Едва лифт открылся, как саламандра ухватила меня за руку и потащила за собой. Я разумно не сопротивлялась. За угол, по длинному коридору вдоль диванов и кабинетов, к пожарному выходу. Дверь на лестницу она открыла одним прикосновением. Вытолкнула меня на площадку и быстро спросила:
— Сайел с тобой?
— Нет, дома. А что? — я даже не удивилась.
— Я имела в виду… — она запнулась и нервно заправила за ухо прядь длинной чёлки. — С тобой ли он рядом… Зря не взяла. Он — гад скользкий, но полезный. Почему одна пришла? Тебе вообще не стоит здесь находиться!
— А ты кто такая?
— Ауша, черная саламандра, — девица смотрела на меня не мигая. Тёмный огонь в глазах разгорался, перекрывая белок.
Я невольно попятилась. Жутко выглядит… И уточнила, осторожно подбирая слова:
— Единственная здесь, в этом мире? Точно? Тогда о тебе говорили двое. И один из них меня едва не убил. Плюс ты работаешь здесь, где «мне не стоит находиться». Смысл тебе доверять?
Ауша одобрительно улыбнулась:
— Верно мыслишь. Я… присматриваю.
— За одним братом по указке другого? Который живёт на моем этаже, в квартире напротив? — я посмотрела на неё с любопытством. — Тогда передай Владлену Матвеевичу, что он может конспирироваться сколько угодно, а я и дальше буду действовать на свой страх и риск. Игры в шпионов — это не моё. И к деду на приём я сейчас всё равно пойду.
— Глупо, — осудила она.
— Вероятно, — согласилась я. — Но мне нужно получить информацию, выслушать стороны и расставить приоритеты.
— И сколько они стоят? — Ауша скептично подняла тонкие брови.
— Да мне много не надо: власть над миром и что-нибудь пожрать, — я пожала плечами и безмятежно улыбнулась.
Значит, дед Игнат, он же «мозгоправ», — из тех, кто за нефтевышку…
Саламандра посмотрела на меня внимательно и тихо рассмеялась:
— Ты похожа на бабушку, Васюта. Внешне легкомысленная и рассеянная, а внутри стальной стержень — не согнёшь, не сломаешь, не подкупишь. Васюта, Васютка — так она тебя называла. Я очень хотела присматривать за тобой, но… — и недовольно сморщилась: — не умею быть невидимкой. И слишком заметна. Как сущность. А другие недоглядели, и это едва не привело к беде… Хорошо, что Сайел оказался рядом.
Я слушала, внимательно и не удивляясь. И верила. Несмотря на внешнюю грубость, ей очень хотелось верить. Как и «пепельной ящерице».
— Значит, серединная сущность в Валике… неожиданность?
— Да, — Ауша серьёзно кивнула. — В нём всегда жил защитник из низших, и поэтому он выжил… тогда, после реки. Сущность спасла. Откуда взялся агрессивный серединный… В тот вечер я охотилась — собирала огонь. И встретила его. Но упустила. Серединных невозможно рассмотреть, если они не проявляют силу. А вот он меня опознал и, наверно, решил… что я за тобой — за писцом пришла. И форсировал события. Я всё видела, но вмешиваться не стала, Сайел — мастер своего дела. Недоглядели мы. Прости.
— Это не вы, — я со вздохом посмотрела на часы. Дежурные пятнадцать минут на опоздание почти истекли. — Вряд ли вы могли предугадать вмешательство другого писца.
Саламандра нахмурилась, собираясь возразить, но я быстро добавила:
— Организуй мне встречу с Владленом Матвеевичем, ладно? Я слишком многого не знаю. И… — запнулась.
Стыдно признаваться и просить… Но Ауша поняла:
— Я буду рядом.
И гора с плеч… Саламандра проводила меня до кабинета «мозгоправа» и села на диван. Взяла со столика журнал, закинула ногу на ногу и с очевидным интересом уткнулась в «Космо». Я постучалась и открыла дверь. И застыла на пороге. Игнат Матвеевич Седых — как указано в визитке, доктор и профессор психологических наук, почётный член какого-то забугорного общества и кучи институтов — лениво растёкся по кожаному креслу. Без пиджака и с распущенным галстуком, взъерошенный, он, положив ноги на стол, пускал бумажные самолётики. Я поджала губы, пряча ухмылку. Притворяться и изображать жертву творческого кризиса разом расхотелось.
— Проходите, — он запустил к потолку очередной самолётик. Последние лежали по всему кабинету — на полу, на полках стеллажей, на диване.
Пока я раздевалась и вешала шубу в шкаф, «мозгоправ» задумчиво лепил из подручного документа очередной самолётик. И, едва я села на диван напротив, он нацелил на меня бумажный «нос».
— Ну-с, на что жалуемся?
— Ну-с… — я невольно скопировала его интонации и тоже взяла ближайший самолётик. — На творческий кризис, — и неожиданно для себя запустила самолётиком в двоюродного деда. Тот уныло рухнул на ковёр. М-да, если не ладится — то во всём.
— Кризис — это плохо, — мой собеседник плавно запустил самолётик, и он по красивой дуге ушёл на стеллаж. — Усугубляешь его? Вредные привычки имеются?
Я посмотрела в окно и нахмурилась. Я не пью, не курю, дурью маюсь только книжной, работаю, случайными связями не увлекаюсь… Правильная и порядочная, аж зубы сводит. Но, как говорил Чехов, человек, который не курит и не пьёт, поневоле вызывает вопрос — а не сволочь ли он? Выводы напрашиваются очевидные. Я пожала плечами:
— Из вредных привычек… только характер.
— Характер — это хорошо, — одобрил Игнат Матвеевич, озираясь и выбирая площадку для «приземления» следующего самолётика. — Что от кризиса принимаешь?
— Валерьянку, — прилежно подыгрывала я. — А еще — желаемое за действительное. Вернее, принимала, — и, резко вскинув руку, поймала пущенный в мою сторону самолётик.
Родственник несколько секунд смотрел на меня в упор, а потом добродушно улыбнулся:
— Я рад познакомиться с тобой, Васёк. Раскусила меня, когда Кешу увидела? Мы все похожи, в отца. Но как дороги разошлись, так и мы… Кеша почти простил, а Влад — нет. И перед мамой твоей я виноват… очень виноват. Не сдержался. Мать наша рано ушла, и Дуся нас вырастила, всех троих, — и рассеянно взялся лепить очередной самолет. — Очень я её любил, вот и… вышло. И квартира… Рассказали о споре за наследство? Квартира Дусина многое бы объяснила, все ответы — там. Я по свежим следам понять хотел, кому она помешала… Да-да, — закивал. — Убили. Довели до самоубийства. У неё за полгода до смерти… с головой плохо стало. Она твердила, что всё вокруг то — да не то. И люди те — да не те. Мне её записи нужны были. Теперь-то поздно, упущен шанс… Удавил бы того, кто… — и новенький самолетик превратился в шуршащий бумажный ком.
А я слушала молча и понимала. Люди те — да не те… и Валик тот — да не тот… Похоже, бабушка угодила в такую же смену реальности и не выдержала. А выдержу ли я ещё, допустим, две-три такие смены? Вряд ли.
— Мне не квартира нужна была, — продолжал дед Игнат, мастеря новый самолёт. — Только записи. Но не пустили. Только тебе, подросшей, ключи бы отдали, а дверь заговорённая, не взломать. Я и… маму твою обидел очень. И тебя. Не держи зла, Васёк. Все мы люди.
Угу. С сущностью.
— Кеша про меня чего наплёл? — самолёётик улетел на стеллаж.
Я откашлялась и осторожно заметила:
— Не про вас… Про защитников и вредителей.
— И ты думаешь, что я — из вторых?
Я молча пожала плечами.
— Видишь ли, Васёк… — Игнат Матвеевич сел, выпрямился и посмотрел меня оценивающе и внимательно. Голубые глаза позеленели, и в них промелькнула тень. — Дар писца — это семейная реликвия. Он касается всех кровных. Благодаря тебе я могу видеть сущности. И работать с ними. Если с тобой что-нибудь случится, то дар уйдет к другому. И замрёт. Он всегда по-разному проявляется — иногда в пять лет пробуждается, а иногда и в семьдесят пять. И мы, члены семьи, на это время теряем возможность видеть сущности. Вредить тебе — бессмыслица. Без тебя труба моим делам. И то, чем я занимаюсь, кем я занимаюсь, тебя никогда не коснётся.
— И к «вредному делу» пристроить не попытаетесь? — я тоже смотрела на него оценивающе и внимательно.
Двоюродный дед весело хмыкнул:
— Не потяну, Васёк. «Что-нибудь пожрать» я тебе организую легко, а вот власть над миром — увы, — и картинно развёл руками.
Я улыбнулась. Конечно, везде «глаза». И, вероятно, огнетушитель на стене коридора был вовсе не огнетушителем, а мимикрировавшей сущностью, которую мы с Аушей дружно прозевали.
— И рисковать поздно, — добавил Игнат Матвеевич, внушительно повторив: — Поздно. Выросла ты. И на Дусю похожа, а сестра была несгибаемой. Принципиальной. Если решила — то раз и навсегда. Таких только ломать, а от сломанного писца толку мало. Не враг я тебе, Васёк. И никогда врагом не буду.
С Валиком всё более или менее ясно. Он «редакторский». А вот «парень с собакой»…
— Не мои, — заверил двоюродный дед. — Мои сущности — все привязанные, все на поводке. Крепко держу и самодеятельности не допускаю. А пугать тебя без толку, — и, встав, прошёлся по кабинету. Остановился у окна, сунув руки в карманы брюк, и неожиданно спросил: — Ты цвета различаешь?
— Да, — я сразу поняла, о чём речь. Сайел тоже на цвете сущностей акцент делал.
— Дома сущность есть? — он повернулся.
— Есть. Птеродактиль. Красный. А что?
— Красный — Дусин цвет, — Игнат Матвеевич тепло улыбнулся. — Цвет её силы. И все сущности, которых она выпускала, были красного цвета. Кроме высших, саламандров. Но и в них заметен красный, когда сильно злятся. Цвет сущности — как подпись. По ним можно вычислить писца. Тебе. Мы-то их видим… обычными. Прозрачными и бесплотными. Явный облик имеют только высшие, а остальные… тени себя прежних.
Так-так…
— Но цветов-то всего…
— А оттенков — больше, — он присел на стол напротив меня. — Со временем ты их научишься различать. Моя сущность какого цвета?
— Серебристая, — я присмотрелась, — серебристо-зелёная.
— И плюс ещё пять оттенков, — дополнил двоюродный дед. — А нападавшие — какого цвета?
— Зелёные. С серебристым отливом, — я невольно запнулась и посмотрела на своего собеседника. И Валик… Его сущность — тоже зелёная! А было ли серебро… Сейчас и не вспомню. Нападение — как в тумане. Надо его рассмотреть получше, когда в следующий раз в «гости» нагрянет. А он точно нагрянет.