— А зачем вам это? — прошептала она.
— Можете не говорить, просто мне интересно знать, как вы это чувствуете?
— Обещайте не рассказывать об этом никому… никому на свете, даже миссис Мердок.
— Ей? Никогда. Обещаю.
На ее лице вспыхнула доверчивая улыбка, она уже открыла было рот, как вдруг с ней что-то случилось. Вместо слов я услышал какой-то клекочущий звук. У нее застучали зубы.
Мне хотелось дать ей хороший шлепок, но я боялся к ней прикоснуться. Странно, ведь ничего не произошло, мы, как и прежде стояли рядом.
Вдруг она повернулась и бросилась бежать. Раздался стук каблучков, и пробежав холл и хлопнув дверью, она закрылась в своем кабинетике.
Я пошел за ней, и подойдя к двери, услышал за дверью рыдания.
Что я мог сделать? Ничего. Да и кто бы мог?
Я повернулся и пошел опять на веранду. Постучав, я открыл дверь и просунул внутрь голову. Миссис Мердок сидела все в том же положении, точно памятник.
— Так кто же это до смерти запугал бедную девочку? — спросил я.
— Пойдите вон из моего дома, — вырвалось из ее жирных губ.
Я не двигался с места, и тут она разразилась грубым, хриплым смехом.
— Вы, наверное, считаете себя человеком, у которого ума палата, мистер Марло?
— Да как вам сказать, пожалуй, она не так уж велика.
— А расширить ее не хотите?
— Не за ваш ли счет?
Она пожала жирными плечами.
— А что тут такого? Вполне возможно, и это зависит…
— Напрасно стараетесь, меня вам не купить, — сказал я, — все равно я пойду в полицию и все расскажу.
— Ничего я не покупаю, — сказала она, — и ничего не покупала. Ах да, монета. Но я довольна уже тем, что ее возврат обошелся мне всего лишь в сумму вашего задатка. А теперь подите вон. У меня нет слов, как вы мне надоели.
Я закрыл дверь и пошел обратно. Когда я проходил мимо кабинетика Мерль, рыданий уже не было слышно — там было тихо, и я пошел дальше.
И вот я, наконец-то, вышел из этого дома. Я немного постоял, ослепленный солнцем, вдыхая запах трав и цветов. Где-то позади услышал звук отъезжающей машины, и из-за дома выехал серый меркури с мистером Лесли Мердоком за рулем. Увидев меня, он остановился, вышел из машины и быстро подошел ко мне. Одет он был прекрасно, все на нем было совершенно новое: кремового цвета габардиновые брюки, черно-белые туфли с лакированными черными носами, в мелкую черно-белую клетку спортивный пиджак, в наружном кармане которого был черно-белый платок, кремовая рубашка с раскрытым воротом. На носу у него сидели зеленые очки.
Он подошел ко мне очень близко, и тихо и скромно сказал:
— Думаю, вы считаете меня ужасным прохвостом.
— Вы имеете в виду историю с дублоном?
— Да.
— Нет, она нисколько не поколебала моего мнения о вас.
— Ну…
— Что вы хотели мне сказать?
Он пожал своими сделанными портным плечами. Он явно, передо мной заискивал. Его глупые рыжие усики блестели на солнце.
— Как досадно, что я вам не нравлюсь! — сказал он.
— Мне жаль, Мердок, но единственное, что мне в вас нравится, так это преданность вашей жене. Если, конечно, это правда.
— Ах, так вы мне не верите? Значит, вы думаете, что я рассказал все это, чтобы защитить ее?
— Возможно.
— Так.
Он воткнул сигарету в длинный мундштук, который был у него в нагрудном кармане пиджака.
— Ну что ж, жаль, что я вам не нравлюсь.
Его глаза бегали за темно-зелеными стеклами очков, словно рыбы в глубоком пруду.
— Глупо, — сказал я, — какое мне до вас, черт побери, дело. Впрочем, как и вам до меня.
Он зажег сигарету и затянулся.
— Простите, — сказал он тихо, — что побеспокоил.
И, резко повернувшись, пошел к машине. Я шел по дорожке и следил за движением его машины. Снова я стоял перед нарисованным на бетонном блоке негритенком, и снова я погладил его пару раз по голове, прежде чем покинул этот дом.
— Эх, сынок, — сказал я ему, — во всем этом доме ты единственный не псих.
21
Громкоговоритель, висевший на стене, издал похожий на хрюканье звук, потом из него послышался голос: «Один, два, три, четыре. Проверка», щелчок, и громкоговоритель умолк.
Следователь Джесс Бриз высоко поднял руки, потянулся и, зевнув, спросил:
— А вы немного запоздали, примерно часа на два, не так ли?
— Да, но я просил передать, что я опоздаю, — сказал я, — мне надо было пойти к зубному врачу.
— Садитесь.
Он сидел за небольшим захламленным письменным столом, стоявшим в самом углу комнаты. Слева от него было высокое окно без занавесок, на стене справа на уровне глаз висел календарь, в котором все прошедшие дни были аккуратно зачеркнуты мягким черным карандашом, так что он мог точно сказать, какой сегодня день.
Спенглер сидел сбоку от него за столом, который был поменьше и почище. На его столе были зеленое пресс-папье, подставка для авторучки из оникса, маленький календарь в медной оправе и пепельница в виде раковины, полная пепла, спичек и окурков. Держа в левой руке несколько канцелярских ручек, он бросал их правой рукой в войлочную спинку кресла, стоявшего у стены напротив, словно мексиканец в цирке, бросающий ножи в цель. Но у него ничего не получалось, ручки никак не втыкались.
Нельзя было сказать, чисто или грязно в комнате, но у нее был тот нежилой вид, какой всегда имеют такого рода помещения. Отдайте полицейскому управлению новенькое, только что выстроенное здание, и через три месяца все комнаты будут такими же, как эта. В этом есть что-то символическое.
Один полицейский репортер писал как-то в нью-йоркской газете, что стоит вам перешагнуть порог полицейского участка, как вы сразу же из обычного мира попадете по ту сторону закона.
Я сел в кресло. Бриз достал из кармана обернутую в целлофан сигару, и опять повторилась уже хорошо мне знакомая церемония. В той же последовательности, с теми же деталями. Затянувшись, он красивым жестом положил погашенную спичку в черную стеклянную пепельницу, потом весело сказал: «Эй, Спенглер».
Повернувшись друг к другу, они одновременно усмехнулись. Бриз ткнул в меня сигарой.
— Смотри-ка, парню пришлось попотеть.
Спенглер весь выгнулся на своем стуле, наверное, старался увидеть следы пота. А я-то и не знал, что мне пришлось попотеть.
— Бросьте-ка, парни, стоит ли насиловать свое остроумие из-за двух сухих голов, — сказал я, — лучше расскажите, что тут у вас новенького?
— У вас тоже с остроумием туговато, — сказал Бриз. — Наверное, утро было ужасно деловое.
— Ну что вы, — прекрасное, — сказал я.
Оба они продолжали усмехаться. Должно быть, Спенглер из уважения к начальству никак не мог остановиться раньше.
Наконец веснушчатое лицо Бриза стало серьезным, он откашлялся и, сделав вид, что он на меня не смотрит, сказал:
— Хенч сознался.
Спенглер чуть не свалился со своего стула, разглядывая меня. На его губах появилась какая-то до неприличия восторженная улыбка.
— Уж не кайлом ли вы его раскололи? — спросил я.
— Да нет.
Они оба замолчали, тараща на меня глаза.
— Итальяшкой, — сказал Бриз.
— Чем, чем?
— Послушай, мальчик, неужели ты не рад? — сказал Бриз.
— Все-таки скажите вы мне, в чем дело, или так и будете сидеть, сытые и довольные, отыскивая во мне следы радости?
— Ужасно приятно видеть обрадованного мальчика, — сказал Бриз, — у нас такое не часто случается.
Я воткнул в рот сигарету и стал ее покачивать вверх-вниз.
— Так вот, мы напустили на него итальяшку, — сказал Бриз, — итальяшку по имени Палермо.
— Вот как. А вы знаете, что…?
— Что? — спросил Бриз.
— Я сейчас подумал, в чем особенность бесед с полицейскими.
— В чем же?
— В том, что у полицейских каждый пункт разговора кульминационный.
— И на каждом пункте можно сесть, — сказал он спокойно. — Вы будете меня слушать или будете острить?
— Конечно, буду слушать.
— Так вот. Хенч был пьяница, но такой, о котором нельзя судить по внешнему виду. Пьянство сидело у него глубоко внутри, он уже был ненормальный человек. В течение нескольких недель он употреблял только алкоголь, почти ничего не ел и очень мало спал. Он дошел до такого состояния, когда вино не опьяняло его, давало ему спокойствие и трезвость. Вино была та самая ниточка, которая соединяла его с реальным миром. Если бы эта ниточка оборвалась, он сошел бы с ума.
Я сидел и молчал. На юном лице Спенглера была все та же улыбка. Бриз постучал сигарой о край пепельницы, стряхивая пепел, но так ничего и не стряхнув, опять сунул сигару в рот.
— Собственно говоря, он псих. Но зачем нам это нужно, чтобы каждый арест приводил нас к психиатрам. И конечно нам невыгодно, если малый состоит на учете.
— Мне казалось, что вы были убеждены в невиновности Хенча?
Бриз рассеянно кивнул.
— Вчера вечером. Ему удалось тогда меня провести. Ночью с Хенчем случился припадок. Они, конечно, потащили его в палату, и тюремный док[12] ввел ему наркотик. Все это, разумеется, между нами. В протоколе о наркотике ни слова. Это понятно?
— Ну еще бы, — сказал я.
— Т-так.
Мой ответ ему, видимо, не понравился, но инерция рассказа была велика и он продолжал.
— Значит, он под действием наркотика приходит в себя. Он очень бледен, но спокоен. Ну, тут мы и беремся за него. Как дела, малыш? Не надо ли тебе чего? Если есть какие-нибудь просьбы, мы с радостью их выполним. Не обижают ли тебя? И все в таком роде, вы ведь знаете, как это делается?
— Конечно, знаю, — сказал я.
Спенглер вдруг как-то особенно неприятно облизнулся.
— Да, и через какое-то время он раскалывается и говорит: «Палермо». Этого итальяшку вы, конечно, помните. Что? Н-да, он владеет тем домом и похоронным бюро напротив, через улицу, и еще чем-то. Он еще заметил высокую блондинку. Все это страшная чепуха, потому что эти итальяшки вечно помешаны на высоких блондинках. Но, вообще-то, этот Палермо — важная шишка. Как я узнал, в его руках голоса на выборах, такого не стоит трогать. Я и не собирался его трогать. Вот я и говорю Хенчу: «Палермо — ваш друг?» Он говорит: «Давайте сюда Палермо». Я ему звоню, и Палермо говорит, что приедет. О'кей. И сразу же приезжает. Мы ему говорим: «Мистер Палермо, вас хочет видеть Хенч, а зачем — мы не знаем». Палермо говорит: «Ах, этот бедный малый. Он хочет меня видеть? Очень хорошо, я повидаю его, но только один на один, без копов». Я говорю: «О'кей, мистер Палермо», и мы идем в палату, Палермо наедине разговаривает с ним. Потом он выходит от него и говорит: «О'кей, коп. Он сознается. А я наверно, найму ему адвоката. Бедняга, он мне нравится». И уходит.