Остатки мяса, шерсть, кости, кожу, рога и перья, бумагу и тряпки, растительные отбросы перемалывает природа на жерновах жизни. Сотни разных существ — от гиганта кондора до крошки моли — участвуют в этом процессе. Проблема накопления мусора на Земле сейчас во многом объясняется тем, что в отбросы идет масса веществ, искусственно созданных человеком, — например, пластик. Это природа переварить не способна. Одна только моль наряду с шерстью может есть и синтетику.
В саваннах Кении и Танзании я много раз видел пир падальщиков. В Уганде мы стали свидетелями того, как сотни две грифов делили огромную тушу мертвого бегемота.
Бегемоты чаще всего погибают от междоусобных драк. Одного израненного зверя мы наблюдали, когда он был еще жив. А через три дня издали, с лодки, увидели след жаждущих пира птиц. Бегемот, испустив дух, дня три пролежал на кромке воды, раздувшись подобно воздушному шару.
Толстая кожа его размякла, и мощные клювы грифов ее теперь пробивали. Трудно сказать, с какого пространства слетелись эти санитары саванны. Мы застали момент, когда тушу мертвого бегемота не было видно — шевелилась гора из перьев…
Чем всё кончается в таких случаях, мы видели тут, на протоке. У воды лежали очищенные, похожие на грабли ребристые скелеты бегемотов и буйволов.
Утилизация всего, что умерло, — часть жизни саванны.
Львы не очень разборчивы, они охотятся, но и падалью не побрезгуют. Гиены — типичные падальшики. Шакалы делят добычу с птицами. Для этих охотников важен тот, кто уже не прячется и не убегает. Санитарная служба в саванне налажена исключительно хорошо благодаря множеству глаз, следящих за всем, что происходит внизу, на земле.
Дыхание Севера
Дни нашей жизни… Оглядываешься назад — многие стерты в памяти. А иные помнишь с подробностями, как будто это было вчера.
Вот три дня из поездок на Север. Стоим на причале в Карелии, ожидаем прихода «Ракеты», чтобы плыть к знаменитым Кижам. Всех радует предчувствие момента, когда увидим старинную деревянную церковь. Стоящий со мною рядом мужик в старой, но чистой гимнастерке с медалями говорит: «Ну сними, сними вместе с внуком. Помните, какой день сегодня? В этот день двадцать лет назад началась война». И вдруг стал читать стихи: «Тот самый длинный день в году/ С его безоблачной погодой/ Нам выдал общую беду/ На всех, на все четыре года». Я тогда не знал, что это стихи Симонова. И, может, поэтому сильные строчки врезались в память…
Сели на судно. И я вспомнил, как началась война. В этот воскресный день мы сидели на крыльце около патефона.
Крутилась пластинка с песней «Зашумели, загудели провода». И вдруг веселая мелодия оборвалась. Иголка патефона, царапая пластинку, остановилась. Мимо крыльца шли с поезда озабоченные люди и говорили: «Война… Война…»
— Что ты притих? — сказал теперь сидящий рядом мужик с медалями. — Вспомнил, говоришь? Сколько тебе было тогда?
— Одиннадцать лет…
— Да, в памяти много всего осталось…
— Подойдем к окошку. Вон из воды уже виднеется верхушка церкви.
«Ракета» летела по воде, словно на крыльях. И вот церковь уже видно: стоит на острове. Видно ее причудливый и торжественный силуэт.
— Ну вот она, наша северная красавица, — говорит мой знакомый и спешит обняться с кем-то из встречающих, возможно, с другом, тоже с медалями.
И вот стоим у храма. Надо его обойти. Не терпится его снимать. Но знаю: надо найти верную точку съемки… На маленьком острове, кроме церкви, стоят большие дома, привезенные, наверное, издали, стоит особняком шестикрылая мельница. Но главное — церковь. Я видел её на снимках. Как еще можно снять это деревянное чудо? Три раза обошел кругом — нет новой точки. По острову ходит белая лошадь. Если бы увязать деревянную старинную постройку с лошадью.
Но как это сделать? В рюкзаке у меня есть сахар и конфеты.
Попробуем «уговорить» лошадь… Она съела зеленую веточку вербы, потом увидела на траве сахар. Равнодушно съела его.
Но через полчаса лошадь стала щипать траву в нужном мне месте. Теперь не спугнуть ее фотокамерой. Мешают паломники. Машу им рукой — «Ни шагу!..» Лошадь щиплет траву.
Но мне нужно, чтобы не лошадь — конь смотрел в объектив!
Нужен какой-то незнакомый лошади звук. Навожу камеру и сильно губами издаю этот звук. Лошадь резко оборачивается и действительно выглядит резвым конём. Всё! Делаю несколько снимков на всякий случай, если один, главный, не получится, как хотелось…
Остаток дня до позднего вечера брожу по острову — снимаю мельницу, старинные дома, подходящие теплоходы.
Повстречал знакомого спутника с медалями. Они с другом в лодке поплыли на рыбалку. Узнал: они вместе воевали у Ленинграда, а после войны каждый год встречаются. На прощание мой встречный опять вспомнил стихи, на этот раз Пушкина:
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Всю ночь не спал. Было светло, как днём. Но чайки, сидя в воде на камнях, спали. Сами камни были похожи на головы тюленей, всплывших из глубины. А за спиной стояла церковь, молчаливая и загадочная в этой белой ночи.
В другой раз я видел белую ночь на Чукотке. Мы сидели с «оленьим доктором» — так пастухи звали ветеринара Сапрыкина Андрея Гавриловича. Он, подбрасывая в костер тонкие прутья, рассказывал мне о Севере.
— Без оленей этот край был бы сплошной пустыней. Олень и рыба поселили тут человека…
— Ну а вы, прилетевший из Пензы, как вам Север?
— Сначала диким казался. Как тут жить? Потом, когда работал в Нарьян-Маре, стал привыкать, а сейчас, когда полечу к родне, тянет назад. Думаю: как люди живут в городах? Трутся друг о друга, как зерно в ступе, — не продохнуть…
Помолчав, мой собеседник мешает в котле варево и опять начинает говорить об оленях.
— Без оленя тут человек не может жить. В упряжке — олень, в гости за двести верст чукча на оленях ездит. Оленье мясо — основная еда в тундре. Юрта — оленьи шкуры. Постель в юрте — оленьи шкуры. Кухлянка, шапки, торбаса, рукавицы, непромокаемая летняя рубашка — оленьи шкуры.
Мягкая, тонкая и пушистая одежонка на ребятишках — шкура молодого олешка-пыжика. Нитки, которыми мать мастерски шьет одежду и торбаса, — оленьи жилы. Обычные нитки порвутся, сгниют от сырости — жила не рвется. Ремни на нартах — оленья кожа. Шкурой же подбиты лыжи. Мешок-кукуль, в котором чукча ночует в дороге, — оленьи шкуры. Из шкуры сделан бубен — на празднике поиграть.
Даже олений помет чукча собирает и бережет для выделки шкур…
«Стоп!» — сказал я и достал из рюкзака небольшую книжицу, недавно изданную в Москве. Читайте. И указал строчки.
Андрей Гаврилович стал читать и весело смеяться.
— Да, об оленях верно написано. Кто это вам рассказал?
— Как и вы, «олений доктор», — и показал название книжки.
— Всё понятно. Камчатка… Она почти рядом, но я сам не бывал. Об оленях рассказано тут то же самое, что и я говорил…
До утра мы сидели возле костра. Андрей Гаврилович опять говорил об оленях, вспоминал разные случаи.
— Вон стоит олень с большими рогами. Он волка не испугался. Как это было… Одинокий зверь бросился к важенке, у которой был телёнок. И вот этот богатырь мгновенно прижал волка к земле и держит. Держал до момента, когда пастух бросился на волка с ножом…Утром нас разбудил вертолёт, летевший от берега в тундру.
— Вертолет — хорошо, самолет — хорошо, а на оленях лучше! — пропел Андрей Гаврилович, вылезая из спального мешка.
Третий снимок сделан тоже на Чукотке неделей позже.
Надо было снять караван судов, пришедший с запада Северным морским путем. Мне повезло. Караван задержали льды недалеко от порта разгрузки. Я выбрал место, где скалистый берег Ледовитого океана был живописен и мимо которого обязательно пройдет караван. Важно было не пропустить этот момент.
Ждать пришлось день и ночь. Скоротать время мне помог горностай.
Любознательный зверь, видимо, ни разу не видел человека и стал меня изучать. Через час он уже стал брать из рук колбасу и позволять себя фотографировать около палатки.
Но время текло медленно, и только на второй день я увидел, как корабли тронулись мимо моих скал в порт…
По уговору в поселке меня сразу же должны были отвезти на вездеходе. Машина вовремя пришла, и я увидел, какая радость — приход в эти места кораблей.
Мне рассказали: кончились консервы овощей и фруктов, кончилась картошка. «Кошки, страдая от безвитаминного корма, съели на окнах цветы».
В поселке меня пригласили на обед: «Будет привезенная кораблями молодая картошка». Но не удалось пообедать. Моим друзьям позвонили летчики: «Самолет на остров Врангеля отправляется через час».
Ученье — свет
Обратите внимание на необычный снимок медведей. Без пояснений видно — выговор. И серьезный. Но только за шалостьЗа провинность мать должна бы беззаботному сорванцу дать затрещину — у медведей это в порядке вещей, воспитание этого требует.
У всех высших животных воспитанье потомства — не только кормленье, это целая школа приспособления к жизни: избегание опасностей, добывание пищи, приемы охоты, самолеченье. Инстинкт свое делает. Но кое-чему надо учиться.
На примере волков и медведей это особенно хорошо видно. Медведица — мать внимательная. На защиту своего отпрыска бросится, рискуя собственной жизнью. Она может быть ласковой. Но на глаза наблюдателей часто попадаются такие вот сцены, как эта.
Иногда с матерью ходят два медвежонка — прошлогодний и маленький «прибылой». Старший («пестун») уже опытен: жизнь его обласкала, где ущипнула, многому он научился, наблюдая поведение матери. Мать этот опыт учитывает, поручая младшего медвежонка старшему, и тот обязан младшего пестовать — опекать. Охотник в Сибири рассказывал, как наблюдал переправу медвежьей семьи через реку. «Вода была неглубокой, но быстрой. Мать перешла поток, уверенная, что «пестун» поможет малышу его одолеть. Но «пестун» перескочил воду, отряхнул брызги так, что в них радуга засияла