безголосые.
Ты убийца
тех быков, что лизали нетвердое темя твое безволосое…“
Я тореро.
Мне не вырваться, мама. Я жить не могу без опасности.
Яд арены:
кто однажды убил, должен вновь убивать по обязанности.
Как вернуться
в мое детство? Какою молитвой убийства отмолятся?
Отвернутся
от меня все цветы — на руках моих кровь не отмоется.
И врагами
все быки будут мрачно смотреть на меня, плугаря
незаконного,
и рогами
отомстят мне за братьев, которые мною заколоты.
Знаю — старость
будет страшной, угрюмой, в ней славы уже не предвидится.
Что осталось?
Посвятить, как положено, бой, — но кому?
От отчаянья — ложе правительства?»
____________________
«Тореро, мальчик, я старик.
Я сам — тореро бывший.
Взгляни на ряд зубов стальных —
хорош отдарок бычий?
Тореро, мальчик, будь собой —
ведь честь всего дороже.
Не посвящай, тореро,
бой правительственной ложе!
Вон там одна… Из-под платка
горят глазищи — с виду
два уха черные быка!
Ей посвяти корриду.
Доверься сердцу — не уму.
Ты посвяти корриду
не ей, положим, а тому
обрубку-инвалиду.
Они, конечно, ни шиша
общественно не значат,
но отлетит твоя душа —
они по ней заплачут.
Заплачут так, по доброте,
ненадолго, но все же…
Заплачут, думаешь, вон те,
в правительственной ложе?!
Кто ты для них? Отнюдь не бог —
в игре простая пешка.
Когда тебя пропорет рог,
по ним скользнет усмешка.
И кто-то, — как там его звать? —
одно из рыл как рыло,
брезгливо сморщится: „Убрать!“ —
и уберут, — коррида!
Тореро, мальчик, будь собой —
ведь честь всего дороже.
Не посвящай, тореро, бой
правительственной ложе…»
_________________
«Я песок,
золотистый обманщик на службе кровавой корриды.
Мой позор
в том, что мною следы преступлений изящно прикрыты.
Забывать
чью-то кровь — если мигом подчищена — это закон
представлений.
Заметать
преступлений следы — подготовка других преступлений.
Перестань
любоваться ареной, романтик, — тебя, как придурка,
надули.
Кровь, пристань
несмываемой бурой коростой к арене — фальшивой
чистюле!»
____________________
«А мы, метелки-грабельки,
тебя причешем в срок,
чтоб чистенько,
чтоб гладенько
ты выглядел,
песок.
Будь вылизанный,
ровненький…
Что тут не понимать?
Зачем народу,
родненький,
про кровь напоминать?
Ты будь смиренным цыпочкой
и нам не прекословь.
Присыпочкой,
присыпочкой
на кровь,
на кровь,
на кровь!»
______________
«Я кровь.
Я плясала по улицам жил
смуглолицей цыганкой севильской
и в кожу быков изнутри колотила,
как в бубен всесильный.
Пускали меня на песок
всенародно,
под лютою пыткой.
Я била фонтаном —
я снова плясала
и людям была любопытной.
Но если цыганка не пляшет,
то эта цыганка для зрелищ плохая.
Я вам неприятна,
когда я фонтаном не бью, —
засыхаю!
Спасибо за ваше вниманье,
вы так сердобольны,
метелки и грабельки.
Была я — и нету.
Теперь на арене ни капельки.
Вы старую кровь,
как старуху цыганку,
безмолвно лежащую в свисте и реве,
убрали с дороги,
готовой для новой, для пляшущей крови.
Логика у вас замечательная…
Логика у вас заметательная…»
______________
«Я песок.
В нашей чудной стране все газеты, журналы
как метлы и грабли.
Я кусок
покрывала, под чьею парчой золотою засохшая
страшная правда.
Ты поэт?
Тебя тянет писать отрешенно, красиво — не так ли?
Но поверь,
что красивость, прикрывшая кровь, — соучастие в грязном
спектакле.
Как я чист,
как ласкаю правительству взор! Ну, а сам задыхаюсь
от боли.
Не учись
У меня моей подло красивой, навязанной граблями роли…»
________________
«Я поэт.
Я, вернее,
хочу быть поэтом.
Хочу — я не скрою —
на великих равняться
и жить, как жестокие гении те:
не замазывать кровь,
а учить по учебнику крови.
Может, это одно
и научит людей доброте.
Сколько лет блещут ложи,
платочками белыми плещут!
Сколько лет
продолжается этот спектакль-самосуд!
И полозья российских саней
по севильской арене скрежещут.
тело Пушкина тайно
с всемирной корриды везут.
Сколько лет
убирают арены так хитро и ловко —
не подточит и носа комар!
Но, предчувствием душу щемя,
проступают на ней
и убитый фашистами Лорка,
и убитый фашистами в будущем я.
Кровь гражданской войны соскребли аккуратно
с асфальта Мадрида,
но она все течет
по шоссе и проселкам
из ноющих ран.
Треуголки полиции мрачно глядят…
Оцепили!
Коррида!..
Но да славится кровь,
если ею в тюрьме
нацарапано „No pasaran!“.
Знаю я
цену образа,
цену мазка,
цену звука,
но — хочу не хочу —
проступает наплывами кровь между строк,
а твои лицемерные длинные грабли,
фашистка-цензура,
мои мысли хотят причесать,
словно после корриды песок.
Неприятна вам кровь на бумаге?
А в жизни приятно, изранив,
мучить долго и больно,
не зная при этом стыда?
Почему вы хотите вычеркивать кровь
из поэм, из романов?
Надо вычеркнуть прежде
из жизни ее навсегда!
Мир от крови устал.
Мир не верит искусной подчистке песочка.
Кровь на каждой песчинке,
как шапка на воре, горит.
Многоточия крови…
Потом — продолженье…