Правда, в одном они разошлись с Вячеславом. Если тот, никогда не видевший Ингваря воочию, предлагал принять превентивные меры, то Константин, которому было искренне жаль юношу, до последнего надеялся, что все обойдется. Глупо, конечно, но он все-таки рассчитывал, что у него получится путем простой логики убедить переяславского князя в своей невиновности. Да, не сразу. Поначалу, прочитав послания, адресованные ему, пусть юноша хотя бы призадумается, усомнится, а затем можно неторопливо сделать следующий шаг, ибо потом станет легче.
Однако грамотки Константина Ингварь не удосуживался прочесть вовсе, поэтому столкнуть с места упрямца никак не получалось — боярин Онуфрий знал свое дело и целеустремленно и методично, день за днем и неделю за неделей продолжал отравлять уши переяславского князя своими россказнями. Видное место занимало повествование о героической кончине Ингваря Игоревича, которого — это уж само собой разумеется — сразил лично Константин.
К Онуфрию воевода тоже предлагал применить превентивные меры, подослав в город спецназовцев. Однако рязанский князь после недолгого размышления и в этом отказал Вячеславу. Нет, о каких-то правилах приличия речь не шла, ибо своим подлым предательством боярин поставил себя вне их, ибо кто какую чашу другому налил, из такой не зазорно попотчевать и его самого. Просто он представлял, что начнется в том же Переяславле, если вдруг что-то пойдет наперекосяк и посланных воеводой людей схватят. Причем совершенно неважно, произойдет это до того, как они сделают свое дело, или после, — все равно крику будет до небес.
А впрочем, если даже все произойдет гладко, при обнаружении мертвого боярина все равно будет понятно, чья голова командовала руками убийц. Разумеется, после такого Ингварь настолько уверится в злых намерениях рязанского князя, что дальнейшие переговоры становились бессмысленными, а так вроде бы есть малюсенький шанс обойтись без войны.
Впрочем, его мизерность была понятна как Константину, так и его воеводе. Жаль, но наиболее вероятным исходом виделось совсем другое, прямо противоположное. Именно потому, согласно глобальному плану — Вячеслав постарался на совесть, — была проведена начальная военная подготовка, которой в качестве потенциальных ополченцев подверглись все без исключения мужики. Первая волна обучаемых была призвана под Рязань, под Ожск и под другие грады рязанской земли уже в сентябре.
Слухи об этих сборах, конечно, тоже должны были неизбежно насторожить Ингваря и его советников, но тут уж деваться некуда, а потому по грозному указу Константина ровно половина всех землепашцев были сорваны со своих селищ сразу после уборки урожая, и почти два месяца Вячеслав в самых жестких условиях упорно учил азам военного строя людей, не всегда знающих, где право, а где лево.
Учил не один. Спустя всего неделю после штурма и взятия Рязани ему удалось добиться разрешения на своеобразный КМБ (курс молодого бойца) для всей дружины Константина. Каждый из воинов, входивших в ее состав, отчаянно скакал на коне, прекрасно рубился на мечах, мог метко стрелять из лука и точно разить копьем, но искусство монолитного строя было им неведомо. Победы на Руси испокон веков достигались сокрушительным лобовым ударом, который оказывался столь могучим, что враг не выдерживал и отступал.
Однако в таком сражении основное значение имело лишь количество выставленных против врага ратников, но никак не их боевое умение. Последнее было необходимо только конной дружине — ядру любого княжеского войска, но опять же от них требовалось лишь индивидуальное мастерство.
Благодаря знанию истории Константин понимал, что Ингварю есть к кому обратиться: половецкая родня некоторых его дядьев, погибших под Исадами, обширные родственные связи среди черниговской знати, небескорыстная помощь князей Владимиро-Суздальской Руси… Все это было преодолимо, но поодиночке. Вот почему после двух неудачных посольств в Переяславль Рязанский Константин даже хотел, чтобы Ингварь ринулся мстить как можно быстрее и, желательно, имея в своем распоряжении только собственные силы.
Впрочем, даже если он и попытается прибегнуть к чьей-то помощи, уступать Константин все равно не собирался. Объединить все рязанское княжество в одних руках являлось задачей номер один, от которой ни в коем случае нельзя было отступаться, ибо тогда о задаче номер два — объединении всей Руси — не могло быть и речи. А коль его не произойдет, все останется по-прежнему и русичи будут точно так же разгромлены — вначале передовыми отрядами Чингисхана, а затем несокрушимыми туменами его внука Батыя.
Значит, для объединения предстояло сделать все возможное. Пусть через бои, через войны, через людские потери, против воли могущественных князей, ревностно оберегающих свою самостоятельность и сидящих в своих уделах чуть ли не самодержцами, но все равно добиться своего, зная, что, какую бы высокую цену ни пришлось платить за это единство, в будущем оно все равно окупится сторицей.
Но, с другой стороны, негоже и бескровить Русь перед тяжкими испытаниями, перед врагом, которому нет равных в это время на всей земле. Следовательно, принести в жертву надлежало как можно меньше людей, и не только своих, рязанских, но и с чужой стороны.
Как это сделать, Константин в общих чертах видел. Главным тут было создать такую армию, чтобы она внушала панический страх одним своим видом, чтобы вышедший по приказу князя-противника на лютую сечу простой мужик-лапотник содрогнулся бы, едва увидев могучий строй, а в сердце его закралась робость и испуг. Тогда и только тогда можно будет обойтись малыми потерями, причем с обеих сторон.
А то, что побежденные разбегутся по своим деревням, да так, что их не поймать, так это ерунда. Ловить их никто и не собирается, чай, не в партизаны подадутся. Добрел живым и невредимым до родного дома — вот и славно, вот и молодец. Сиди, дорогой, паши землю, расти хлеб, воспитывай детей. А воевать тебя потом все равно научат, но уже те, кто надо, то есть люди Константина.
Что же касается конных дружин противника, то пеший строй и для них должен был стать несокрушимой стеной, в которой им надлежало увязнуть. Конницей же предполагалось брать в клещи, наносить решающий удар, бить из засады, словом, завершать общий разгром.
Но это была лишь общая концепция, а претворять ее в жизнь, доводя до ума, то бишь до применения на практике, должны были грамотные исполнители, причем не один верховный воевода, а сразу несколько десятков, если не сотня.
Именно потому Вячеслав Дыкин, в прошлом краповоберетовец и грозный спецназовец внутренних войск, имеющий на своем счету, подобно Суворову, только одни победы в схватках с бандитскими чеченскими отрядами, а ныне молодой воевода всей Константиновой дружины, умолял своего друга и князя начать обучение с самих дружинников.
— Пойми, что понять и осознать все преимущества строя они должны только на своей собственной шкуре, иначе они неизбежно будут неправильно обучать остальных, — сипел он, посадив голос после длительных, но безрезультатных уговоров.
Безрезультатными же они оставались потому, что Константин, прекрасно понимая правоту друга, тем не менее всерьез опасался, что после эдакого КМБ как минимум половина, если только не три четверти, попросту разбегутся. Тем более сделать это довольно-таки легко — достаточно лишь произнести одну-единственную магическую фразу: «Не люб ты мне, княже». Что-то вроде пароля, на который сам князь, если он только мало-мальски себя уважает, должен ответить: «Путь чист».
Остаться же с одной четвертью дружины в такое тревожное время было никак нельзя, ибо сулило не неприятности, но куда более мрачную перспективу в виде неминуемой катастрофы. Лишь потому рязанский князь и упирался, заявляя, что без грамотных и специально обученных педагогов, которые не перегнут палку в ходе обучения, сумеют остановиться, когда надо, и прочая, прочая, прочая, затевать столь рискованное дело нельзя.
— Да где я тебе их найду?! — возмущенно всплескивал руками Вячеслав. — Где, если у меня на примете только один такой человек, да и то повелеть я ему не имею права.
— А я имею право? — осведомился Константин.
— Ясное дело, — легко согласился Вячеслав. — Самому себе всегда можно приказать. Но беда еще и в том, что у него совершенно иной профиль. Вместо «равняйсь» и «смирно» на уме одни римские папы, короли и императоры, а также масса глобальных задач, которые к армии не имеют никакого отношения.
— Это ты меня, что ли, имеешь в виду?
— Ну, слава богу, дошло, — вздохнул Вячеслав. — И то сказать: лучше поздно, чем никогда. Давай так, княже: дел у тебя и впрямь немерено, так что другим ты волей-неволей, но обязан доверять. Так?
— Смотря кому и смотря в чем, — последовало резонное возражение Константина.
— Согласен. Тогда перейдем к конкретике. Мне ты в воинском деле доверяешь?
— Тебе? Всецело.
— А какого хрена ты тогда в них лезешь со своими коррективами?
— Так это я доверяю. А моя дружина?
— Надеюсь, что тоже.
— А если надежда не сбудется? И останемся мы с тобой как пушкинская старуха у разбитого корыта. Так, что ли? — не собирался уступать Константин. — Пойми, что гарантий у тебя никаких, и коль ребята разбегутся, то это будет хана всему нашему делу. Мы без них ничего не сможем. Набрать и обучить новых нужны годы и годы, а молодой Ингварь — я в этом больше чем уверен — выступит против меня уже в этом году. И что тогда?
— Значит, тебе нужны твердые гарантии? — прохрипел Вячеслав сорванным голосом. — А ты понимаешь, что в этой ситуации тебе их не даст ни бог, ни царь и ни герой? Разве что… — Он умолк и, склонив голову, внимательно посмотрел на Константина, после чего задумчиво произнес: — А ты знаешь, княже, пожалуй, есть у меня на примете такой человек. Конечно, гарантию на сто процентов и он тебе дать не сможет, но за девяносто я ручаюсь.
— И кто же он? Бог, царь или герой? — насмешливо поинтересовался Константин.
— Ни то, ни другое, ни третье. Он всего лишь сын, — неторопливо пояснил Вячеслав, и на раскрасневшемся