— Добрый вечер. Ваша машина мне не знакома. Вам известно, что вы едете по частной дороге? Вы, вероятно, едете с визитом?
— Я еду в клуб.
— В какой?
— В Айдл-валли клуб.
— Вы имеете в виду клуб, который принадлежит мистеру Морни? Восемьдесят семь семьдесят семь. Так мы его здесь называли.
— Точно.
— По-моему, вы не член клуба.
— Нет.
— Тогда я должен записать, что вы направляетесь к кому-нибудь, кто является членом клуба или проживает в долине. Вы ведь понимаете, здесь все кругом — частная собственность.
— Никаких безбилетников, да?
Он улыбнулся.
— Никаких.
— Меня зовут Филип Марло, — сказал я, — хочу повидать Эдди Пру.
— Пру?
— Он секретарь мистера Морни, или что-то в этом роде.
— Подождите минуточку, пожалуйста.
Он подошел к двери здания и что-то сказал другому человеку в форме. Тот стал говорить по коммутатору. Из открытой двери здания послышался треск пишущей машинки. Раздался гудок остановившейся за мной машины, человек, который разговаривал со мной, взглянув на вторую машину, пропустил ее взмахом руки, и, скользнув мимо меня, длинный зеленый седан с открывающимся верхом с тремя умопомрачительными дамочками на сиденьях, исчез в темноте. У всех трех были намалеваны брови, в зубах торчали сигареты, на лицах было написано: провались все в тар-тарары.
Вернулся человек в форме и, положив руку на стекло моей машины, сказал:
— О'кей, мистер Марло. Пожалуйста, свяжитесь с охраной в клубе. Поезжайте прямо, клуб будет справа, примерно через милю пути. Вы увидите ярко освещенную стоянку для машин и цифры на стене: Одни только цифры — восемьдесят семь семьдесят семь. Свяжитесь, пожалуйста, с охраной.
— А зачем это нужно? — спросил я.
Очень спокойно, вежливо и твердо он начал объяснять:
— Мы должны точно знать, где вы находитесь. Здесь, в Айдл-валли, без хорошей охраны не обойдешься.
— А если я не свяжусь с ними?
— Вы что, шутите?
Его голос стал жестким.
— Да нет. Просто хочу знать.
— За вами станут следить.
— Сколько вас тут?
— Простите, мистер Марло, — сказал он, — значит миля пути, прямо по дороге. Справа увидите здание клуба.
Я посмотрел на кобуру у него на бедре, на бляху, приколотую к куртке.
— И все это называется демократией, — сказал я.
Оглянувшись, он сплюнул, положил опять руку на стекло машины и сказал:
— А вдруг вы собрали шайку. У меня вот был приятель из клуба Джона Рида, в Бойл-хайтс это было…
— Товарищ,[11] — сказал я.
— Вся штука в том, что и после революции к власти могут прийти плохие люди.
— Понятно, — сказал я.
— А с другой стороны, — сказал он, — уж не хуже они кучки мошенников, живущих здесь.
— Может быть, и вы тут поселитесь когда-нибудь, — сказал я.
Он опять сплюнул.
— Да не стал бы я здесь жить, даже если бы получал хоть пятьдесят тысяч в год и мог ложиться спать в пижаме из шифона с ожерельем из розового жемчуга на шее.
— Простите, что у меня вырвалось это предположение.
— Насчет предположения всегда пожалуйста, — сказал он, — хоть днем, хоть ночью. Предполагайте и увидите, что получится.
— Так значит я еду по дороге, и потом связываюсь с охраной клуба, — сказал я. — До свидания.
Опять сзади раздался гудок автомобиля, и я двинулся вперед. Немного погодя черный лимузин просигналил и с шумом пронесся мимо.
Ветер совсем стих, лунный свет был так ярок, а черные тени такими резкими, что казалось, передо мной гравюра, выполненная большим мастером.
Петлявшая дорога бежала по долине, на склонах которой стояли тысячи белых домов с освещенными окнами. Звезды с нежностью, но издалека поглядывали вниз, очевидно, опасаясь патруля.
Вот и здание клуба. Частая белая стена, на которой светятся маленькие фиолетовые цифры 8777, в нижнем этаже ни окон, ни дверей. Чуть подальше — ряды машин, стоящие в очерченных белой краской на гладком черном асфальте выемках, и соответственно ряды светящих вниз фонарей. В их свете четко видны люди в униформе, обслуживающие машины.
Дорога повернула и привела к задней стене здания. Длинный, плохо освещенный бетонный подъезд с крышей из стекла и стали. Как только я вышел из машины, мне вручили квитанцию с указанным на ней номером. Я положил ее на маленький столик, за которым сидел человек в форме.
— Филип Марло, — сказал я, — гость.
— Спасибо, мистер Марло.
Он записал фамилию и номер, вернул мне квитанцию и взял телефонную трубку.
Негр в белой льняной униформе с двумя рядами пуговиц на груди, с золотыми эполетами и в шапочке с широкой золотой лентой открыл мне дверь.
В вестибюле была обстановка как в дорогом мюзикле: масса света, блеска, декораций, костюмов, музыки, состав исполнителей из одних только звезд, оригинальнейший сюжет и постановка, от которой захватывало дух. Мягкое, рассеянное освещение, казалось, раздвигало стены. С потолка сладострастно сияли звезды, мерцающие, как настоящие. Нога чуть не по колено утопала в ковре. На заднем плане была широкая арка, за которой вверх поднималась лестница со сверкающими стальными перилами и широкими низкими ступенями, покрытая ковром. У входа в ресторан стоял, скучая, метрдотель с отвислыми щеками. На нем были брюки с двухдюймовыми лампасами, в руке он держал пачку позолоченных меню. У него был тот тип лица, на котором жеманная улыбка мгновенно сменяется холодным бешенством.
Налево — вход в бар. Видно, как там в тишине и сумраке, словно летучая мышь, двигался бармен на фоне рядов тускло поблескивающих бутылок. Из женской комнаты вышла высокая красивая блондинка в платье цвета морской волны, осыпанном золотой пылью. Приложив ладонь к губам, она повернулась и пошла к арке, что-то взволнованно бормоча.
Сверху, с лестницы зазвучала румба, девушка, улыбнулась и ее золотая голова качнулась в такт музыке. Коротенький жирный человек с красным лицом и блестящими глазами поджидал ее. Через его руку была перекинута белая шаль. Осклабившись, он вцепился своими толстыми пальцами в обнаженную руку блондинки.
Ко мне подошла девушка с таинственно порочными глазами в китайской пижаме персикового цвета. Принимая у меня шляпу, она неодобрительно посмотрела на мой костюм.
Еще одна девушка с сигаретой спускалась вниз по лестнице, держась за перила. У нее в волосах было перо цапли, а платье, которое было на ней, едва ли могло прикрыть зубочистку. Одна ее обнаженная нога была покрашена серебряной, другая — золотой краской. Крайне презрительное выражение лица говорило о том, что она выбирает себе любовников только в высших сферах.
Я прошел в бар и опустился в низенькое кожаное кресло возле стойки. Мелодично звенели рюмки, мягко струился свет, тихие голоса шептали о любви, о десяти процентах. Да мало ли о чем шепчут в таких местах!
Высокий приличного вида человек в великолепно сшитом сером костюме внезапно встал из-за маленького столика у стены, и подойдя к стойке, принялся ругать одного из барменов. Его громкий чистый голос в течение нескольких минут произносил такие слова, которые, казалось, не должны быть знакомы ни одному приличному человеку в отлично сшитом костюме. Его голос вгрызался в звуки румбы, словно железная лопата в снег. Все замолчали и повернулись в его сторону.
Бармен молча стоял, глядя на него. У бармена были курчавые волосы, чистая нежная кожа, озабоченные широко поставленные глаза. Наконец, тот замолчал и вышел из бара. Все, кроме бармена, проводили его взглядом.
Бармен, бледный и растерянный, медленно пошел в мою сторону, остановился, и повернувшись ко мне спросил:
— Да, сэр?
— Мне надо поговорить с одним приятелем, его зовут Эдди Пру.
— Что вы еще можете о нем сказать?
— Он здесь работает.
— А что он здесь делает?
Его голос звучал равнодушно и сухо, словно шелест сыплющегося песка.
— Я знаю, что он все время ходит с боссом. Вам понятно, что я хочу сказать?
— Ах, Эдди Пру.
Его губы дрожали, рукав с зажатой в ней тряпкой делала на поверхности стойки маленькие круги.
— Ваше имя?
— Марло.
— Марло. Вы ничего не выпьете, пока будете ждать?
— Пожалуй, сухой мартини.
— Мартини, очень, очень сухой.
— О'кей.
— Что будете кушать?
— Пожалуйста, не хлопочите, — сказал я, — я уже перекусил.
— Конечно же, по дороге в школу, — сказал он. — Можно я подам вам маслину?
— Можете ею шлепнуть меня по носу, — сказал я, — если только это доставит вам удовольствие.
— Спасибо, сэр, — сказал он, — значит, сухой мартини.
Отойдя от меня шага на три, он вернулся и, перегнувшись через стойку, сказал:
— Я ошибся, составляя коктейль, и джентльмен указал мне на это.
— Я все слышал.
— И он сказал мне об этом так, как только джентльмен способен говорить о таких вещах. Ну как, например, большой начальник, когда он указывает вам на ваши маленькие ошибки. И я выслушал его.
— Угу, — сказал я, удивляясь сам, долго ли это будет продолжаться.
— Он заставил себя слушать, он ведь джентльмен. Ну а я, извините, привязался к вам, и наверное вас замучил.
— Ничего, ничего, — сказал я.
Подняв палец, он задумчиво посмотрел на него.
— Вот так-то, — сказал он, — прекрасный незнакомец.
— Все дело в моих карих глазах, — сказал я, — у них чересчур располагающий взгляд.
— Спасибо, друг, — сказал он тихо и пошел к другому концу стойки.
Я видел, как он звонил по телефону в конце бара, а потом возился с шейкером. Подавая мне коктейль, он был уже совсем спокоен.
16
Я отошел от стойки, и сев за маленький столик у стены, закурил сигарету. Прошло минут пять, и я не заметил, как ритм доносившейся из-под арки музыки изменился. Запела девушка. У нее было прекрасное глубокое контральто, способное растрогать самые твердые сердца. Она исполняла «Черные глаза» и оркестр казалось, уснул, впав в транс.