Окно выходит в белые деревья... — страница 13 из 54

в разноцветно светящемся городе Да…

Пусть уж лучше мечусь

                                        до конца моих лет

между городом Да

                               и городом Нет!

Пусть уж нервы натянуты,

                                                как провода,

между городом Нет

                                      и городом Да!

17 ноября 1963

Суханово

ЗАЧЕМ ТЫ ТАК?

Когда радист «Моряны», горбясь,

искал нам радиомаяк,

попал в приемник женский голос:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Она из Амдермы кричала

сквозь мачты, льды и лай собак,

и, словно шторм, кругом крепчало:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Давя друг друга нелюдимо,

хрустя друг другом так и сяк,

одна другой хрипели льдины:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Белуха в море зверобою

кричала, путаясь в сетях,

фонтаном крови, всей собою:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ну, а его волна рябая

швырнула с лодки, и бедняк

шептал, бесследно погибая:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Я предаю тебя, как сволочь,

и нет мне удержу никак,

и ты меня глазами молишь:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ты отчужденно и ненастно глядишь —

почти уже как враг,

и я молю тебя напрасно:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

И все тревожней год от году

кричат, проламывая мрак,

душа — душе, народ — народу:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

12 июля 1964

«Моряна»

«В моменты кажущихся сдвигов..»

В моменты кажущихся сдвигов

не расточайте силы зря,

или по глупости запрыгав,

или по глупости хандря.

Когда с кого-то перья в драке

летят под чей-то низкий свист,

не придавайте передряге

уж чересчур высокий смысл.

И это признано не нами,

что среди громкой чепухи

спокойны предзнаменованья

и все пророчества — тихи.

25-26 октября

Переделкино

«Не тратьте время, чтобы помнить зло…»

Не тратьте время, чтобы помнить зло.

Мешает это внутренней свободе.

Мешает просто — черт возьми! — работе, —

ну, в общем, это хлопотно зело.

А помните добро, благодаря

за ласку окружающих и Бога.

На это дело, кстати говоря,

и времени уйдет не так уж много.

29 октября 1964

Переделкино

ИЗ «БРАТСКОЙ ГЭС»

КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Как во стольной Москве белокаменной

вор по улице бежит с булкой маковой.

Не страшит его сегодня самосуд.

Не до булок…

                      Стеньку Разина везут!

Царь бутылочку мальвазии выдаивает,

перед зеркалом свейским

                                                прыщ выдавливает,

примеряет новый перстень-изумруд —

и на площадь…

                         Стеньку Разина везут!

Как за бочкой бокастой

                                              бочоночек,

за боярыней катит боярчоночек.

Леденец зубенки весело грызут.

Нынче праздник!

                         Стеньку Разина везут!!

Прет купец,

                      треща с гороха.

Мчатся вскачь два скомороха.

Семенит ярыжка-плут…

Стеньку Разина везут!!

В струпьях все,

                              едва живые

старцы с вервием на вые,

что-то шамкая,

                               ползут…

Стеньку Разина везут!!

И срамные девки тоже,

под хмельком вскочив с рогожи,

огурцом намазав рожи,

шпарят рысью —

                               в ляжках зуд…

Стеньку Разина везут!

И под визг стрелецких жен,

под плевки со всех сторон

на расхристанной телеге

плыл

          в рубахе белой

                                            он.

Он молчал,

                   не утирался,

весь оплеванный толпой,

только горько усмехался,

усмехался над собой:

«Стенька, Стенька,

                                  ты как ветка,

потерявшая листву.

Как в Москву хотел ты въехать!

Вот и въехал ты в Москву…

Ладно,

                 плюйте,

                                 плюйте,

                                                    плюйте —

все же радость задарма.

Вы всегда плюете,

                                  люди,

в тех,

            кто хочет вам добра.

А добра мне так хотелось

на персидских берегах

и тогда,

              когда летелось

вдоль по Волге на стругах!

Что я ведал?

                      Чьи-то очи,

саблю,

            парус

                          да седло…

Я был в грамоте не очень…

Может, это подвело?

Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,

приговаривал,

                         ретив:

„Супротив народа вздумал!

Будешь знать, как супротив!“

Я держался,

                     глаз не прятал.

Кровью харкал я в ответ:

„Супротив боярства —

                                      правда.

Супротив народа —

                                         нет“.

От себя не отрекаюсь,

выбрав сам себе удел.

Перед вами,

                           люди, каюсь,

но не в том,

                    что дьяк хотел.

Голова моя повинна.

Вижу,

                сам себя казня:

я был против —

                           половинно,

надо было —

                           до конца.

Грешен тем,

                        что в мире злобства

был я добрый остолоп.

Грешен тем,

                         что, враг холопства,

сам я малость был холоп.

Грешен тем,

                      что драться думал

за хорошего царя.

Нет царей хороших,

                                    дурень…

Стенька,

                 гибнешь ты зазря!»

Над Москвой колокола гудут.

К месту Лобному Стеньку ведут.

Перед Стенькой,

                                 на ветру полоща,

бьется кожаный передник палача,

а в руках у палача

                               над толпой

голубой топор,

                             как Волга, голубой.

И плывут, серебрясь,

                                      по топору

струги,

                 струги,

                             будто чайки поутру…

И сквозь рыла,

                            ряшки,

                                         хари

целовальников,

                              менял,

словно блики среди хмари,

Стенька

                    ЛИЦА

                                      увидал.

Были в ЛИЦАХ даль и высь,

а в глазах,

                   угрюмо-вольных,

словно в малых тайных Волгах,

струги Стенькины неслись.

Стоит все терпеть бесслезно,

быть на дыбе,

                           колесе,

если рано или поздно

прорастают

                      ЛИЦА

                                      грозно

у безликих на лице…

И спокойно

                   (не зазря он, видно, жил)

Стенька голову на плаху положил,

подбородок в край изрубленный упер

и затылком приказал:

                                     «Давай, топор…»

Покатилась голова,

                                  в крови горя,

прохрипела голова:

                     «Не зазря…»

И уже по топору не струги —

струйки,

                  струйки…

Что, народ стоишь, не празднуя?

Шапки в небо — и пляши!

Но застыла площадь Красная,

чуть колыша бердыши.

Стихли даже скоморохи.

Среди мертвой тишины

перескакивали блохи

с армяков

                      на шушуны.

Площадь что-то поняла,

площадь шапки сняла,

и ударили три раза,

клокоча,

                  колокола.

А от крови и чуба тяжела,

голова еще ворочалась,

                                                 жила.

С места Лобного подмоклого

туда,

            где голытьба,

взгляды

                  письмами подметными

швыряла голова…

Суетясь,

                    дрожащий попик подлетел,

веки Стенькины закрыть он хотел.

Но, напружившись,

                                   по-зверьи страшны,

оттолкнули его руку зрачки.

На царе

                   от этих чертовых глаз

зябко

             шапка Мономаха затряслась,

и, жестоко,

                    не скрывая торжества,

над царем

                       захохотала

                                              голова!..

ЯРМАРКА В СИМБИРСКЕ

Ярмарка!

                   В Симбирске ярмарка!

Почище Гамбурга!

                               Держи карман!

Шарманки шамкают,

                              а шали шаркают,

и глотки гаркают:

                           «К нам,

                                          к нам!»

В руках приказчиков

                                    под сказки-присказки

воздушны соболи,

                               парча тяжка,

а глаз у пристава

                              косится пристально

и на «селедочке»[2] —

                                 перчаточка.

Но та перчаточка

                                 в момент с улыбочкой

взлетает рыбочкой

                                   под козырек,

когда в пролеточке

                                  с какой-то цыпочкой,

икая,

              катит

                           икорный бог.

И богу нравится,

                               как расступаются

платки,

               треухи

                              и картузы,

и, намалеваны

                           икрою паюсной,

под носом дамочки

                                    блестят усы.

А зазывалы

                     рокочут басом.

Торгуют юфтью,

                                шевром,

                                               атласом,

прокисшим квасом,

                                      пречистым Спасом,

протухшим мясом

                              и Салиасом[3].

И, продав свою картошку

да хвативши первача,

баба ходит под гармошку,

еле ноги волоча.

И поет она,

                        предерзостная,

все захмелевая,

шаль за кончики придерживая,

будто молодая:

«Я была у Оки,

ела я-бо-ло-ки,

с виду золоченые —

в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.

Я в котле сварила кашу.

Каша с Камою горька.

Кама — слезная река.

Я поехала на Яик,

села с миленьким на ялик.

По верхам и по низам —

все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.

Я купила себе дом.

Чем для бабы не уют?

А сквозь крышу слезы льют…»

Баба крутит головой,

все в глазах качается.

Хочет быть молодой,

а не получается.

И гармошка то зальется,

то вопьется,

                       как репей…

Пей, Россия,

                        ежли пьется,

только душу не пропей!..

Ярмарка!

                   В Симбирске ярмарка!

Гуляй,

           кому гуляется!

А баба пьяная

в грязи валяется.

В тумане плавая,

царь похваляется…

А баба пьяная

в грязи валяется.

Корпя над планами,

министры маются…

А баба пьяная

в грязи валяется.

Кому-то памятник

подготовляется…

А баба пьяная

в грязи валяется.

И мещаночки,

                       ресницы приспустив,

мимо,

             мимо:

                           «Просто ужас!

                                                       Просто стыд!»

И лабазник стороною,

мимо,

                а из бороды:

«Вот лежит…

                       А кто виною?

Все студенты

                         да жиды…»

И философ-горемыка

ниже шляпу на лоб

и, страдая гордо, —

мимо:

«Грязь —

                   твоя судьба, народ!»

Значит, жизнь такая подлая —

лежи

             и в грязь встывай?!

Но кто-то бабу под локоть

и тихо ей:

                       «Вставай…»

Ярмарка!

                    В Симбирске ярмарка!

Качели в сини,

                            и визг,

                                       и свист,

и, как гусыни,

                       купчихи яростно:

«Мальчишка с бабою…

                                       Гимназист!»

Он ее бережно ведет за локоть,

он и не думает, что на виду.

«Храни Христос тебя,

                                        яснолобый,

а я уж как-нибудь сама дойду…»

И он уходит,

                      идет вдоль барок

над вешней Волгой,

                                      и, вслед грустя,

его тихонечко крестит баба,

как бы крестила свое дитя.

Он долго бродит…

                    Вокруг все пасмурней…

Охранка —

                      белкою в колесе.

Но как ей вынюхать,

                                      кто опаснейший,

когда опасны в России все!

Охранка, бедная,

                                 послушай, милая:

всегда опасней, пожалуй, тот,

кто остановится,

                               кто просто мимо

чужой растоптанности

                                         не пройдет.

А Волга мечется,

                                       хрипя,

                                                      постанывая.

Березки светятся

                                    над ней во мгле,

как свечки робкие,

                                 землей поставленные,

за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!

                    В России ярмарка!

Торгуют совестью,

                                 стыдом,

                                                   людьми,

суют стекляшки, как будто яхонты,

и зазывают

                        на все лады.

Тебя, Россия,

                         вконец растрачивали

и околпачивали в кабаках,

но те, кто врали и одурачивали,

еще останутся в дураках!

Тебя, Россия,

                        вконец опутывали,

но не для рабства ты родилась.

Россию Разина,

                             Россию Пушкина,

Россию Герцена

                               не втопчут в грязь!

Нет,

            ты, Россия,

                                   не баба пьяная!

Тебе страдальная дана судьба,

и если даже ты стонешь,

                                           падая,

то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!

                  В России ярмарка!

В России рай,

                          а слез? — по край,

но будет мальчик —

                                    он снова явится —

и скажет праведное:

                                       «Вставай…»

1964–1997

«Как-то стыдно изящной словесности…»