и хотел бы я женщиной быть —
хоть однажды…
Мать-природа,
мужчина тобой приуменьшен.
Почему материнства
мужчине не дашь ты?
Если б торкнулось в нем
там, под сердцем,
дитя беспричинно,
то, наверно, жесток
так бы не был мужчина.
Всенасущным хотел бы я быть —
ну, хоть чашкою риса
в руках у вьетнамки наплаканной,
хоть головкою лука
в тюремной бурде на Гаити,
хоть дешевым вином
в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра
на лунной орбите.
Пусть бы съели меня,
пусть бы выпили —
лишь бы польза была в моей гибели.
Я хотел бы всевременным быть,
всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела,
как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку
в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити
на пущинской тройке
в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто
увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент
я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте,
плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено»,
мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть,
словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.
И я бы добился,
чтоб один Евтушенко был просто поэт,
а второй (где, пока умолчу я) — подпольщик,
третий — в Беркли студент,
а четвертый — чеканщик тбилисский.
Ну а пятый —
учитель среди эскимосских детей на Аляске,
а шестой —
молодой президент,
где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —
еще только бы тряс погремушкой в коляске,
а десятый…
а сотый…
а миллионный…
Быть собою мне мало —
быть всеми мне дайте!
Каждой твари
и то, как ведется, по паре,
а меня,
поскупясь на копирку,
в неведомом самиздате
напечатали
только в одном-одинешеньком экземпляре.
Я все карты смешаю!
Я всех проведу, всех запутаю!
Буду тысячелик
до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня,
чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих,
человечество,
драться,
к Пиренеям прижаться,
Сахарой насквозь пропылиться,
и принять в себя веру
людского великого братства,
а лицом своим сделать —
всего человечества лица.
Но когда я умру —
нашумевшим сибирским Вийоном, —
положите меня
не в английскую,
не в итальянскую землю —
в нашу русскую землю,
на тихом холме,
на зеленом,
где впервые
себя
я почувствовал
всеми.
«Ничто не сходит с рук…»
Ничто не сходит с рук:
ни самый малый крюк
с дарованной дороги,
ни бремя пустяков,
ни дружба тех волков,
которые двуноги.
Ничто не сходит с рук:
ни ложный жест, ни звук —
ведь фальшь опасна эхом,
ни жадность до деньги,
ни хитрые шаги,
чреватые успехом.
Ничто не сходит с рук:
ни позабытый друг,
с которым неудобно,
ни кроха муравей,
подошвою твоей
раздавленный беззлобно.
Таков проклятый круг:
ничто не сходит с рук,
а если даже сходит,
ничто не задарма,
и человек с ума
сам незаметно сходит…
«Травка зеленеет…»
Вл. Соколову
Травка зеленеет,
солнышко блестит.
Боль моя умнеет —
громко не грустит.
Сосны шелушатся.
Время, стало быть.
В это не вмешаться,
не остановить.
Старый мой товарищ,
ты со мной давно
в споры не встреваешь —
просто пьешь вино.
Я ценю за это
доброту твою.
Никаких советов
тоже не даю.
Если в жизни туго,
поучать грешно.
Улучшать друг друга —
это же смешно.
Что-то не свершилось,
нам обоим снясь,
и отшелушилось
незаметно с нас.
Что тебя так давит,
что невесел, квел?
Шелуха спадает —
остается ствол.
Есть еще опушки,
где грибов не счесть.
Есть Россия, Пушкин,
наши дети есть.
Есть на соснах белки,
солнышко в окне,
что-то на тарелке
и чуть-чуть на дне.
В мире, нас отуманившем
рознью, будто бы одурью,
быть со старым товарищем —
как вернуться на Родину.
Мы друг друга не предали,
хоть и жили так розно.
Две судьбы — две трагедии.
Все трагедии — сестры.
Ты сутулый и худенький.
Ты, как я, безоружен,
и прекрасен на кухоньке
холостяцкий наш ужин.
Никакая не исповедь,
никакая не проповедь.
Просто все можно высказать,
надо только попробовать.
Я гляжу на товарища
с чистотой изначальной.
Для других — тарабарщина —
разговор двупечальный.
Дружбу мы не утратили,
хоть и было нетрудно.
Миллионы приятелей
означают — нет друга.
Зрелость зряшно не мечется.
Кто созрел, тот не алчет
мыслить слишком космически,
словно мальчик-глобальчик.
Что глобальничать суетно,
шумно, вроде Петрушки?
Как-то хочется сузиться
до огромности дружбы
не с абстрактною вечностью,
не с абстрактным земшаром,
не вообще с человечеством,
а с товарищем старым.
И среди всякой низости,
изощренно лукавой,
чувство истинной близости
несравнимо со славой.
В дружбе не надо пешек,
в дружбе не надо ферзей,
но танцевать, как от печек,
надо всегда от друзей.
И безо всяких «надо»,
просто, без ничего,
дружба — не чувство стада, —
чувство себя самого.
Люди сильны друг другом.
Да не обманет их
лезущий вверх по трупам
бывших друзей своих.
Люди сильны друг другом.
Чтобы с друзьями срастись,
не обязательно цугом,
холкою в холку плестись.
Люди сильны друг другом,
спаянностью несходств,
а не безличным хрюком, —
ибо они не скот.
Люди сильны друг другом,
так, словно Севером — Юг,
так, словно пахарь — плугом,
так, словно пахарем — плуг.
Люди сильны друг другом.
Что равнодушья мерзей?
Люди сильны испугом
вдруг потерять друзей.
В битвах и перед казнью
или на Млечном Пути
люди сильны боязнью
в чем-то друзей подвести.
В лица друзей каменья —