выбрать другую, поскольку эта уж никак не вписывалась в сюжетную канву, согласился играть Нептуна. В жизни этот мальчуган часто чувствовал себя униженным и бессильным, и в спектакле ему хотелось пережить нечто другое. В работе над ролью Нептуна ему пришлось приложить много усилий, чтобы выработать уверенную походку, мужественную, «королевскую» осанку. Другой друг сказал, что хочет быть либо зайцем, либо принцем. А потом добавил: «Да нет, зайцем… какой из меня принц…» И действительно, он в жизни часто вел себя как пугливый заяц, над ним часто смеялись во дворе, и он привык играть роль шута–дурачка. Ему сильно не хватало уверенности в себе, чувства собственного достоинства. Для него это тоже был долгий путь — открыть в себе внутреннего принца…
Сюжетно спектакль строился так, что Мирон спит и ему снится музыка (темно, звучит аккордеон). Потом Муза приносит и подает ему аккордеон, и Мирон начинает играть, легко пританцовывая. Я забыл сказать, что представить Мирона не танцующим, когда звучит музыка, очень трудно, для него это действительно нереально: слышать музыку и не танцевать. Затем музыка несколько раз изменяется — как будто Мирону снится несколько разных снов: море, лес, весна, королевский бал, — и в каждой сцене выходят новые люди и танцуют свои мечты. В конце спектакля — снова лишь голос аккордеона в темноте — и перед нами занавес с фотографиями, на которых — глаза наших друзей. А во взгляде их — желание воплотить в этой жизни свою мечту: быть теми, кто они есть глубоко внутри…
Мирон очень вдохновенно играл на аккордеоне. И танцевал. Он был как будто с другой планеты. Где живет добро. Где живет музыка. Где никто ни над кем не смеется и никто никому не завидует. Где люди желают друг другу добра. Где можно быть собой, не боясь того, как тебя воспримут. Там, на его планете, звучит аккордеон и люди танцуют самих себя…
Я так люблю смотреть, как он танцует. В его танце есть свобода и любовь. И есть он. И непостижимая простота бытия…
Это он в конце концов научил меня танцевать. Скорее даже жить танцуя: словно никто тебя не видит и не останавливает страх перед тем, что подумают о тебе другие, — и тогда есть только музыка и ты полностью отдаешься ей…
Эта книга о его планете. О танце, о сне–видении и о музыке. О том, чему научил меня Мирон и чему нас всех могли бы научить люди с особенностями умственного развития, если бы мы взглянули на них другими глазами — не пренебрежительно, а просто и открыто, освободившись от предубеждения. Ведь по словам апостола Павла, «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное»[22].
Эта книга о них и о нас самих — чтобы наконец мы могли открыть, что мир неделим и все мы частицы единого целого…
Смотреть и видеть
Я очень люблю слова Василия Стуса[23], которые тот сказал своему сыну во время второго ареста. Наверное, он понимал, что это последняя возможность поговорить с сыном, и в конце концов так и случилось: «Сынок, я хочу, чтобы ты смотрел на этот мир широко открытыми глазами, а не через узкие щели, через которые смотрит на этот мир большинство людей…» Наверное, в жизни действительно самое важное — вот это, евангельское: «Ваши же блаженны очи, что видят…»[24].
Помню свою первую встречу с людьми с особыми потребностями. Я, студент–медик, прихожу с опозданием на встречу общины «Вера и Свет». В комнате очень много людей с ограниченными возможностями, умственными и физическими; кто–то из них в коляске, кто–то ходит, кто–то сидит. Здесь и их родители, и несколько молодых товарищей — а мне страшно, я чувствую себя неловко, растерянно…
Было так, словно я попал на другую планету. Всем полагалось петь песню со словами «руку дай» — и подавать друг другу руки. Это вообще была пытка! Ищу любую возможность, чтобы выйти в коридор — принести кому–то кресло, вынести стол… Возвращаюсь домой с каким–то странным и тяжелым чувством. Думаю: никогда больше туда не пойду…
И так трудно было весь первый год. Потому что я смотрел на них и не видел…
А потом была революция: увидеть человека там, где я видел болезнь; увидеть красоту, глубину, увидеть глаза и улыбку, слезы и нежность… И тогда — преобразиться тем, что увидел, теми, кого увидел!
С тех пор я думаю: как сделать так, чтобы мы могли видеть людей с особыми потребностями «широко раскрытыми глазами»? Что мешает нам, условно «полноценной» части человечества, видеть «неполноценных»? И что мы такое в них видим, что заставляет нас не хотеть их замечать? Наверное, от того, что мы видим и что при этом чувствуем, исходит всё то безумие и вся жестокость, которую мы совершали и совершаем: в древней Спарте или гитлеровской Германии — убивать, во многих странах — изолировать за высокие заборы, подальше от людей; отказываться при рождении, издеваться, обижать, не замечать, пренебрегать…
Элизабет Кюблер–Росс[25] когда–то сказала: «В каждом из нас живут и Гитлер, и мать Тереза; и мы должны признать это и узнать их обоих, потому что, как это ни парадоксально, невозможно открыть в себе мать Терезу, пока не признаешь, что и Гитлер в тебе тоже есть…»
И вот однажды я стал искать в отношении к людям с особыми потребностями Гитлера и мать Терезу — и в себе, и в людях рядом с собой. Мне хотелось понять людей, подойти к ним без осуждения. Не думаю, что можно исцелить общество и наставить его на путь истинный, обвиняя лишь тех, кто осуждает и отталкивает людей с особыми потребностями. Какой бесчеловечной ни казалась бы мне их реакция, сначала я должен честно спросить самого себя: при каких условиях я сам мог бы испытывать те же чувства. Ведь пока мы не одолеем внутреннего «гитлера» в самих себе, невозможно справиться со злом вне нас.
…Тогда мне было страшно и непривычно. Теперь, после многих лет работы и общения с людьми с особыми потребностями, мой прежний страх мне куда более понятен. Я испытывал его очень часто и много раз замечал в других людях. У этого страха много сторон. Первая — страх неизвестного. Ведь когда сталкиваешься с неведомыми, непривычными «другими» людьми, они для тебя как инопланетяне — и тебе, естественно, может быть страшно: ты просто не знаешь, как тебе быть, чего от них ждать… Помню, как одна моя приятельница рассказывала об отказе ее внучки принимать у себя гостью — больную девочку на коляске. Бабушка попыталась понять внучку, выяснить, в чем дело, — и девочка сказала простую вещь: «Я ее боюсь, ведь я не знаю, как с ней играть!»
Впрочем, часто причины нашего страха гораздо глубже: созерцание больного человека рождает в нас ощущение нашей собственной хрупкости и незащищенности. Такой человек напоминает нам, что многое в жизни неподвластно контролю, что больной ребенок может родиться в любой семье, что болезнь может настичь и нас самих, и наших близких, от этого никто не застрахован… Неудивительно, что в присутствии такого человека нами овладевает страх, как при внезапной встрече с похоронной процессией или известии о чьей–то неожиданной смерти.
Помню, как в учебно–реабилитационный центр «Джерело»[26], где я работаю врачом, однажды пришла журналистка, которая хотела написать о детях с особыми потребностями. Я спросил, есть ли у нее опыт общения с такими людьми, и оказалось, что девушка никогда еще с ними не сталкивалась. Когда же она увидела нашу молодежь (ребята и девочки передвигались преимущественно на колясках), то не могла скрыть своего ужаса: «Их так много, и это неизлечимо! Мне теперь даже страшно думать о беременности — а вдруг у меня родится такой ребенок? А если в будущем со мной самой что–то случится, как с той Ирой, которую парализовало в результате аварии?» После интервью я предложил ей на прощание заглянуть в класс и попрощаться с детьми, но она отказалась: «Мне жаль этих детей, но я не могу на них смотреть»…
Трудно себе представить, как можно глубоко узнать того, кого ты не хочешь видеть. Вполне понятно и то, почему в отношении людей с ограниченными возможностями бытует столько негативных стереотипов: как опровергнуть мифы и предубеждения, если не испытываешь потребности прийти и посмотреть, каковы эти люди на самом деле.
Неудивительно, что многие действительно не желают видеть больных людей. Это общечеловеческий страх. Возможно, именно в нем кроется причина стремления изолировать их, скрыть за высокими заборами интернатов. Возможно, поэтому для таких заведений мы долгие годы выбирали самые глухие, самые дальние закоулки…
Есть память, от которой не скрыться…
Едем в отдаленный интернат для детей с умеренной и глубокой умственной отсталостью. Меня как врача попросили в рамках некоего британского проекта осмотреть детей и дать свои рекомендации. Мы блуждаем по селам и грунтовым дорогам, переспрашиваем людей… Такое впечатление, что этот интернат затерян в межвременье. А может, его и вовсе нет на свете?
Наконец останавливаемся под высоким забором. Ворота заперты. Ни души. Мы долго кричим, зовем хоть кого–нибудь; в конце концов в дверях появляется мужчина. Впрочем, войти тоже не так просто. Долго ждем, пока найдут директора. Потом — пустые комнаты, почти без мебели, без игрушек, и где–то под столом, возле батареи, жмутся дети. Большинство из них даже не смотрят нам в глаза. А в тех глазах, которые обращены на нас, — бездонное одиночество. Это они — затерянные и забытые…
Потом идем на улицу, где гуляют «более подвижные» дети. Прогулка выглядит так: кто–то лежит на лавке, кто–то бродит по территории, кто–то сидит на корточках и качается. Такие же бездонные глаза. Такое же отсутствие взгляда.
На скамейке одиноко сидит девочка с синдромом Дауна, на вид ей лет десять–двенадцать. Она долго без слов смотрит мне в глаза… В ее молчаливом взгляде я слышу непроизнесенное: «Кому я нужна в этом мире?»
Тогда я тоже испытал страх, потому что позволить кому–то долго смотреть тебе в глаза — это все равно, что сказать: «Ты важен для меня»! А сказать это страшно — страшно дать тому, у кого в глазах столько одиночества, надежду, что ты мог бы стать ему другом…
Страшно остановиться, задержаться возле нуждающегося человека. Разрешить себе ответить на его взгляд и позволить ему смотреть тебе в глаза. И после этого очень непросто жить дальше своей «обычной» жизнью: эти глаза могут сильно изменить наши жизненные планы… Поэтому неудивительно, что мы «прищуриваем» глаза и ищем, как бы поскорее уйти, а лучше убежать. Мы выстраиваем стену между их жизнью и своей…
Не потому ли те дети оказались там, в интернате, что стали угрозой «счастью» своих родителей? Я слышал от коллеги, врача, что в ответ на попытку уговорить молодую семью не отказываться от новорожденного с синдромом Дауна, не оставлять его в роддоме, отец ребенка грубо сказал: «Нам не нужен этот ребенок. Мы не хотим с ним мучиться»[27]. А вот что рассказывает мама, отдыхавшая на море с двенадцатилетним сыном, прикованным к коляске из–за тяжелой формы ДЦП: администратор столовой передала им просьбу других отдыхающих питаться в своей комнате, потому что всем неприятно смотреть на них. В конце концов возле их столика поставили ширму …
И здесь неизбежно приходит на память евангельская история о богаче и Лазаре. Покрытый ранами Лазарь лежит у стены дома богатого горожанина, который гуляет–веселится со своим друзьями по другую сторону… Нельзя забывать, что все внешние стены — это отображение стен внутренних!
И эта, внешняя, стена имеет важное назначение: защитить собственный, пусть условный, «комфорт», свое «счастье» — и отгородиться, чтобы глаза не видели, чтобы сердце случайно не откликнулось сочувствием, ведь тогда жизнь наша может пойти по другому пути…
Так случилось в свое время с Жаном Ванье, основателем сообществ «Вера и Свет» и общин «Ковчег» (по–французски — «L Arche»). В 1964 году он, молодой преподаватель университета, приехал отдыхать в маленькую деревню Троли–Брей на севере Франции. Прогуливаясь ежедневно по проселочной дороге, Жан Ванье проходил мимо интерната для умственно отсталых мужчин. Он видел сквозь решетку их молчаливые глаза и слышал невысказанный вопрос: «Ты хочешь стать моим другом?» Он все чаще останавливался и с каждым разом смотрел все дольше… пока наконец не разделил кров и жизнь с двумя обитателями этого интерната в маленьком домике, в той же деревне…
Так родилась первая община «Ковчег». Теперь по всему миру, и в Украине тоже, больные люди и «ассистенты» — те, кто почувствовал призвание разделить с ними свою жизнь, — живут вместе в таких же маленьких домиках. Живут, ведут простое хозяйство, общаются — и верят в преобразующую, исцеляющую силу дружбы, в то, что эта дружба может изменить каждого из нас.
И это правда. Потому я и хочу рассказать вам историю о своем друге Мироне, историю о дороге к исцелению — нашей общей дороге…
О дожде и зонтике
У Мирона когда–то тоже были очень грустные глаза. Помню, на первых встречах он был так молчалив, что я думал: он просто немой. И взгляд его был опущен, он почти не смотрел в глаза… Это можно было понять: если над тобой смеются на улице, если ты становишься «объектом охоты» для мальчишек–хулиганов, если у тебя никогда не было друзей, — что случается с тобой, с твоим сердцем? Оно начинает избегать отношений, отгораживается от них как от чего–то опасного, угрожающего и защищается, как зонтиком от дождя …
А когда «дождь» льет непрестанно, защита становится для беззащитного человека привычной стратегией поведения — и тогда вокруг сердца вырастают стены. Однако стремясь оградить себя от других, мы отделяем себя и от самих себя, от своей потребности в близких отношениях, от своей тоски, своего чувства одиночества — иначе слишком тяжело. Вот и надо как–то отвлечься, прищурить глаза и перестать слышать то, что творится внутри тебя, постараться переключить внимание на что–то другое, заняться чем–то…
Скорее всего, в какой–то момент Мирон и сам стал сторониться людей. Тогда же он пристрастился к собиранию разного хлама. Он ходил, обвешанный сумками со всяким старьем… И не смотрел никому в глаза…
И со мной самим тоже было так. Мне было так же тяжело сидеть в кругу и протягивать соседу руку, когда все пели: «Тому, кто с тобой рядом, руку дай». Несмотря на то, что сам я вырос в относительно счастливой семье, я и понятия не имел, что вне семейного круга может быть еще что–то: община, принятие друг друга такими, какие мы есть, и что вообще случается что–то немыслимое — любовь к чужому человеку… Мой опыт коллектива — к тому времени в основном школьного — был скорее негативным. Есть несколько теплых воспоминаний, но преобладают воспоминания о конкуренции, неискренности, пренебрежении и насмешках. За школьные годы (за исключением разве что последнего, выпускного) я привык к тому, что каждый сам за себя, а я в этом мире — один… Время шло — и меня почти перестала интересовать возможность дружбы; и если бы мне кто–то в те времена сказал, что есть такая вещь, как радость отношений, я подумал бы, что это скорее фантазия… Тогда я еще не открыл для себя, как много значит подать друг другу руки. Не знал, что есть язык, на котором люди могут общаться: взгляд… Я не помню, всегда ли мне было грустно от этого. Но однажды зимой мне захотелось упасть в снежный сугроб и завыть волком…
Помню, в школе меня посадили на определенный «наркотик». Где–то во втором или третьем классе мою фотографию повесили на доску почета. Сначала появилось сильное непонятное ощущение — из множества детей там висели фотографии лишь шести или семи ребят. Мне велели специально сфотографироваться в фотоателье. Учительница, вешая снимок, объяснила, что так же, как его наклеивают, могут и отклеить… И я, стоя перед той доской (почему–то кажется сейчас, что висела она очень высоко), помню, испытывал какое–то двойственное чувство: гордости от того, что ты там, «наверху», что ты «лучший», — и страха, что тебя когда–нибудь могут «отклеить». Чувство особенности, «высшести» ощутимо подкреплялось сравнениями учительницы — когда тебя ставили в пример двоечникам, противопоставляли им. Разумеется, через какое–то время «приклеенные» ученики стали держаться отдельно от «неприклеенных», которые теперь использовали любую возможность унизить «избранных» физической силой, хулиганскими выходками — например, спрятать портфель… Да и между отличниками тоже было много зависти и состязания за первенство…
Так вот, я стал хорошо учиться, много учиться. Это, конечно, сказалось положительно на моем интеллектуальном развитии, но что случилось с моим сердцем? Мне кажется, именно тогда вокруг него начали вырастать стены: меня все больше интересовали оценки и все меньше — отношения, все сильнее — то, что обо мне думают, чем то, кто я есть на самом деле и как я живу. Ведь с наркотиками всегда так: мы попадаем в зависимость от них, утрачиваем свободу, — и постепенно они все больше поглощают нас.
У нас с Мироном были разные наркотики (мой, безусловно, был из группы «тяжелых»), но внутри каждого из нас жила одинаковая тоска одиночества. И потому Мирон выискивал по улицам, по мусорным бакам старые газеты, выброшенные книги, а я добивался статуса, ощущения успеха, забивал себя знаниями… и оба мы не понимали, почему это нас не удовлетворяет, к чему в действительности мы стремимся.
«Наше сердце, как оно есть, не нуждается ни в славе, ни во власти, ни в богатстве, а лишь в единении с сердцами других людей…» — это Жан Ванье…
И вот мы с Мироном стали посещать встречи «Веры и Света». Там еще была такая традиция — формировать пары из друзей и товарищей, и мы оказались вместе, чтобы иногда встречаться во «время верности» — так называлось общение между совместными встречами[28]. И оказалось, что если на общих встречах мне бывало плохо, то с Мироном наедине — хорошо. Возможно, потому, что он был такой же молчаливый, как и я. И можно было вместе молчать. Идти и молчать… А может быть, потому, что мы были, как в повести о Маленьком принце, двое, которые встретились в пустыне в поисках друга…
В нашей группе был еще друг в коляске, Андрей. Он жил неподалеку от Мирона, на одной улице, поэтому иногда я вез его домой, а Мирон шел рядом. Андрей, в отличие от Мирона, любил поговорить, так что обычно мы с ним разговаривали, а Мирон молча шел рядом.
Однажды, когда мы возвращались, шел дождь и Мирон держал над нами зонтик. Он держал его очень старательно, иногда даже наступал в лужи, чтобы мы не оказались под дождем. Я украдкой посматривал на него — и видел, с какой радостью он выполняет свою «миссию». Иногда мы улыбались друг другу… А позже, когда я уже отвез Андрея и проводил Мирона, он, возвращая мне зонт, тихо промолвил: «Я хотел бы всю жизнь, когда идет дождь, носить над тобой зонтик»…
Я всегда любил дождь; и — если бы пришлось для самоопределения выбрать какую–то стихию — я точно человек дождя. В тот день я понял: дожди в жизни очень важны, потому что в дождь мы имеем возможность носить зонтик друг над другом…
С некоторых пор — возможно, с того дождя — мы с Мироном стали ощущать, что мы друзья. Это было прекрасное чувство, в нем было много мира и тишины…
А потом был летний лагерь — первый наш общинный лагерь «Веры и Света». Это было что–то особенное. Чувство общности, простоты, много радости — и все это на лоне природы!
Мирона влекло к лесу, но он боялся волков…
Я не уверен, но, возможно, это был вообще его первый в жизни поход в лес. И вот я шел рядом с ним, а он (представьте себе среди кустов и деревьев его поистине богатырскую фигуру) вслух обращался к волкам: «Волчки, где вы? Вы меня испугались? Потому что я такой большой?» — и сам смеялся над тем, что говорил. В лесу Мирон был как ребенок — ему хотелось смотреть на всё, всего касаться, пробовать! Малина и земляника были для него настоящим пиром…
Вообще в лагере было много тепла. И все мы как–то от этого тепла понемногу оттаивали.
Было много смеха — переодевания, маскарады, шутки. От этого тоже что–то внутри преображалось. Помню, на второй день, после вечера художественной самодеятельности, где было особенно много веселья, одна мама призналась мне: «Я так смеялась, мне кажется, только в далеком детстве! У меня на душе стало легче, спокойнее, словно что–то меня отпустило»…
Тогда и Мирон тоже начал смеяться…
С тех пор его смех пережил целую эволюцию: от тихого, неуверенного — до настоящего, громкого, смеха всем телом в те минуты, когда ему действительно смешно. Когда он смеется — аж заливается, хватается за голову, наклоняется до самой земли! — трудно тогда и над ним не смеяться…
А однажды были танцы. В благоухающий июльский вечер, у леса, на площадке — музыка, фонарь — и танцуют счастливые люди… Мирон подходит ко мне и тихо, грустно спрашивает:
— Почему меня никто не приглашает на танец?
— Потому что ты мужчина, обычно приглашает мужчина…
Мирон несмело идет и приглашает девушку. Его тело — сначала неуверенное, напряженное — постепенно расслабляется, двигается мягко, все свободнее… Потом он приглашает кого–то на следующий танец — и уже до конца вечера не пропускает ни одной мелодии. Я с радостью смотрю, как Мирон наслаждается танцами…
Уже все разошлись спать, но Мирон не может просто уйти, он все бродит по площадке туда–сюда… Моя роль товарища — уложить друга в постель (мы с Мироном живем в одной комнате), так что я жду его. И вот он подходит ко мне, поднимает глаза к небу:
— Но звезды красивые…
— Да, звезды очень красивые, Мирон…
Затем снова какое–то время ходит один:
— Но я хорошо танцевал сегодня!
— Да, Мирон, ты очень хорошо танцевал…
Он ходит еще некоторое время:
— Но жизнь супер как хороша!
Вот так…
Следующим вечером был карнавал с переодеванием. Несколько товарищей вместе с Мироном переоделись индейцами — и получилось маленькое племя или, скорее, боевой отряд. Мирону, по его габаритам, подходило быть вождем. Мы смастерили ему украшения, дали большое копье и, чтобы помочь войти в роль, вместе долго носились, как дети, выкрикивая, прыгая, нападая на проходивших мимо нас «бледнолицых»…
А во время карнавала было «соревнование вождей» и сильнейшим представителям «других народов» надо было состязаться с нашим Мироном в перетягивании копья, поднятии тяжестей… Все это было с определенным юмором и мотивом «могущественного и непобедимого вождя» — и Мирон во всем был первым. При каждой победе он издавал «боевой клич» — а его племя дружно поддерживало его возгласами!
В тот вечер тоже были танцы. Но Мирон не захотел никого приглашать. Он бегал большими кругами вокруг площадки. Бегал свободно и сильно, подняв вверх правую руку и ритмически ею помахивая. Это был танец его обретенной свободы и силы.
С тех пор Мирон был таким уже всегда…
Звезды и счастье
Когда я думаю о счастливом человеке — одним из первых приходит на ум Мирон.
Это вовсе не означает, что он не бывает ни грустным, ни сердитым или несчастным. Но это значит, что он умеет быть «просто счастливым»… И это благодаря ему я открыл, что для счастья не надо никаких причин, наоборот — причины могут быть тому, почему мы порой несчастны, а счастье — это скорее природное состояние нашей души. Конечно, если она свободна…
Я много, много раз возвращался мысленно к тому вечеру на танцевальной площадке, потому что, думается мне, всем нам это так нужно — понять для себя, какие звезды (и весь этот мир!) красивые, как хорошо мы можем танцевать (творить жизнь!), и вообще — как жизнь прекрасна! Это и есть та дорога к полноте жизни, которую должны бы пройти мы все…
Однако в нашем мире это не так просто. На нас давят стереотипы, будто для счастья необходимо многое иметь (на свое усмотрение добавьте что), — и соответственно требуется все больше и больше денег, чтобы все это купить. На это работает громадная индустрия продаж и рекламы. Работает на это и наш собственный «стадный инстинкт»: бежать, спешить вслед за всеми… Это как час пик в метро: поток людей стремится попасть в вагон, пока дверь не закрылась, — и тебя тоже несет, и ты в общем потоке также стремишься добраться до той двери, — но забываешь взглянуть, в каком направлении идет твой поезд, и убедиться, действительно ли тебе туда нужно…
То, что нам будто бы необходимо получить, может выглядеть по–разному: как богатство, слава, власть, успех…Однако печальная правда заключается в том, что ничто из этого не в силах сделать нас счастливыми. И потому — мечтаем ли мы или обладаем уже всем этим видимым богатством — внутри нас все равно будет жить пустота, которую мы станем заполнять поисками еще большего или постараемся заглушить развлечениями, шумом — на это работает вся индустрия развлекательных шоу и сериалов. Как говорила моя покойная бабушка, «нет уже теперь той радости в людях, какая была когда- то, не умеют уже люди так смеяться»…
Не потому ли, что мы так поглощены заботами, мы все время куда–то спешим — и просто не успеваем заметить, как красивы звезды? Ведь для этого нужно хотя бы на минуту остановиться, успокоиться внутренне, чтобы не просто заметить звезды, а ощутить их… У нас же внутри столько суеты, столько хлопот, мыслей, «тревог». А когда в голове сплошной шум, можно ли почувствовать, по–настоящему пережить сердцем этот мир, его красоту?
Красоту осени и весны, заката солнца и улыбки ребенка, очарование цветка, травы, гор, глаз, родной улицы в осеннем инее? А еще — мы стали таким «заинтеллектуализированным» миром, что, глядя на звезды, наверное, уже просто не способны перестать анализировать то, что видим. И этот «шум обдумывания», анализа информации тоже мешает нам просто чувствовать этот мир, чувствовать сердцем…
Мирону, как и многим другим людям с особыми потребностями, как детям и пожилым людям, значительно легче остановиться и задержаться «здесь и сейчас», чем нам, взрослым и «полноценным», — возможно, потому, что у него нет наших хлопот и дел. А может быть, его мысли просты, как у ребенка, — и поэтому он способен намного больше чувствовать. И как все малые дети, он может намного полнее жить сердцем, ощущать всем сердцем этот мир…
Когда чувствуешь мир сердцем — это совершенно иной опыт жизни. Он полон чуда! Это чувство принятия и единения со всем… Лина Костенко[29] так хорошо об этом сказала:
Целую те леса. Спасибо скрипачу —
Он славно вам сыграл тогда мое присутствие.
Я — дерево. Я — снег. Я — все, что я люблю.
Кто знает, может, в этом моя сущность.
Мирон преисполнен этим. Он гладит деревья и останавливается среди трав, чтобы наклониться к цветку и вдохнуть его аромат. Он разговаривает с земляникой и кустами малины, безгранично (и буквально!) наслаждаясь пиром, который они ему устроили. Он может долго просто сидеть возле реки — и быть счастливым, наслаждаться мгновением…
Это было так хорошо — быть с ним вместе в Карпатах, ходить на речку и за земляникой. На речке мы любили молча сидеть и смотреть, как течет вода. Иногда бросать камешки. Снова смотреть… И тогда я открывал для себя (скорее вспоминал), каково это: сидеть в тишине, меньше думать, меньше говорить, просто тихо быть с этим миром…
Это потом уже я вычитал из книг про «здесь и сейчас»: что умение смирять суету мыслей и просто «быть» — центральный компонент искусства жизни, а тогда я просто ходил и учился, и, глядя на Мирона, сидя возле него на берегу горной реки, погружался в опыт восприятия жизни сердцем…
Я видел этот дар и во многих других наших друзьях с особенностями умственного развития из «Веры и Света». Зачастую они — истинные короли настоящего мгновения. Перед глазами возникает образ сияющего Юры, мальчика с синдромом Дауна из моей общины. Он действительно тот, кто умеет наслаждаться — пищей, отношениями, мигом. И безмерно радоваться тому, что есть. Помню, однажды у нас был общинный обед. Юра говорил тосты, получал удовольствие от еды, улыбался — а в конце, во время молитвы, благодарил за каждое блюдо: «За тушеную капусту благодарим тебя, Господи, и за картошку, и за салат оливье…»
Благодарность… В ней великая тайна счастья. Мы живем в мире жалоб, недовольства, сосредоточенности на негативном. И потому порой теряем ощущение того, какой великий дар — сама наша жизнь и какое счастье — жить.
От скольких родителей больных детей мне приходилось слышать похожие истории о том, как благодаря своим детям они смогли ощутить жизнь по–другому и открыть, как бы парадоксально это ни звучало, счастье.
Отец тяжелобольной девочки рассказывает, как непросто ему ходить с ней на прогулки. Она идет очень медленно, пытается на каждом шагу остановиться, все рассмотреть, потрогать. Отец нервничает, сердится. Он не привык так «терять время», у него столько дел. А затем — постепенное, постепенное преобразование, открытие того, что вместе с дочкой он тоже может «остановиться», вырваться из водоворота дел — и просто быть, просто чувствовать миг, чувствовать свою дочь, радость прогулки, радость отношений…
Светлый понедельник[30]. Иду по весеннему Львову с Геней из «Веры и Света» — помогаю ей добраться домой после гулянья в Шевченковском гае[31]. У Гени ДЦП, передвигается она очень медленно. Держу ее под руку, идем с немыслимой, «черепашьей» скоростью. Никогда так медленно не ходил. Нервничаю — хотел бы быстрее дойти до места. Но Геня очень добрая, и она так ценит отношения, — и потому я все–таки замедляю шаг, смягчаюсь и… наслаждаюсь общением. Прибытие в точку назначения перестает быть целью. Успокаиваюсь. Вспоминаю о Мироне и его «науке». И внезапно открываю нечто для себя неожиданное: на такой скорости я могу лучше, значительно лучше рассмотреть мир; я могу замечать детали, которых не видел раньше, — маленькие листики каштанов, траву между плитами, лица прохожих, краски неба… Эта прогулка становится метафорой жизни — ведь она тоже дорога, своего рода прогулка между рождением и смертью, и цель ее не в точке назначения, а в каждом шаге, в присутствии, в открытости и любви…
Остановиться, «приземлиться» в нынешнем мгновении, отпустить прочь ненужные мысли и тревоги, успокоиться — и открыться тому, что перед тобой, рядом с тобой: дереву, небу, человеку, музыке, осени, жизни… И тогда открыть для себя этот мир заново — со взрослым сознанием и с детской доверчивостью. Увидеть наконец, как красивы звезды…
Танцевать жизнь
Я всю жизнь мечтал танцевать. И Мирон тоже мечтал. И мы оба очень долго не догадвались об этом…
Однажды, через много лет, мне приснился сон, видение о жизни: будто она — это танец, танец по спирали, поднимающейся в небо, — и я видел себя в этом танце и понимал, что вот она, моя мечта, — от первого до последнего мгновения быть способным танцевать…
В тот вечер в лагере Мирон совершил для себя чрезвычайно важное открытие: «Но я хорошо танцевал сегодня!» Это было открытие радости отношений с другими — радости, которая, к сожалению, нам часто незнакома — потому что иногда в наших отношениях столько боли, непонимания, конфликтов.
С того времени, когда Мирон танцевал весь вечер под звездами, он действительно стал страстным танцором. Не было в «Вере и Свете» такой вечеринки, где бы он не танцевал — легко, свободно, радостно, мягко. Танцевал и один, и в паре, и в кругу. Танцевал, беспредельно наслаждаясь музыкой, отношениями…
Позже мы увидели, поняли, что для всех наших друзей с особенностями умственного развития танец является чем–то исключительно важным, необходимым, как глоток воды путнику в пустыне. Ведь именно в танце они могли почувствовать и пережить отношения, единение, принятие, именно в танце они не ощущали, что им недостает слов или что они «выпадают» из общения… И именно в танце они могли просто быть, праздновать жизнь, выражать себя без слов во всей полноте…
А сколько было этих танцев — перед глазами проносится множество картин: кадров из карнавалов, встреч, осенних балов, летних лагерей — и наших танцующих «веросветян»[32]…
Зачастую их не смущало, что они не умеют «правильно» танцевать вальс или танго, они не заботились о точности шагов и о том, как их танец выглядит со стороны. В самых смелых своих импровизациях они менее всего волновались о том, смешны ли они в чьих–то глазах. Они просто слышали музыку и отдавались ей — и в этом было исцеление и освобождение.
И не только для них. Для нас, «приятелей», стоявших и смотревших со стороны, это тоже было призывом присоединиться к танцу жизни. Отпустить страх, стыд, неуверенность и свои представления о «стандартах» танца. Просто успокоиться внутренне, отпустить мысли и тревоги, «приземлиться» в этом мгновении — и почувствовать людей, которые рядом, услышать их приглашение на танец; услышать музыку — и отдаться танцу…
Постепенно это ощущение превратилось для меня в одну из самых сильных радостей. Танец стал одной из главных метафор жизни. Мне думается, что Бог написал музыку для каждого из нас и эта музыка звучит в глубине нашего сердца; нам надо прислушаться к глубинам, чтобы услышать ее — и позволить своей жизни стать танцем…
В этой метафоре для меня важна каждая деталь. Я полагаю, что на самом деле не мы выбираем себе жизнь и обдумываем, что лучше для нас, — скорее мы прислушиваемся, дабы открыть замысел Творца, понять свое призвание. Это призвание как музыка — и на нее реагирует наше сердце, узнает ее. И даже если мы избегаем своего призвания, хотим скрыться от него — мелодия нашего сердца будет следовать за нами, мы будем чувствовать, что наша жизнь не будет гармоничной, счастливой, полной, если в конце концов мы не начнем жить согласно нашему глубинному ощущению того, кто мы есть и кем призваны быть. Чтобы услышать эту музыку, важно прислушаться к глубинам — в этом вся практика молитвы, медитации: мы должны успокоиться и с высоты мыслей перейти в тишину сердца. И тогда мы услышим музыку — и она сама научит нас танцевать.
У каждого из нас есть такой опыт: когда мы слышим какую–то действительно «зажигательную» музыку, нам не надо думать, наши ноги сами находят нужные движения. Не потому ли, по евангельскому сравнению, «Царство Небесное похоже на свадебный пир»? Разве могли бы мы представить свадебный пир без танца как проявления любви, единения, празднования жизни?
Сравнение жизни с танцем кажется мне удачным еще и потому, что цель танца — не «конечный продукт», не прибытие в «пункт назначения», а сам танец, каждое его движение. Каждое движение в танце — от сердца, из любви, из глубины. Разве не такой хотели бы мы видеть нашу жизнь?
Язык танца — это язык общения, для которого не нужны слова. Наш самый первый, самый важный, общий язык человечества. Думаю, наши больные друзья потому так и любят танец, что самым главным для них являются отношения. Современная психология тоже указывает на то, что именно невербальный язык — тот главный язык, на котором мы, люди, строим наши отношения…
Это тот язык, с которого начался наш диалог с миром: мама и папа берут нас на руки, баюкают, целуют; когда мы плачем, обнимают, гладят… На первом году жизни речь, обращенная к ребенку, еще непонятна ему, это скорее просто родной голос, который как музыка, — и это наше первое взаимодействие есть не что иное, как первые танцевальные диалоги…
Взгляд «глаза в глаза», улыбка, нежное прикосновение, объятие; рука, которая поглаживает малыша… Как детский психиатр, я авторитетно могу сказать, что множеством научных исследований подтверждено: именно качество и синхронность этих первых невербальных диалогов становятся одним из главных факторов, формирующих у ребенка здоровую привязанность к родителям, из которой позже, как из корней, вырастают и его положительная самооценка, и способность строить отношения, и доверие к миру, а еще — эмоциональная регуляция, альтруизм и многие, многие другие составляющие здорового психологического развития…
К сожалению, нередко случается по–другому. Если наш опыт первых «танцев» в семье, а со временем и в кругу ровесников и взрослых, был неудачным, «хореография» нашей жизни и отношений оказывается иной… Если нашему движению в танце жизни сопутствуют унижение, отторжение, неприятие или осуждение, очень часто нам вообще не хочется танцевать этот «танец отношений» — и тогда мы прячем свою внутреннюю уязвимость под жесткий панцирь. В этом случае мы не только других, но и самих себя отдаляем, ограждаем от потребности в отношениях и эмоциональной близости. И тогда наши движения становятся скованными, резкими, наше тело — напряженным, и все наше невербальное общение работает лишь на то, чтобы очертить и сделать неприступными свои «границы» и никого не подпустить близко… Так мы отдаляемся и от самих себя. И нам становится трудно даже просто спеть песню о том, что надо подать руку человеку, который оказался рядом с тобою…
Я шел на свою первую встречу в общину «Вера и Свет» и считал, что иду делать добрые дела, помогать «обездоленным». Я даже не догадывался, что шел в школу, где одним из основных предметов будет изучение малоизвестного мне языка. Тем «иностранным» для меня языком был язык невербального общения, «язык любви»…
И вот я научился танцевать — в одиночку, в паре, в кругу! Наши веросветские друзья оказались лучшими в мире учителями. Они учили меня не «букве», но «духу», не правильным движениям, но пониманию, ощущению сути танца. Сначала было непросто, я все озирался и думал о правильности движений… Но потом, постепенно, постепенно… Было так хорошо научиться двигаться в лад с другим человеком, внутренне ощущая друг друга, и танцевать в паре — мягко, весело, творчески!
А еще позже — переодеваться, перевоплощаться, играть в театр, жить карнавалом: научиться многим, многим радостям жизни, открытым и пережитым в «Вере и Свете»…
Спустя какое–то время я очень полюбил танцевать — и в прямом, и в переносном смысле. Теперь я понимаю, что танец — это одна из королевских дорог к себе, к свободе, к любви, к Богу. (Значительно позднее я решил изучить и использовать в работе танцевально–двигательную терапию, и теперь это одна из составных частей моей психотерапевтической работы.)
Я безгранично признателен за эти уроки. По сути, это были уроки свободы…
Помню, не раз я смотрел, как Мирон бежит. Теперь–то к нему понемногу, как и ко всем нам, приходит старость, а раньше он бегал очень часто. Он мог пуститься бежать по церковному двору после литургии; он бегал в летних лагерях — особенно там, где было много простора. Несколько лет подряд наш летний общинный лагерь проходил в Карпатах, где на берегу реки было широкое пастбище. Я до сих пор вижу перед собой Мирона, который бежит, наматывая круги, и, как и тогда, в своем первом лагере, поднимает вверх правую руку. И это — свобода!
С какого–то времени я тоже начал бегать с ним вместе. Это была для меня важная духовная практика.
Постепенно я открывал для себя язык пожатия руки, язык прикосновения, объятий — Мирон часто любил по–дружески подойти и положить руку на плечо… Я должен был научиться позволить обнять себя, зная этот дар людей с особыми потребностями. В некоторых друзьях ощущаешь это как одно из их призваний — обнимать, становиться знаком любви и принятия для своих друзей…
И тогда — постепенно, постепенно — ты учишься снимать собственные многослойные «панцири», открываешь свою способность чувствовать, что за всеми защитами и стенами, как говорил Жан Ванье в одной из своих книг, «наше сердце, такое, как оно есть, не нуждается ни в славе, ни во власти, ни в богатстве, а лишь в любви и единении с сердцами других людей»… И ты снова и снова переживаешь это и открываешь, что на самом деле между людьми могут быть отношения… Открываешь, что такое любовь…
Недавно я услышал, что шаманы некоторых северных народов считали: если человек перестал танцевать, петь, рассказывать истории и утратил способность находиться в тишине, эти четыре симптома указывают на болезнь «потери души». Бедное наше современное человечество — видимо, где–то в пути оно потеряло свою душу…
Надеюсь, что мы все же возвратимся… что мы уже возвращаемся…
Мне кажется, что утрата души в современном мире настолько масштабна, что в ответ на это в людях нарастает огромное объединенное желание — вернуть себе, обществу, всему человечеству то наиболее важное и ценное, что на самом деле нам изначально присуще. «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»[33]
На этом пути нам необходимо заново открыть родной язык души: танец, песню, историю. Этот язык слышен лишь в тишине. К сожалению, в современной культуре и танец, и песня, и история становятся зачастую элементом «больной» культуры, которая старается заполнить нашу внутреннюю пустоту шумом внешних развлечений, заставить нас заглушить тишину и убежать от себя. Утрачен дух свободы — и осталась лишь буква, «правильная» и «блестящая» форма, пустая оболочка… И потому нам всем действительно пора заново отправляться в школу…
Иногда смотрю — сколько повсюду объявлений, приглашений изучать иностранный язык. А есть ли где–то курсы, на которых обучают родному языку нашего сердца? Где мы сможем вновь открыть его для себя? Разумеется, речь не о формальных тренингах невербального общения — ведь невозможно выучить язык любви; освоив одни лишь буквы. Чтобы владеть языком любви, надо быть обращенным в любовь — иначе это будет очередная манипуляция. Мы можем научиться этому языку лишь в отношениях Сердца с Сердцем. Кого–то из нас обучат этому языку наши дети. Их маленькие ручки имеют способность проходить сквозь стены нашего сердца, преодолевать наши защиты и пробуждать к жизни те наши чувства, о существовании которых мы сами давным–давно забыли… Кого–то научат старики — немощные, слабые… Большая сила немощных в том, что они не пугают нас, не заставляют включаться наши механизмы защиты — и потому им легче коснуться наших самых потаенных глубин…
Помню, как доживала жизнь моя прабабушка. Ее привезли к нам домой из деревни. Последние двадцать лет у нее была деменция (в народе это называют склерозом) — она как будто бы никого не помнила, ни с кем не разговаривала, просто лежала… Я был уверен, что она меня не узнает. Однажды (как оказалось потом, за несколько дней до ее смерти) я заметил, что она пытается встать, при этом смотрит в мою сторону и протягивает ко мне руку. Я подошел, дал ей руку и хотел помочь встать — подумал, что она хочет пойти в туалет. Она же крепко взяла мою руку и легла. И просто держала мою руку… Я помню, как глубоко меня это тронуло.
Я думаю, когда мы слабы, нам особенно нужно держаться за руку. Это необходимо, когда мы еще малы (сейчас для меня так трогательно гулять со своими детьми и чувствовать, как они держатся за мою руку). И когда мы уже старые. Мы особенно ценим отношения, когда мы слабы, и тогда осознаем, насколько они важны. Впрочем, отношения важны всегда, но когда мы в силе, так соблазнительно поверить в собственную самодостаточность! И тогда в нас расцветает жажда славы, успеха, силы… И дар слабых и убогих этого мира — протянуть нам руку, чтобы мы, взявшись за нее, почувствовали, что не только отвечаем на зов слабых, но и открываем собственную глубочайшую потребность. И это превыше всего. Потому Бог и выбрал слабых, чтобы устыдить — обратить — сильных…
Племя и цветение
«Тому, кто с тобой рядом, руку дай!»…
Я уже рассказывал, какой мукой была для меня когда–то эта простая песня. Я думал, что это всё глупо и примитивно, сентиментально, искусственно. А во втором куплете еще полагалось улыбнуться, а в следующем — обнять, а потом простить, и отдать сердце — о господи! Я не способен был даже представить себе, как это можно, — чужому человеку рядом с тобой дать свою улыбку, руку, сердце. Я тогда еще не знал, что этот чужой человек рядом — мой ближний…
И что хотя мы часто существуем в мире как чужие, не доверяем, выживаем по принципу «каждый за себя», видим друг в друге соперников в этой борьбе за выживание, — в действительности так не должно быть, мы часть целого, мы должны любить и заботиться друг о друге! И если наша жизнь протекала бы в любви и радости отношений — этот мир стал бы совсем иным…
«Вера и Свет» — это община. В ней есть родители, друзья, молодежь — товарищи. Все люди разные, очень разные, со своей внутренней болью, своим эго, своими трудностями, а вместе с тем — каждый со своей добротой, красотой, талантами. И по замыслу Творца мы учимся любить друг друга, помогать в развитии, поддерживать на жизненном пути и вместе создавать, строить общество, путешествовать по жизненной дороге туда, куда Он зовет нас.
Это великий опыт. И тяжелая работа. В ней как в зеркале видишь себя: нежелание и страх открываться, строить отношения, взирать на свои «сценарии» и свою «хореографию». Кроме того, все мы, как бы нам тяжело ни приходилось, учимся в общине прощать, решать конфликты, любить друг друга такими, какие мы есть, — с нашими способностями и ограничениями, со светом и тьмой, скрытыми в каждом.
Община — это очень важное место. Место, в котором все мы крайне нуждаемся. Это наше племя. Наше место принадлежности. Наша идентичность. Та земля, в которую мы пускаем корни и в которой можем расти и приносить плоды. Великое жизненное благословение — иметь такое племя.
Однако община строится тяжелым трудом. Потому что все мы люди — и строить отношения нам непросто. То здесь, то там прорывается наше эго, то здесь, то там мы наносим раны другим и раним самих себя, обижаем и обижаемся, осуждаем и подвергаемся осуждению. Это тяжелый труд — поддерживать, верить, не осуждать, понимать, принимать, оберегать. И еще — выяснять недоразумения, разрешать конфликты, находить мудрые решения во имя общего блага, прощать и уметь просить прощения. Отстаивать правду и свободу…
И когда в результате этого тяжелого труда вырастает–разрастается настоящее племя, в котором нам доступна свобода быть самими собой, в котором живет дух любви и заботы, в котором мы делимся опытом и достижениями, где есть разделенная грусть и умноженная радость — это такое благословение!
В нашем мире такие племена–общины стали большой редкостью. Настолько редкой, что людям со стороны они часто кажутся подозрительными, как что–то ненастоящее, «сектантское», опасное. Однако именно это необходимо многим из нас в странствии по жизни: племя, с которым у тебя одинаковый взгляд на самое важное в жизни. Племя, которое провожает и встречает тебя. Это место, куда ты возвращаешься, где твой настоящий дом — и там сердце твое…
Без сомнения, прежде всего такой общиной для каждого из нас должна быть родная семья. Но в нашем мире столько разбитых семей, столько нездоровых отношений в семьях. Поэтому сейчас самое время создавать общины…
В общине «Вера и Свет » я столько раз видел, как человек по–настоящему расцветает. Это касается всех — товарищей, родителей, друзей. Ведь мы, как деревья, нуждаемся в почве, коей являются отношения принятия и любви, и лишь в ней мы растем и можем пройти весь жизненный цикл — от семени и ростка до плодоношения… Без здоровой почвы хорошего племени мы не сможем выжить в мире, потерявшем душу: он поглотит нас. Племя дает силу выстоять, остаться верным внутренней правде и своей Музыке, своему Танцу…
В этом и кроется призвание настоящего племени: встретить тебя, когда ты приходишь в мир, помочь тебе услышать свою песню, следить за тем, как ты растешь с ней, танцуешь, как проявляешься в отношениях с другими, в творчестве, как приносишь плоды… А потом — проводить тебя из этого мира с твоею песней…
Был теплый весенний день. Вокруг все цвело. У нас была встреча общины. Это был, наверное, первый год деятельности «Веры и Света» в Украине.
Юра, о котором я уже говорил однажды, встал и сказал, что хочет прочитать нам стихотворение, которое сам сочинил. Отмечу, что Юра был тихим, подавленным и неуверенным, когда впервые пришел к нам. И словно растеньице, посаженное в хорошую землю, на глазах расцвел: с какого–то момента он просто засиял счастьем! Ему захотелось обнимать людей, улыбаться, смотреть всем в глаза, он стал много говорить…
Так вот, наш Юра встал, и, сияя улыбкой, начал декламировать:
Весна.
Деревья цветут.
Цветы цветут.
Грушка цветет.
Вишня цветет.
Сливка цветет.
Кукуруза цветет.
Помидоры цветут.
Картофель цветет,
И Юра стоит в картофеле,
И Юра тоже цветет!!!
Жизнь общины — это «наука садоводства». О том, как заботиться о деревьях, о земле. О том, что работа садовника — бережное взращивание отношений — требует большой мудрости и дисциплинированного труда, определенной практики. Общину, отношения, как сад, нужно создавать, подкармливать, обрезать, развивать, беречь…
Еще жизнь общины — это как ткачество: мы протягиваем и протягиваем друг другу ниточки отношений, чтобы соткать полотно. Порой ниточки обрываются — и мы снова связываем их: восстанавливаем отношения…
Но прежде всего община — это открытость, это принятие друг друга такими, какие мы есть. Благодаря этому мы исцеляемся и растем. Ведь это одна из самых важных вещей в жизни — мы призваны расти…
В нашем обществе сложилось так, что многие люди с ограниченными возможностями оказались без племени, без общины, без тех отношений, в которых они могли бы расцвести, исполнить свое жизненное предназначение, принести и отдать свои плоды. И многие из них оказались будто за стенами. Этими видимыми и невидимыми стенами мы защищаемся от них, и эти же стены частично защищают их самих от нас.
Можно сделать жизнь в интернатах лучше — и это очень важно. Но дела этим не поправить. Нам потребуется постепенно преодолеть преграды, разрушить препятствия, которые мешают нам встретиться и стать друзьями. Потому что мы нужны людям с ограничениями. И сами мы нуждаемся в них. Мы все словно деревья с разными плодами. Люди с ограниченными возможностями могут дать нам что–то очень ценное, но и у нас есть чем поделиться с ними… Вместе мы можем стать настоящим племенем, дополнить друг друга и создать образ целостного человечества — сообщество мира и любви…
От зимы к весне
Работая врачом и общаясь с детьми с особыми потребностями, консультируя их родных, я много раз был свидетелем того, как особый ребенок изменял своих родителей, как благодаря ему в семье, в личности каждого из родителей происходили внутренние преобразования. Впрочем, эта дорога очень непроста, родители остро нуждаются в поддержке и помощи.
Когда в семье рождается особый ребенок, родители сначала воспринимают его сквозь призму распространенных общественных стереотипов. А поскольку в нашем обществе преобладает негативное восприятие людей с ограниченными возможностями, неудивительно, что сами родители зачастую воспринимают своего больного ребенка как несчастье, трагедию. Поэтому они делают все возможное, чтобы вылечить дитя (а в большинстве случаев это не удается), или впадают в отчаяние, депрессию… Разумеется, на ребенке это сказывается очень плохо: легко ли человеку расти, зная, что принес близким одни только горе и разочарование?
Когда я говорю об отрицательных стереотипах, я имею в виду не только унижающее или обесценивающее восприятие человека с ограничениями, но и трагически–жалостливое: ой, какой бедный–несчастный! Такое восприятие не менее травматично. Помню, как один мой товарищ, передвигающийся на коляске, рассказывал, что для него значит выйти на прогулку: «Я еду счастливый — весна! Я так рад, что ко мне пришел мой друг и я могу с ним прогуляться! А потом замечаю, как испуганно смотрят на меня люди, а кто–нибудь подойдет и скажет что–то типа “какой же ты несчастный” — и после этого вся моя радость пропадает»…
Восприятие людей с ограниченными возможностями как глубоко несчастных напрямую связано с тем, какие представления о счастье господствуют в обществе, с тенденцией воспринимать других исключительно с точки зрения своего «я», собственных ценностей. В стереотипный набор компонентов «модели человеческого счастья» входят здоровье, благосостояние, социальный статус, удачный брак и т. п.
К сожалению, для большинства людей с особыми потребностями и их семей многое из этого списка заведомо недостижимо, поэтому они воспринимаются обществом как несчастные и вызывают жалость.
И если порой такой человек выглядит счастливым, нам легче предположить, что он не в своем уме, чем допустить, что ему действительно может быть хорошо. На память приходит история, которую мне рассказала, вспоминая о своем детстве, молодая женщина с ДЦП: «Когда я в детстве ходила с мамой в поликлинику к детскому неврологу, врач всегда удивлялась, почему я улыбаюсь, и спрашивала маму: “Чего это ваша дочка все улыбается — она что, не в себе?”»
Поэтому рядом с дорогой отчаяния и дорогой надежды на исцеление пролегает еще одна дорога — дорога родительской любви, на которой им предстоит переосмыслить свои представления о счастье и философию жизни, чтобы суметь принять своего ребенка без отчаяния и сожаления, помочь ему развиваться, чтобы он мог исполнить в этом мире свое призвание, принести миру свои дары.
Одна мама ребенка с тяжелой формой ДЦП рассказывала мне, что первые пятнадцать лет жизни своего сына она прожила, «замуровав себя вместе с ним в гробнице». Она была настолько подавлена, что даже не праздновала день его рождения: зачем, если само его появление на свет — это трагедия? И лишь спустя время, после прихода в «Веру и Свет», когда ее сын по- настоящему «воскрес», начал улыбаться, радоваться общению, ее собственное восприятие сына мало–помалу изменилось, она увидела смысл в его жизни.
Многие товарищи говорили ей, как много дает им общение, дружба с ее сыном, как они становятся другими благодаря ему. Вскоре и у мамы появились друзья — и жизнь ее стала совсем иной. Спустя какое–то время она решила впервые устроить сыну настоящий день рождения. Она пригласила много гостей, накрыла стол — и я никогда не забуду тост, который она произнесла: «Сынок, я хочу попросить у тебя прощения. Много лет я смотрела на тебя — и не видела. Все эти годы я думала: для чего твоя жизнь, ведь ты ничего не можешь делать: не ходишь, не владеешь руками, не говоришь? Я думала: вот у других родителей дети вырастут и станут врачами, учителями, инженерами. А что будешь делать ты? Но ты вырос — и в последнее время столько людей благодарили меня за тебя, твою жизнь, говорили мне о твоей улыбке, которую ты даришь всем, о том, как много она значит для них, как глубоко она трогает их! Они говорили мне о твоих глазах, которыми ты так много можешь сказать. О свете, который в твоих глазах. О том, что, не умея говорить словами, ты говоришь глазами — от сердца к сердцу. И учишь других этому языку! И я поняла, что у тебя в этом мире тоже есть важное предназначение. Я поняла, что твое призвание в жизни — улыбаться, быть профессором улыбки — и это такое серьезное, такое великое призвание! Спасибо тебе за твою жизнь!»
Для этой мамы, как и для многих других родителей, переход к иному восприятию своего сына сопровождался серьезным внутренним преобразованием, переосмыслением жизни и себя самой.
От многих, многих родителей мне довелось услышать подобные свидетельства о том, как дорога нелегких испытаний стала дорогой великих открытий. Например, мама умственно отсталой девочки рассказывает:
«Неизвестно, что было бы с нами, если бы у нас не родилась наша дочурка и мы не пережили всего того, через что прошли вместе с ней. Наверное, мы бы так и остались гордыми, эгоистичными, сосредоточенными исключительно на себе и собственном счастье, какими были когда–то, когда кроме материальных ценностей для нас не было ничего важного. Жизнь с нашей дочкой научила нас по–настоящему понимать людей, сделала нас отзывчивыми. Благодаря ей мы нашли путь к Богу. За эти годы мы научились самому важному — любить. И мы открыли, что есть большая радость в любви…»
И над всеми этими историями — раздумья еще одной мамы:
«Когда я перестала жалеть себя, я стала все больше задумываться о том, какой смысл имеют в нашей жизни горе и страдания. Постепенно я пришла к убеждению, что страдание, наряду с болью и унижением, могло способствовать зарождению силы. Оно было дорогой к внутреннему росту, тропинкой от зимы к весне…»
Раздумывая об опыте родителей, я вижу много подтверждений тому, что такие изменения происходят не только с ними, но и с многими другими людьми, которые позволяют себе «остановиться» возле больного человека, ощутить его; осмеливаются, презрев предрассудки, взглянуть на него внимательными, широко открытыми глазами, войти с ним в искренние, сердечные дружеские отношения.
Я слышал подобные истории от товарищей из «Веры и Света», от юношей и девушек, которые были волонтерами в летних лагерях, от студентов-практикантов, от родных братьев и сестер больных детей. Все они рассказывали о том внутреннем преображении, о той дороге от зимы к весне, на которой каждый из нас имеет возможность глубже познать жизнь и ее важнейшие тайны: что такое счастье, что такое отношения, что это значит — быть человеком…
Помнится, еще давно, молодым врачом, я пришел на работу в реабилитационный центр «Джерело», и одним из первых моих опытов была психотерапия для группы молодых людей, которые не могли ходить и передвигались на колясках. Я думал: психотерапия должна помочь им стать счастливыми. Они же уже на первой встрече начали делиться со мной мыслями о том, что для них значит счастье, что делает их счастливыми. Помню слова одного из них, Вадима: «Сколько людей ходят, но несчастливы… Чтобы быть счастливым, не обязательно ходить, но обязательно любить!»
Возможно, это и есть одно из предназначений людей с ограниченными возможностями, одна из их важнейших ролей в обществе — призвать нас ступить на путь внутреннего преобразования, чтобы мы могли открыть для себя глубинные ценности, смысл нашего бытия в этом мире.
Уже сама встреча с ними — испытание, своего рода ритуал посвящения: человека в человечность, группы людей — в становление общиной, сообществом… И так важно для нас, чтобы мы обрели способность создавать новое, другое общество, другое человечество — не гигантскую лестницу, по ступенькам которой мы бежим и карабкаемся, отталкивая друг друга в стремлении подняться все выше, иметь все больше, а необычайную мозаику, где у каждого из нас есть свое важное место, где мы дополняем друг друга, чтобы вместе составить чудесную целостную картину… Не о таком ли человечестве пишет апостол Павел, говоря, что мы — одно тело, в котором каждый член важен, а «наименьшие — в наибольшем почете»? Может быть, именно потому, что наименьшие, самые слабые — больные, дети, старики — являются той объединяющей силой, которая держит нас вместе, помогает понять, что мы единое целое, что мы нуждаемся друг в друге, что наибольшая радость — не в том, что мы побеждаем друг друга и забираемся на «самую высокую ступеньку лестницы», а в том, что мы открываем радость любви…
Вот слова из фильма, снятого нами когда–то о Мироне и о даре людей с особыми потребностями: «В природе Бог создал разные цветы — большие и маленькие, яркие и едва заметные. Но каждый цветок обладает своей неповторимой красотой — и для каждого есть место под солнцем. Так и мы, люди, — слабые и сильные, с разными способностями и ограничениями — все нуждаемся друг в друге. И жизнь каждого — бесценна, и дар каждого — неповторим. Открыв друг другу сердца, мы вместе можем созидать иной мир, свободный от войн и вражды и полный любви. Мир, в котором есть место для каждого, мир, в котором жизнь каждого человека сокровенна и важна. И тогда все вместе мы сможем осознать, что человечество — это одна большая прекрасная мозаика, красота которой никогда не станет полной, если каждый из нас не займет то единственное, неповторимое, отведенное ему место…»
Внутренние стены
Как наяву вижу этот сказочный образ: комната в подвале большого замка, куда невозможно проникнуть: дверь наглухо заперта, ключ спрятан. За этой дверью что–то страшное, чего никто не должен видеть… Однако в каждой из таких сказок дверь рано или поздно все равно открывается… И главный герой должен увидеть доселе скрытое и справиться с тем страшным, что таится за дверью, — иначе у сказки просто не может быть счастливого конца…
Такое происходит и в душе каждого из нас. Внутри нас есть нечто, чего мы не хотим видеть, но что нас пугает или мучит… Но оттого, что это скрыто за внутренними стенами, мы не можем полностью быть счастливыми — и как в сказке, из тайной комнаты ночью доносятся стоны и крики… Забыть, спрятать, отгородить — не означает уничтожить, освободиться. Осознаем мы это или нет, но мы становимся узниками того, что хотим скрыть от самих себя. И как в сказке, мы приказываем музыкантам громко играть днем и ночью, чтобы не слышать криков из подземелья…
Вспоминаю об одной своей пациентке, которая пришла на сеанс психотерапии со странной просьбой — помочь ей стереть из памяти прошлое, забыть то, чего она не помнит, от чего остались лишь ощущение, догадка:
«В моем детстве было что–то, я сама не знаю, что это, но мне кажется — оно очень страшное. Я хочу его забыть, хочу вырвать и сжечь, как страницу из книги, чтобы нельзя было и восстановить».
В ее детстве действительно были, как оказалось потом, страшные вещи. Но дорога к свободе и исцелению лежала для нее не через забвение этих событий, а наоборот — через то, чтобы вспомнить, переосмыслить, интегрировать их…
Долгое время на протяжении жизни эта женщина, чтобы выжить, просто держала своего измученного, израненного «внутреннего ребенка» в этой «замурованной комнате». Она старалась забыть о нем, так как эта боль не давала ей жить. Она старалась убить его, ведь ощущать боль означало быть слабой, а слабой ей не удалось бы выжить. Но убить не удавалось…
Она чувствовала ненависть к этой частице себя, а когда забывала о ее существовании — ненавидела всех детей на свете. Иногда, когда «крики из запертой комнаты» становились слишком громкими, она пыталась бежать, бежать, бежать — забыться алкоголем или сесть в маршрутку и ехать невесть куда… Позже бежать стало означать погрузиться в работу и работать, работать, работать… Но и это не приносило умиротворения. Ведь мир в душе может прийти лишь с исцелением, а исцеление означает стать снова целостным, без внутренних стен…
Так и внутри у каждого из нас есть то, чего мы не хотим видеть, есть стены и потайные комнаты без окон, в которых замуровано всё, что мы хотим отвергнуть, от чего стремимся избавиться. Правда, потом окажется, что в той комнате скрыта не только наша боль, но и наибольшее наше сокровище — как тот камень, который отбросят строители и который впоследствии станет краеугольным камнем, на котором возведут Храм…
Когда каждый из нас, людей, пришел в этот мир младенцем — он пришел с открытым сердцем. Если ребенка встретили без любви, если он сталкивается с равнодушием или отчуждением, в глубине его существа поселяются одиночество и пустота, боль и страх. Так появляются первые раны на нашем сердце.
Далеко не всем людям доводится в начале жизни получить эту любовь от родителей, а позже быть принятыми и любимыми в кругу людей. И когда об этом некому позаботиться, ребенку, чтобы выжить, ничего другого не остается, как перестать чувствовать свое раненое сердце. Так, пряча собственные раны, мы прячем с ними и наше сердце. Это мы своими руками замуровываем его в подземелье. А затем, чтобы не слышать его плача, нам надо сделать, чтобы громко играла музыка и днем, и ночью…
И тогда мы погружаемся в учебу, работу, телевизор, компьютер, мы ищем убежища в алкоголе или наркотиках, в славе или в шуме развлечений — и прячемся от всего того, что может вызвать к жизни жажду нашего сердца, нашу потребность в любви, близких отношениях, внутренней тишине… Постепенно мы начинаем избегать и всего того, что может напомнить нам о боли отчуждения, что может вызвать страх.
В нашем обществе, к сожалению, распространены отчуждение, осуждение, унижение одного человека другим — мы видим это на каждом шагу. Мы свыклись с этим и стали воспринимать равнодушие и унижение как что- то вполне обычное и даже нормальное.
Мы смотрим фильмы со сценами насилия. Герои таких фильмов по большей части либо «добрые», либо «плохие». Нам кажется, что «плохих» необходимо унизить, обидеть, а лучше — просто стереть с лица земли, так как «они этого заслуживают».
И вот постепенно в нас не просто исчезает внутреннее сопротивление насилию, но мы учимся даже радоваться тому, что «их всех уничтожили». Иногда мы смотрим кинокомедии, в которых кто–то из героев подается исключительно как отрицательный персонаж, — и мы уже радуемся, когда он несчастен или унижен. Мы на каждом шагу сталкиваемся с осуждением, враждой, пропагандой ненависти — и в политике, и в общественной жизни. Мы уже привыкли думать, что есть плохие люди, с которыми можно не церемониться.
Мы еще не открыли для себя то, о чем говорят все великие религии и духовные учителя человечества: людей невозможно разделить на добрых и злых, ибо граница между добром и злом пролегает не между людьми, а в сердце каждого из нас. Это внутри каждого из нас — возможность встать на позицию Гитлера или почувствовать свое родство с матерью Терезой (хотя истинная наша природа, хочется верить, именно в ней).
Но в нынешнем мире нам страшно проявить свои слабости, свои ограничения, свою темную сторону. Мы боимся, что нас осудят, отвергнут, от нас отвернутся. Лестница, на которой твоя ценность определяется положением ступеньки, которую ты занимаешь, так высока, что часто мы становимся заложниками общей игры «Кто быстрее, кто выше» и уже сами себя воспринимаем исключительно в зависимости от того, какой у нас социальный статус, насколько мы признаны, сколь велики наши жизненные достижения. Критериями нашей ценности становятся успешность и престижность работы, наличие власти и силы, богатства, коэффициент развития интеллекта. Начав подъем по этой лестнице, мы видим, что тот, кто взобрался выше, чувствует себя увереннее и вправе позволить себе пренебрежительно, сверху вниз, смотреть на других…
Стоит принять такую иерархию ценностей — и твой мир навсегда разделится на «высших» и «низших», в нем навечно поселятся унижение, зависть, вражда — те наши внутренние демоны, которые провоцируют большие и малые войны, беды и все несчастья на планете Земля…
С этой лестницей напрямую связан наш страх быть самими собой, быть открытыми. Мы пытаемся стать и показать себя «идеальными» — и, страшась всеобщего осуждения, пренебрежения, вынуждены скрывать, замуровывать свои слабости.
С этой лестницей связано и унизительное восприятие людей с ограниченными возможностями, ограничения которых слишком ярко выражены для участия в наших «гонках». Для тех, кто непрерывно стремится вверх, люди с ограничениями — далеко внизу, вне круга общения и дружбы. И больным людям остается либо чувствовать себя менее ценными, либо пытаться соревноваться в меньших гонках, между собою. Но есть и еще один путь, который удается пройти многим из них: открыть, что настоящее счастье не в бесконечном преодолении ступеней, а в отношениях, в любви, в творчестве, в танце…
И именно потому, что наши друзья не принимают участия в этих непрерывных гонках, дружба с ними помогает нам открыть другой мир, в котором дружба ценнее статуса, а счастье определяется тем, как ты живешь, а не тем, что ты имеешь…
Вспоминается реальный случай, произошедший во время паралимпийских игр — олимпиады для людей с инвалидностью. Мальчик, участвовавший в соревнованиях по бегу, опережая других и имея реальный шанс стать победителем, замечает, что за его спиной упал другой участник соревнований. И он останавливается, чтобы подать упавшему руку и помочь ему встать. Оба пришли к финишу последними — прибежали, держась за руки и сияя от счастья! Не эта ли их радость является посланием всему современному миру, в котором каждый только сам за себя, каждый рвется сделать карьеру и считает ее высшим счастьем, — о том, что есть куда большее счастье: оно в солидарности, дружбе и помощи друг другу.
В нынешнем мире мы живем иллюзиями, заменителями счастья. Мы стремимся к ним и порой посвящаем все свои силы тому, чтобы получить нечто, в чем на самом деле не нуждаемся. Мы забыли о самом главном: наше сердце нуждается в жизни, настоящей жизни… Видеть, как красивы звезды, слышать музыку, которая снится Мирону и которая звучит где–то в глубине каждого из нас, — и под эту музыку танцевать нашу жизнь, танцевать в отношениях с другими — чтобы в конце концов иметь возможность ощутить, что жизнь «супер как хороша»…
Дорога мира
«Мы можем творить мир с другими людьми и с миром лишь тогда, когда мы можем быть в мире с самими собой». Это слова великого миротворца Тик Нат Хана[34]. Мы живем в мире, который, вопреки всем достижениям и достояниям, раскалывается от конфликтов и вражды, в котором назревает серьезный кризис человека: утрата души…
Но что бы ни происходило вокруг нас, начинать мы должны всегда с себя. Дорога мира — это прежде всего дорога принятия себя, принятия в правде и любви, в сочувственной заботе о наших ранах. В «Вере и Свете» мы называем эту дорогу принятием собственных ограничений.
Смысл опыта, который нам надлежит получить и интегрировать на этом пути, можно обозначить приблизительно так: «Ты имеешь право быть собой — таким, какой ты есть. Тебя можно любить — такого, какой ты есть, — просто так, ни за что. Ты красив такой, как ты есть».
На этой дороге, окруженные любовью и приятием окружающих, в сообществе, где отчетливо слышен призыв к подлинности, мы обретаем надежду на исцеление: шаг за шагом выбираясь из своих внутренних стен, покидая укрытия, мы начинаем открывать для себя свободу, мир и любовь.
И тогда мы начинаем понимать, что ограничения есть у каждого человека — как есть у каждого и свои таланты. И что, наверное, Бог создал нас такими разными, чтобы мы могли дополнить друг друга и по–настоящему постичь, что мы собраны на земле вместе, чтобы творить жизнь…
Но в мире осуждения и конкуренции мы боимся, что окружающие заметят нашу уязвимость, наши внутренние раны. И чаще всего живем с убеждением, что можем получить что–то исключительно за какие–то достоинства и заслуги, а просто так любви не бывает. И потому то, что скрыто в самой сокровенной глубине каждого, — сердце, которое стремится к чему–то другому, — мы сами пытаемся утаить, замуровать. А после этого, отказавшись от своей сердцевины, мы упаковываем себя, будто товар, в привлекательную «обертку» — чтобы нас приняли как всех. Отсюда и эта серьезная утрата души…
Однако утрата эта не настоящая, она не навсегда. Ведь сердце нельзя потерять, оно всегда живое — в глубине. Можно потерять лишь свою связь с ним. Поэтому мы призваны «плыть на глубину»… В нашем мире, который становится все более стремительным и поверхностным, нам необходимо стремиться к глубине. И наши внутренние раны, наше скрытое неблагополучие, как трещины, прокладывают, указывают нам дорогу туда, в глубину…
Об этом — история, услышанная мной от сестры Су Мостеллер, члена общины «Ковчег» из Канады. В одном буддистском монастыре во время сильных дождей, опасаясь наводнения, решили перенести в другое место старинную глиняную статую Будды. Монахи работали всю ночь, обкапывая осторожно землю вокруг нее, но когда они попытались поднять статую, в ней образовалась трещина. Один из испуганных монахов побежал к настоятелю, в отчаянии рассказывая ему, что старинная скульптура может расколоться. Когда же настоятель пришел и осветил трещину фонарем — из глубины заструился золотой свет! Монахи расширили трещину, и оказалось, что внутри глиняной статуи Будды была еще одна, золотая: вероятно, в давние времена ее покрыли глиной, чтобы защитить от чужеземных завоевателей…
Эта история — о том, как наши раны, слабости, наши «трещины» и ограничения могут открыть нам дорогу к глубинам, к нашему настоящему, «золотому» естеству. И о том, как все мы можем быть призваны преодолевать внутренние стены, открывать «запрещенные» двери, помогая друг другу, — чтобы исцелить раны, принять наши «ограничения» и в конце концов обнаружить в глубине наше сердце. И только позволяя ему жить полной жизнью, мы можем открыть настоящий — внутренний — мир…
Когда мы преодолеваем внутренние стены и исцеляемся, нам уже ни к чему внешние заграждения. Когда мы пребываем в мире с собой, нам не требуется никого унижать, чтобы чувствовать себя более уверенными в себе. Нам не нужно ограждать себя от больных людей, потому что мы не боимся своей собственной неполноценности. И тогда становится возможным подлинное включение в общую жизнь людей с особыми потребностями: они войдут к нам и, и мы будем едины…
Конечно, мы можем основательно подумать и принять хорошие законы, можем убрать архитектурные препятствия; мы можем проявить благородство и посадить больных детей за парты общеобразовательных школ, — но никакими законами или правительственными постановлениями нам не уничтожить психологических барьеров: недоброго отношения, осуждения, неприятия. Их сможет преодолеть лишь работа над нашими собственными внутренними преградами…
В «Вере и Свете» мы считаем, что настоящим определением человека должно быть не homo sapiens, человек разумный (ибо в таком случае детям и умственно отсталым людям придется считать себя людьми неполноценными), — a homo amoris — человек любящий, — потому что именно любовь делает человека полноценным. И мудрым. Ибо настоящая мудрость живет не в разуме, а в сердце.
Может быть, нам потребуется переосмыслить земную эволюцию и вознести на ее вершину не просто разумное существо, — но человека сердца, человека мира и любви, человека мудрости. Мы должны стать людьми, которые созидают мир дружбы, единения, а не войны и разделения. Людьми, которые способны жить в гармонии с собой и природой, которые не готовят экологическую катастрофу, а с заботой о мире несут процветание жизни на Земле…
В таком переосмыслении эволюции человека люди с умственной недостаточностью играют особенно важную роль. Им недоступны интеллектуальные высоты — но не отказано в человечности. Поэтому они способны показать нам, что по–настоящему делает человека человеком не разум (который приобретает особую ценность при условии, что управляем мудростью сердца), но само сердце…
Кризис человека, грозной тенью нависающий в современном мире над разнообразными кризисами в политике, экономике, экологии, — это кризис утраты души, утраты сердца. И в эту критическую минуту мы призваны постичь, что наш путь, путь по эволюционной спирали, стремящейся ввысь, — это дорога сердца. И что в авангарде тех, кто призывает нас к движению по пути сердца, кто указывает направление и ведет нас, — люди с особыми потребностями.
Разумеется, я бы не хотел, чтобы от пренебрежения по отношению к людям с особыми потребностями нас занесло в другую крайность — идеализацию и вознесение их на пьедестал. Они, как и все мы, — люди, которым не чуждо ничто человеческое: ни эгоизм, ни трудный характер, ни слабости и боль, а иногда, как и нам, — «утрата души» и бессердечность. И если мы говорим об «их даре сердца» — это не значит, что живое сердце не скрыто в глубине каждого из нас. Просто в нашем мире, где все большей сверхценностью становится интеллект, особый дар людей с умственной недостаточностью состоит в том, чтобы напоминать нам о сверхважности сердца…
Меня всегда трогало, удивляло в моих друзьях из «Веры и Света», насколько важны для них взаимоотношения с окружающими. Может быть, именно из–за того, что они лишены возможности участвовать во всеобщей гонке — непрерывно вперед и вверх! — они значительно острее, чем большинство из нас, ощущают эту первостепенную потребность сердца в глубоком, настоящем единении с другими людьми, в единстве сердец?
Более десяти лет проработав психиатром и психотерапевтом с детьми и взрослыми, будучи отцом троих детей, изучая данные научных исследований, сегодня я с уверенностью могу сказать: самое главное для людей — это их взаимоотношения.
Современная теория привязанности, исследующая роль ранних отношений между родителями и ребенком, тоже однозначно доказывает, что из положительного опыта таких взаимоотношений проистекает наше последующее развитие во всех сферах. Потребность отношений принятия и любви оказывается нашей первейшей и глубочайшей потребностью: именно в отношениях с миром мы становимся людьми.
Последние научные данные о развитии мозга ребенка подтверждают: наш мозг глубоко социален по своей природе, он изначально ориентирован на отношения. Мы не разрозненные островки в океане, а частицы одной большой сети взаимоотношений. Между нами — миллиарды незримых нитей… Вот почему, как сказал один поэт, «нельзя сорвать цветок на земле, не всколыхнув при этом звезды в небе»…
Важно строить, создавать мир, ориентированный на взаимоотношения, на ценность каждого человека. Иногда нам может показаться, что мы слишком маленькие, чтобы своей жизнью суметь что–то изменить в этом мире. Но парадокс в том, что и океанская волна состоит из капель. Поэтому всё, что мы делаем, отражается, получает свой отголосок, даже если мы об этом не знаем, не осознаем этого.
Помню, как в один из зимних дней началась оттепель. Посреди зимы надо Львовом засветило нежное весеннее солнце. Я бродил по тропинкам парка в Высоком замке[35]. В тот день я был переполнен солнцем и радостью — и сам я, и каждый мой шаг…
И вдруг позади слышится шум, озлобленные голоса — идут несколько подростков и о чем–то между собой спорят. Но внезапно голоса утихли. И через несколько минут, когда ребята были совсем рядом, кто–то из них тихим, мягким голосом сказал: «Давайте и мы будем так идти»…
Я думаю, чтобы изменять, творить мир, не обязательно делать какие–то «значительные» дела, читать проповеди и писать декларации. Нам надо просто слышать музыку и танцевать танец. Танец — он всегда передается…
Жить сердцемВместо послесловия
Ну, вот и все.
Эту книгу можно завершить очень просто.
Суть того, к чему мы призваны, — идти за снами о музыке, живущей в глубине каждого из нас. Эта музыка позволит нам открыть наше сердце, а вместе с ним — и Того, Кто создал нас и вложил в нас эту мелодию. И тогда мы сможем отдаться ей — и жизнь станет танцем. И в этом танце мы будем изменяться, расти, будем становиться самими собой — теми, кем мы на самом деле призваны быть. Этот танец — всегда о любви, о дружбе, сообществе, о творении добра, творении жизни в глубочайшем смысле этого слова. Это то, к чему мы призваны, что делает нашу жизнь полной, позволяет нам приносить плоды, чувствовать бесконечный глубокий мир и чистую глубокую радость…
Эту правду всегда знает, помнит наше сердце — и оно посылает нам ее в снах и видениях: в снах о музыке, которая снилась Мирону, в моем сне о яблоньке, о жизни как танце от первой до последней минуты…
В нашем танце жизни есть много этапов, и у каждого из них своя задача. После сна о яблоньке мне снилось еще много других важных снов: о преображении, о росте, о созревании плодов и радости отдачи. И о смерти… Ведь для каждого из нас приходит когда–то час последнего танца.
Однажды настанет время уйти из этого мира — мне, Мирону, каждому из нас. И перед лицом смерти мы можем еще раз постичь великую истину: музыка остается с нами, это она переводит нас из этого мира в другой, а после нас останется наш танец…
Как это ни удивительно, наш наибольший дар, наше самое главное наследство миру — не то, чего мы достигли, что совершили, а то, как мы жили, кем были… Когда не так давно умер мой дедушка, — я ощутил это очень глубоко — он ушел, но оставил свой танец, я могу повторить его движения, и это самое ценное наследие…
Ведь в конце концов важнейшая задача для каждого из нас — это очнуться от того полусна, в котором мы гонимся за иллюзиями, заменителями счастья: очнуться, чтобы открыть Музыку. Чтобы суметь по–настоящему войти в большой Танец жизни, принести тот плод, который мы призваны принести, посеять те семена, которые призваны посеять — и затем отойти с миром…
Жизнь — это великая тайна. Говорят, наиболее остро ощущаешь это перед лицом смерти.
Помню похороны Гордона. Это было в Канаде, он жил в общине «Ковчег» в Торонто, и я какое–то время жил с ним в одном домике. Гордон был глубоко умственно отсталым юношей с синдромом Дауна. Он не разговаривал, от него прятали ключи от кухни, потому что он безостановочно поедал все, что оказывалось съедобным. Он редко смотрел в глаза, и складывалось впечатление, что мальчик живет в своем мире. Однако когда кто–то плакал — он подходил и вытирал ему ладонью слезы со щеки. А если кто–то плакал за закрытой дверью, он мог долго сидеть под дверью и ждать…
На его похороны собралась полная церковь людей — тех, к кому он прикоснулся за свою короткую жизнь своим даром нежности и сочувствия, кто смог благодаря ему открыть и в себе этот дар… Гордон прожил очень короткую жизнь: в двадцать восемь лет он умер от лейкемии. Но когда на похоронах показывали фотографии и слайды из его жизни, когда люди рассказывали истории, делились воспоминаниями, я ощущал, какую плодотворную жизнь прожил этот больной юноша. По Божьему замыслу каждый из нас должен принести много хороших плодов…
Вам может сначала показаться, что эта книга направлена на защиту людей с особыми потребностями. О том, что они, будучи осуждаемыми и унижаемыми, тоже хранят в сердце много семян, из которых произрастают добрые деревья, которые принесут добрые плоды. И это так — в них есть богатство души и тот потенциал, которым они могут обогатить нас, обогатить наш мир. И если мы принимаем их, становимся друзьями, то именно на общинной почве они могут прорасти, подняться и приносить свои плоды — непосредственность, открытость, радость, простоту, сердечность…
Однако эта книга не только о них. Она направлена на защиту человека, на защиту сердца, души в каждом из нас. Потому что в мире, который мы сами и создали, мы, к сожалению, так часто теряем свое сердце, — и тогда нам достается та несчастная псевдосчастливая жизнь, которую мы сами себе выбрали… И нет у нас той почвы, в которой мы можем прорасти, пустить корни, принести плоды…
Когда–то ученики спросили Иисуса: «Как войти нам в Царствие Небесное?», Он взял ребенка, и поставил перед ними, и промолвил: «Если не станете как дети — не войдете в Царствие Небесное…». Он поставил ребенка, чтобы ученики смотрели на него, чтобы он стал для них проводником в страну сердца…
Когда–то, покидая общину «Ковчег» во Франции и собираясь домой, в Украину, я спросил Жана Ванье: «Как сохранить ту радость жизни, тот внутренний мир, которыми я жил здесь?» Жан ответил: «Надо жить молитвой и дружить с убогими, жить в обществе убогих»… Убогими Жан называет прежде всего людей с умственными ограничениями, но также и всех «нищих духом» — смиренных, не имеющих гордости, не любующихся исключительно собой…
Нам непременно нужно смотреть на детей и на «убогих»… Мы же глядим на потерявших душу звезд эстрады и деятелей политики, мы смотрим туда, где нет пути…
Я думаю, и дети, и «убогие» могут показать нам путь на ту планету, где наша настоящая родина, где есть та почва, в которой нам надо укорениться, чтобы вырасти.
Снова вижу «Сны о музыке». И Мирона — вот он сидит на сцене и играет на аккордеоне… Он очень вдохновенно играл тогда. И танцевал. Он был действительно с другой планеты. Где добро. Где музыка. Где никто ни над кем не смеется и никто никому не завидует. Где люди желают друг другу добра. Где можно быть собой без страха перед тем, как тебя воспримут другие. Там, на его планете, звучит аккордеон и люди танцуют свою жизнь…
Оглядываясь сегодня на собственную жизнь, я думаю, как много прекрасных событий произошло и продолжает происходить в моей жизни благодаря нашей дружбе с Мироном, с моими особенными друзьями. Мои дети любят сказку «Тюленья кожа», в которой рассказывается о мальчике Уруке — сыне обычного мужчины и женщины–тюленихи. В конце этой сказки есть слова о том, что всем прекрасным, что было в его жизни, Урук обязан тому, что когда–то тюлени взяли его в тайный мир в глубинах моря.
И я тоже понимаю — оттуда, куда привел меня Мирон и мои друзья, из глубин того мира, их планеты, я могу питаться корнями, оттуда я могу черпать воду жизни… В глубинах того мира есть много разных путей, но один из них очень важен — дружба с убогими…
Одна из тайн этой планеты, тайна Мирона, заключается в том, что там мы можем по–настоящему, сердцем познать Бога. Не разумом, не вспоминая слова, которые кто–то другой сказал или написал о Нем. Но познать лично…
Мирон — глубоко верующий человек. Он молится в такой тишине! А когда на встречах «Веры и Света» его очередь заказывать песню, он всегда просит спеть «Ты родное дитя мое». Это его духовная идентичность, он знает это сердцем, и это знание дает ему свободу…
Мне порой хочется спросить его о Боге. Как в той истории, где старший ребенок спрашивает младшего: «Расскажи мне, как там, в раю, а то я начинаю забывать…»
Дорога сердца — это дорога и духовной жизни, когда мы молимся не головой, не словами, но глубоко открываемся сердцем, входим в отношения…
Благодаря этой связи мы, как ветвь от виноградной лозы, можем сотворить настоящую жизнь, наполненную жизнью… Только из нее может вырасти настоящий плод…
И на этом, наверное, можно завершить эту книгу.
Жил–был когда–то Мирон. Большой. Тихий. Умственно отсталый. Большая душа. Большое сердце…
Его сердце долго было закрытым. Но потом он нашел друзей, нашел свою общину, свое племя — и его сердце смогло исцелиться и открыться. И оно начало слышать музыку — она снилась ему сначала ночами, а потом он начал слышать ее и днем. Он стал носить с собой губную гармошку и играть на ней. И он стал танцевать, много танцевать, потому что музыка была такой красивой, что нельзя было под нее не танцевать… Он танцевал разные танцы — танцевал, когда общался с людьми, когда работал, когда молился… Многие люди смотрели на то, как Мирон танцует, — и им тоже хотелось танцевать…
И многим, кто смотрел на него, тоже начала сниться музыка, и жизнь их постепенно стала превращаться в танец…
Мирон хотел быть аккордеонистом — и стал им. Аккордеонист — это тот, кто помогает людям услышать музыку, кто дарит людям эту музыку, чтобы они могли танцевать…
Моя мечта и моя молитва — чтобы каждый из нас мог слышать свою музыку и чтобы нам хватило мужества отдаться ей и танцевать свой танец, — чтобы в конце концов каждый из нас смог открыть во всей ее полноте ту жизнь, которая «супер как хороша»…