После чего полусотник пояснил, что Ратьша, чувствуя свои хвори, становящиеся с каждым годом все сильнее, уже давно готовил князя на свое место, а нынешний поход был вроде как проверкой. Мол, ежели ни разу нареканий не последует, то все, сдал ее молодой князь, а потому место верховного, после того как сам Ратьша уйдет на покой, по праву за Вячеславом. Теперь получается, что раз нареканий не было…
Потом он внимательно обвел взглядом всех своих ратников, обступивших его, и счел нужным ободрить:
— Как ни крути, а нам пуще чем всем прочим свезло. Мы-то в Переяславль к завтрешнему вечеру спокойным шагом дойдем, к тому ж и дорогу к нему еще Ингваревы ратники притоптали. А прочим ажно до Ростиславля добираться али до Зарайска.
Любиму на секунду стало жалко, что встреча со стариками откладывается до самой весны, но, с другой стороны, им теперь зимних припасов точно хватит, коли тратить на него не придется. Опять же подарки сможет всем купить, что тоже приятно.
Черед сторожить и поддерживать костер был не его, Любиму отчего-то не спалось. Вроде бы все в порядке, но что-то мешало, тоненько жужжа в ушах эдаким назойливым комаром, и он тронул за плечо Мокшу, таращившего осоловелые глаза в темноту.
— Ты поспи малость, а то мне все едино сон нейдет.
Мокша благодарно кивнул, признательно улыбнулся и почти тут же облегченно заснул, а Любим продолжал мечтать о том, какие именно подарки он сможет купить на княжескую гривну.
«Смарагде колты справлю баские али кокошник прикуплю. Опять же Маркуха слыхал, что здесь, в Переяславле, славные мастера по серьгам есть. Пусть самые простенькие, да куплю, порадую сестричку, а ежели недорого запросят, то, глядишь, и на две пары хватит — одну Смарагде, а другую… Берестянице. В самом деле, почему бы и не порадовать хорошего человека…»
Он покраснел и воровато огляделся по сторонам — никто не услышал, как он тут рассуждает о подарках? — но сразу же попрекнул себя: чай, нет у человека таких ушей, чтобы мысли чужие можно было слушать.
«Нет, есть», — отчетливо прозвучало у него в голове.
Любим вздрогнул и принялся испуганно озираться, прикидывая, кто же мог сотворить с ним такую шутку, но большая часть воев уже спали, а остальные потихоньку клевали носом.
«Померещилось с устатку», — облегченно вздохнул Любим и чуть не подскочил от все того же голоса, прозвучавшего ясно и отчетливо: «Нет, не померещилось»…
Глава 7Чудесный дар
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,
Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою — как никто другой.
«Ты кто?» — выдохнул Любим еле слышно — горло перехватило от волнения, но невидимый собеседник услышал.
«А ты в лесок зайди, сам и узришь».
Ратник с опаской покосился на темнеющий в сотне саженей от него лес. Вообще-то бояться было нечего, эвон сколь тут воев. К тому ж хоть и ночь, а возле каждого костра один не спит — бдит за огнем, пламя поддерживает, так что если неведомый тать… Но тут он сразу осекся — какой может быть тать с эдаким звонким девчоночьим голосом?! Тогда выходило, что…
«Ну чего гадаешь? — Голос вновь хихикнул. — Сказываю ведь, приходи и сам все поймешь. Али боишься?»
— Я?! — возмутился Любим. — Боюсь?! Да ты ведаешь ли, что я — ратник князя Константина, коему бояться…
«Вот и приходи», — бесцеремонно перебил голос.
— Вот и приду, — пробурчал Любим, решительно поднялся со своего места и двинулся к опушке. Дойдя до нее, он горделиво подбоченился и с легким вызовом в голосе поинтересовался: — Ну и где ты там схоронилась?
«А ты смелый, — одобрил голос и посоветовал: — Токмо тебе чуть подале зайти надобно».
— Подале так подале, — фыркнул ратник, давая понять, что ему все нипочем, и отважно шагнул вперед.
Лес, в который зашел Любим, был не просто старым, а очень старым. На каждом шагу, рядом с молодой жизнью свежих порослей, стояли деревья, приговоренные к смерти. Те, которые попросту валялись, будучи окончательно сгнившими, за последние дни почти исчезли — ратникам на ночные костры потребовалось их изрядно. Но тут и там еще высились черные лесные великаны — погибшие, но продолжавшие последним предсмертным усилием воли удерживаться от падения. Подножие каждого титана густо облепил поседевший от морозца мох, напоминая огромный венок из грустных ландышей, положенный у диковинного надгробья.
Но далеко в глубь леса Любим не заходил. Все тот же звонкий голос, звучащий громче и громче, довел его лишь до печально склонившейся своими длинными тонкими ветвями почти до самой земли небольшой березки. Почему именно до нее, ратник не понимал, так никого и не видя перед собой, но раз все время подсказывают: «Сюда, сюда», значит…
— Ну и где ты? — озадаченно спросил он, стоя подле деревца.
«А ты еще чуток вперед пройди», — посоветовал голос.
— К ней, что ли? — кивнул Любим на березку.
«Ну да, к ней», — весело подтвердил голос.
Любиму даже не понадобилось раздвигать тонкие ветви, чтобы добраться до ствола. Они сами пропустили ратника под уютный покров и вновь сомкнулись за ним, отгораживая березовского парня от окружающего мира. И — странное дело — не было уже на ветвях ни единого листочка, но все, что осталось по ту сторону этого природного шатра, как-то поблекло и резко отодвинулось далеко-далеко.
«А ты молодец, что не испужался», — поощрил его неведомый голос, явно идущий со стороны… ствола.
Он осторожно коснулся рукой белой коры и ошеломленно спросил:
— А ты кто?
Вообще-то бабушка всегда рекомендовала ему в таких случаях осенять себя крестом и рассказывала о множестве всяческих уловок расстроить козни лешего и прочих лесных обывателей. Однако ни одной из них ратник даже и не подумал воспользоваться, ибо все они были очень конкретны, то есть направлены индивидуально против непосредственно какой-то одной нечисти, а Любим так толком и не разобрался — кто же сейчас стоит перед ним?
Ему было до жути страшно и в то же время до одури интересно. Последнее чувство, благодаря уютно горевшим невдалеке кострам, пускай теперь и еле видным, пока пересиливало. Да и сам голос был очень молодой, а веяло от него добротой, спокойствием и даже каким-то озорством. Леший же, судя по бабкиным рассказам, голос имел грубый и хриплый, а лесавки[60] должны давным-давно спать. К тому же они почти и не разговаривают, только шуршат прошлогодней листвой, пугая запоздалых путников. Слепой листин?[61] Так он тоже молчун. Бабка, правда, рассказывала, что он любит девушек и иногда ворует их, но Любим вроде бы никаким боком на девушку не похож.
Ратник вновь легонько коснулся рукой ствола и вздрогнул от игривого смеха:
«Щи́котно, — пожаловался голос и вкрадчиво посоветовал: — А ты пониже возьмись — за стан меня обними».
Любим внял совету, и рука его бережно, едва касаясь гладкой коры, скользнула чуть ниже, там, где ствол молодой березки, как это ни удивительно, был чуточку тоньше.
«Вот, — удовлетворенно произнес голос. — Совсем иное дело».
— Так кто ты? — снова поинтересовался Любим.
«А ты догадайся, — хихикнул голос и попросил: — Токмо не горлань во всю глотку — оглохнуть можно. Я и так хорошо слышу. Чай, не глухая».
— Ага, раз не глухая, значит… — Но тут ратника заклинило.
Тембр голоса — звонкий, ясный, девчоночий — совсем не подходил ни к одной из лесных обитательниц. Ни лесавки, ни жена листина никак не подпадали под него. Лешуха[62] вроде бы тоже не должна была так нахально заигрывать. Да и вообще им всем сейчас, судя по рассказам старой Забавы о нечисти, полагалось спать.
«Тогда что ж получается? — спросил себя Любим и с досадой ответил: — А получается, что передо мной никакая не нечисть. Но тогда кто же может иметь такой славный, задорный голос? Разве только дите лешего, уродившееся девчонкой».
Он уже было хотел высказать свою догадку вслух, но тут в голове вновь хихикнули и попрекнули:
«Ишь как мысли путаются. Аки мышки глупые так и бегают из стороны в сторону, а все не туда, куда надо. — И посулили: — С первого раза догадаешься — гостинцем одарю».
— Щедра ты на посулы, — по привычке вслух откликнулся Любим, надеясь, что голос скажет о себе что-нибудь эдакое, после чего на ум придет отгадка. Но не тут-то было.
«А тебе все едино не догадаться. Ты ж вовсе не о том мыслишь, — иронично заметил голос и печально вздохнул. — Вот потому-то нас так мало и осталось, что люди забывать стали».
Вроде бы ничего существенного из этих слов выжать было нельзя. Разве что попытаться вспомнить, о ком еще говорила или хотя бы мельком упоминала бабка. Однако ничего путного на ум не приходило, и Любим уже разочарованно вздохнул, но тут яркое, как радуга после дождя, видение неожиданно всплыло в его памяти.
Приключилось с ним это давным-давно, в глубоком детстве, когда он, босоногий шестилетний мальчик, заигрался в прятки с друзьями, и в очередной раз удачно схоронившись, да и уснул возле одинокой березки, растущей, как и эта, на опушке леса близ их деревни. До сих пор он так и не определился с выводом — то ли привиделось ему во сне, то ли и впрямь спустилась к нему с березовых ветвей совершенно нагая красивая девушка с длинными распущенными волосами, ниспадающими до самых ягодиц и отливающими зеленью майской травы.
Зато он хорошо помнил, с какой тревогой расспрашивала его бабка, после того как он, уже под вечер, рассказал ей о своем загадочном сне. Забаву интересовало все — и что делала девушка, и что она говорила мальчишке, и не касалась ли его своей рукой. Узнав же, что она улыбнулась, глядя на Любима, и ласково погладила его по голове, старуха еще больше расстроилась.