Трудно сказать, что произошло на самом деле во время переговоров в Ростове. До сих пор историки так и не пришли к единодушному мнению, что же находилось в той склянице, которую передал один Константин для другого. Однако, рассуждая логически, скорее всего, там действительно был яд, поскольку рязанский князь прекрасно понимал, что есть большая вероятность того, что Всеволодовичи могут принять решение помочь прибежавшему к ним Ингварю вернуть свой удел. Тем более что они получали от этого прямую выгоду, ведь тогда в Рязани сядет князь, который будет им целиком обязан.
Следовательно, Константину Владимировичу необходимо было выиграть время, чтобы успеть подготовиться к этому нашествию. А какой для этого способ? Самый надежный — это умертвить своего ростовского тезку. Подталкивает на эту мысль и несколько несуразное пояснение отказа Всеволодовичей от лекарства. В конце концов, пес мог отказаться от снадобья по многим причинам, и само по себе это ни о чем не говорит. А вот если допустить, что лояльно настроенный к рязанскому князю летописец попросту недосказал, что, скорее всего, после испытаний лекарства на собаке та издохла, тогда все сходится.
Подтверждает, что в склянице находился яд, и то, что решение собирать дружины и ополчение братья Всеволодовичи приняли сразу же, буквально на следующий день после приема рязанских послов — очень уж велико было возмущение этим вероломным поступком рязанского князя.
Глава 9Прадед и правнук
Мы — заложники Смутного времени —
И оно нас ломает и гнет…
Всем кошмаром кровавого бремени
Нам дышать наша жизнь не дает!..
«…В месяц просинец, в первую ниделю опосля Богоявления Господня»[78], — старательно вывел инок Пимен вверху желтоватого харатейного листа своим четким почерком и отложил перо.
Зябко передернув плечами, приложил руки к теплой печке, чтоб согрелись получше, и закрыл глаза, припоминая событие, очевидцем которого был.
Это о том, что произошло в начале зимы, он мог написать лишь с чужих слов. Но человек слаб, и память его несовершенна, и не в силах он узреть, подобно орлу, все, что происходит на земле-матушке в той ее части, коя зовется Русью.
К тому же один имеет свое видение происходящего, иной кто, особливо ежели из супротивного стана, — совсем другое. Ему же, благочестивому рабу божьему чернецу Пимену, надлежит сотворити самое тяжкое — собравши воедино все, что ему поведали люди, отписать так, яко заповедал рязанский князь, то есть по возможности излагая, что стряслось, но не показывая своего отношения к событиям.
Ох и трудно сие. Как вот их не показать, когда на одних душа злобится, а за других тревожится? Да и людишки изначально тоже сообщают не просто так, но с чувством, а оно у них всех разное. Потому и не всегда выходило у Пимена выполнить требование князя, который всякий раз, прочитав начертанное иноком, недовольно морщился, будто у него в одночасье прихватило зубы, после чего столь красноречиво вздыхал и укоризненно взирал на чернеца, что Пимен сразу виновато опускал голову, не собираясь ничего доказывать.
Зато в последний раз, когда пришла весть, будто Ярослав Всеволодович сбирает ополчение и стало ясно, что быть кровавой сече, он насмелился обратиться к князю Константину с просьбой взять его с собой, дабы он самолично лицезрел все событие от начала и до конца. Тогда, дескать, и строки лягут как требуется, ибо это будет рассказ не об услышанном, но об увиденном самим. Константин поначалу ничего не сказал в ответ, но призадумался, а спустя три дня разрешил.
Так и получилось, что инок удостоился чести поглядеть на все, что творилось, не просто оказавшись чуть ли не в самой гуще событий, но даже, согласно княжескому повелению, в какой-то мере над ними возвышаясь.
Пимен шмыгнул носом — а ведь и впрямь возвысился, взирая на все происходящее из крохотной верхней бойницы высокой сторожевой башни. Князь Константин даже озаботился, чтоб монах, упаси бог, не замерз, ибо провести в ней ему предстояло не менее нескольких часов. Поверх рясы из толстого сукна инока обрядили в добротный тулуп, дали теплых онуч, чтоб ноги в сапогах не окоченели, прикрыли его скуфью[79] шапкой лисьего меха и уж после всего этого отвели на самую высокую из башен рязанского града Коломны. Града, который готовилась штурмовать могучая рать князя Ярослава.
Поначалу у Пимена при виде этих полчищ даже зародились сомнения — вдруг да не устоит небольшая крепость под натиском столь огромного воинства. Потому он не столько разглядывал собравшихся под ее стенами ратников, сколько крестился от испуга, с превеликой тоскою размышляя о бренности всего в этом грешном мире: «Пошто, ну пошто кажному князю в своей вотчине мирно не сидится? Пошто они, аки звери ненасытные, стремятся отняти у слабых соседей грады и землю?!»
О том, что князь Ярослав пришел лишь по своей душевной доброте и из желания восстановить справедливость на рязанской земле, инок почему-то не думал. И тут он, сам того не подозревая, прав был даже не на сто, а на все двести процентов.
Юный Ингварь, из-за своего упрямства в одночасье став князем-изгоем, по наущению боярина Онуфрия поехал в поисках справедливости не прямиком к старшему князю Владимиро-Суздальской земли, но хитро — через Переяславль-Залесский — столицу удельного княжества его брата Ярослава. Мол, пусть князь одного Переяславля подсобит князю другого Переяславля. Бояре Ингваря согласились с доводами Онуфрия. И впрямь, ехать к тяжело больному Константину в Ростов, не заручившись заранее поддержкой кого-либо из его братьев, которые станут ходатайствовать перед старшим из Всеволодовичей, было бы глупо.
А из всех сыновей Всеволода Большое Гнездо именно третий по счету — князь Ярослав — был самым неугомонным и легким на подъем. Сухой и поджарый, с недобрым блеском в темно-зеленых глазах, он производил на окружающих впечатление сильного, уверенного в себе человека, за которым можно пересидеть все житейские бури как за каменной стеной. В свое время именно на это польстились новгородские мужи и дорого заплатили за свою ошибку.
Вдобавок Ингварь приехал в очень удачное время. Третий по старшинству сын князя Всеволода вот уже более полутора лет[80] безвылазно сидел в своей вотчине, обозленный на весь белый свет и терзаемый унижением от тягостного поражения на Липице. Иной давно бы все позабыл, но Ярослав был не таков. Он мог бы запамятовать добро, которое кто-либо ему сделал, но обиду, даже самую незначительную, лелеял и холил в своем сердце годами.
К тому же будто мало ему испытанного, так за последние полгода добавлялись все новые и новые унижения. К примеру, очередное его посольство к Мстиславу с просьбой вернуть жену, вновь возвратилось без Ростиславы. А кроме того, и брат Константин, к которому Ярослав обратился, прося полки, чтоб как следует пощипать южных соседей, тоже решительно отказал. Получилось, что зря унижался.
И вот тут столь неожиданный визит Ингваря. Можно сказать, сразу и бальзам на сердце, и елей на лоб, и манна небесная. Правда, поначалу незваный гость был им принят настороженно, но когда он узнал о причинах, то вмиг растаял. В немалой степени ему польстило и то обстоятельство, что молодой князь приехал к нему прежде всех прочих и поклонился в первую очередь ему, Ярославу, испрашивая совета, как быть дальше.
Да и величал его Ингварь даже не старшим братом, но не иначе как стрыем-батюшкой, тем самым показывая, что целиком вверяет себя во власть переяславского князя, ставя его «в отца место», и обязуется во всем ходить по его воле.
Впрочем, если учитывать подлинно родственные отношения, то, принимая во внимание двухродную сестру Ярослава Агафью Ростиславовну, которая доводилась изгнаннику родной прабабкой, князь Переяславля-Залесского вполне мог бы величать Ингваря и двухродным правнуком. Но одно дело, кто кому доводится по отчине, да в каком колене это родство, и совсем иное при общении князя с князем. Считающий себя равным другому, даже если и является его племянником или внуком, никогда не назовет себя даже молодшим братом, а тут…
«Если Константин откажет рязанцам в помощи, все равно дам им свою дружину вместе с ополчением. Вот назло дам. Хоть этим дохляку нашему нос утру, — кривил он губы в надменной злорадной усмешке, стоя на обедне в каменном, построенном еще его дедом Юрием Долгоруким Спасо-Преображенском соборе. — Или того лучше — даже и спрашиваться у него не стану. Сам соседей повоюю, чай, невелики птицы. Ну разве что прочих братовьев покличу, чтоб вместях. Надо же показать и Юрию, и Святославу с Владимиром, что сеча на Липице — это просто обычная промашка, которая раз в жизни да приключается у всякого, каким бы он удачливым ни был. А заодно и намекнуть, что и та приключилась токмо от того, что верховодил всеми ратями не я, а Юрий».
И его суровые мысли, будто гранитные плиты, твердо укладывались вровень с суровой гладью соборных стен, прорезанных кое-где узенькими щелями окон-бойниц. Может, потому так и любил Ярослав этот храм, не столь величественный, как знаменитые Софийские соборы в Великом Новгороде и Киеве, без лестничной башни и галерей, без всяких изысков вроде декоративных кладок, с простеньким незатейливым орнаментом. Честолюбивому князю-воину по душе было даже его небогатое внутреннее убранство — относительной роскошью могла похвастаться разве что ризница, где, опять-таки со времен его деда, хранились пода