— Ах ты!.. — Побагровев, Ярослав потянул из ножен меч, но брат Святослав вместе с боярином Творимиром удержали руку, напомнив, что нет вины в речах парламентера, сколь бы дерзки они ни были, ибо за непочтительное слово главный ответчик тот, кто послал его.
— Пошел вон, щенок, — злобно сплюнул Ярослав. — А своему господину поведай, что еще не успеет стемнеть, как он трижды раскается и в том, что содеял ранее, и в том, что вовремя не покорился ныне.
Радунец вновь усмехнулся и произнес:
— Воев у тебя и впрямь поболе. Это так. Токмо запомни словеса князя мово, Константина Володимеровича, что не в силе бог, а в правде. А ты бы охолонился малость да призадумался — за кем ныне ента правда? Сказывали, на Липице ты поначалу вроде тож хорохорился, даже земли все с братцем Юрием успел переделить, ан вышло инако. — И он тут же погнал коня прочь, и вовремя, ибо последние его слова вызвали у Ярослава настолько лютую ярость, что он на некоторое время даже задохнулся от гнева.
А Радунец, уже взобравшись на пригорок и донельзя довольный тем, что не только выполнил все в точности, но и при этом остался жив, вдруг спохватился, что озвучил еще не все из того, что ему велели, и, обернувшись, весело крикнул:
— Мне мой князь еще сказывал вопросить тебя, да я запамятовал, кто там от Липицы первым умчал, да столь резво, что ажно четырех коней по пути в свой терем загнал?!
Если бы не Творимир, по-прежнему удерживающий княжескую лошадь за узду, как знать, может быть, и ринулся бы Ярослав следом за парламентером, чтобы снести ему голову с плеч, но боярин, всей своей пятипудовой тяжестью повиснув на коне, успел вымолвить:
— Негоже князю за наглецом гоняться, да и слишком сладка для него легкая смерть от твоего меча опосля таких словес. Лучше попозжей с ним потолкуешь, да пообстоятельнее, дабы он хоть перед смертью уяснил себе, кому и что дозволено сказывать.
— И то верно, — прохрипел Ярослав и, обернувшись к безмолвно стоящим позади воеводам, зычно крикнул, обращаясь даже не столько к ним, сколько ко всей рати: — Славная ноне ждет вас награда, братья мои! Бог услыхал мои молитвы, и не придется нам из глубоких нор, аки медведя из берлоги зимней, князя Константина выкуривать. Сам он к нам пришел. А ну-ка, други, поглядим, сколь лапотников он привел с собой. — И он направился к пригорку, чтобы самому взглянуть на рязанскую рать и оценить ее опытным глазом.
Увиденное его не просто порадовало, но развеселило.
— И с ентим он ратиться супротив нас вышел? — присвистнул князь, испытывая даже некоторое разочарование.
«Стало быть, верно я мыслил — у страха глаза велики», — удовлетворенно подумал он, вспоминая рассказ Ингваря. И впрямь, не раз хваленный юным князем строй рязанских ратников таковым не выглядел.
«Мужики и есть мужики», — ухмыльнулся Ярослав, поскольку, по его мнению, беспорядочную толпу, угрожающе ощетинившуюся косами и вилами, можно было бы назвать как угодно, но величать ее ратью…
Конная дружина Константина скучилась на правом фланге пешцев. Прикинув на глаз ее численность, Ярослав самодовольно улыбнулся, подметив, что в ней явно меньше тысячи. Получалось, опять-таки исходя из слов Ингваря, что никто нигде больше не притаился, то есть Константин выставил все, что мог.
Единственное, что он поставил бы в заслугу неприятелю, так это выбор позиции. Очевидно, понимая всю мощь вражеской конницы, воеводы Константина постарались обезопасить хотя бы свой левый фланг, прижавшись им к крутому и обрывистому берегу реки Коломенки. Однако правый, на котором и находилась вся рязанская дружина, продолжал оставаться весьма уязвимым, и потому Ярослав решил ударить большей частью имеющейся у него конницы в бок рязанцам. К тому же отсутствие снегопадов за последний месяц-полтора играло ему на руку — промерзшая земля была наполовину оголена, особенно на начальном отрезке, и лошади, не увязая в сугробах, смогут взять отличный ход, что для успеха атаки было немаловажно.
— Взять их в клещи не выйдет — Коломенка помехой, но, ежели зайти сбоку и прорвать дружинный строй, мы эту толпу вмиг посечем, — пояснил он свою мысль воеводам.
Те согласно закивали головами, и лишь Творимир, настаивая на осторожности, попытался уговорить князя не торопиться и дать отдых измученным долгими переходами пешим ратникам.
— Да и дружине твоей тоже не мешало бы коней разнуздать, — умолял он. — Ну куда они денутся из лесу? Нам же лучше — лишний денек вороги померзнут, а тогда и бери их голыми руками.
— Не померзнут, — встрял в разговор Ингварь, мечтающий теперь только об одном — чтоб все скорее закончилось и умолк по-прежнему отчетливо слышный ему рокот барабанов. — Князь Константин о ратниках заботится — и костры повелит развести, и хлебовом горячим всех накормит.
— Слыхал? — повернулся Ярослав к воеводе. — А нам для костров эвон куда топать надобно, ажно за Москов-реку. Так что неведомо, кто шибче промерзнет. Зато когда рать вражью одолеем, опосля сразу на три дни роздых дам. К тому ж, ежели побьем Константина, то и град сей сам нам ворота отворит. Стало быть, в тепле да в покое отдыхать будем, а не на ветру да на морозе.
Творимир, правда, не унялся и очень вежливо напомнил, что полтора года назад ему уже довелось предупреждать Юрия, Ярослава и прочих князей, что не следует столь слепо верить в свою победу, ибо дележка шкуры неубитого медведя впоследствии доводила многих удальцов до весьма плачевного итога, потому как самоуверенность в ратном деле…
Ярослав не дал боярину договорить. Тягостные воспоминания о Липице всколыхнулись в нем с новой силой, мгновенно растравив и без того потревоженные Радунцом душевные раны, и он бешено заорал:
— Там Мстислав Удатный предо мной стоял, дурья твоя голова, а ныне кто?! — Он замялся, отыскивая словцо позабористее да поехиднее, и спустя секунду нашел его. — Внучок там наш, вот! — И Ярослав захохотал, поворачиваясь к братьям и призывая их присоединиться к его смеху.
Святослав и Владимир, бывшие на Липице и тоже битые там, сразу облегченно заулыбались, а Иван и вовсе захохотал, подражая своему кумиру. Смеялся он беззаботно, от души, ибо ныне ему все было в диковинку, все впервой, да и брату Ярославу он верил слепо — раз тот говорит, что разобьют рязанцев, так чего сомневаться. Однако чуть погодя Владимир тоже посчитал нужным предостеречь брата:
— Можа, и впрямь роздых людишкам дать?
— Не боись, — ободрил его Ярослав. — Ныне в полоне тебе не бывать. Разве что в нетях у какой-нибудь коломенской бабенки окажешься, ну так то для победителя не зазорно.
Владимир недовольно насупился. О своем пребывании в плену у половцев он вспоминать не любил, как ни крути, а плен — удел пускай не трусов, но неудачливых воинов, поэтому он не стал настаивать и буркнул:
— Тогда давай уж, веди нас! Чего ждать-то?
— Вот енто ты дело сказываешь, — удовлетворенно кивнул Ярослав, принявшись отдавать команды боярам, командовавшим конными сотнями и пешим ополчением.
Осторожный Творимир сделал было еще одно предложение. Мол, надо бы часть воев оставить на месте как резерв, а для охраны обоза и припасов поставить на стороже хотя бы сотен пять пешцев, дабы не оказаться под внезапным ударом с тыла, со стороны ратников, защищавших Коломну.
Первую идею Ярослав с ходу отверг, заявив, что растопыренными пальцами больно не ударить, а со второй частично согласился, но выделил для обоза не пять сотен, а две, заверив, что и того с лихвой, причем командовать ими в наказание за чрезмерно осторожные речи, граничащие с трусостью, оставил Творимира.
Полагаясь на опытных воевод, которые и сами управятся с людьми, предназначенными для лобовой атаки, князь решил возглавить основной боковой удар своей мощной конницы, дабы решить исход битвы в первый же час.
Зазвучали боевые трубы, и ополчение медленно двинулось вперед. Ярослав не торопился. Лишь когда ратники одолели две трети расстояния, отделявшего их от рязанцев, он вытащил из ножен свой меч и, взмахнув им, устремил коня чуть в сторону от войска Константина, увлекая за собой остальных. Дружины стремительно ринулись следом, норовя зайти рязанской коннице в бок и нанести ей смертельный удар.
Однако по мере того как пешие рати сближались, неожиданно обнаружилось, что беспорядочная толпа рязанцев куда-то внезапно исчезла, уступив место ровной литой линии. Да и кос с вилами уже не стало видно, а вместо них из-за щитов, выставленных один к одному, частыми колючками ощетинились копья.
На них-то со всего разбега напоролись суздальцы и переяславцы, а чуть позже и стародубцы. Разбившись подобно могучей морской волне о непоколебимую мощь прибрежного великана-утеса, атакующие тем не менее еще продолжали верить в конечный успех. Но количество убитых и раненых у нападавших продолжало стремительно расти, а те пробоины, которые им в первые минуты своего неудержимого натиска удалось проделать в этой живой стене, мгновенно заполнялись воинами из задних рядов, так что и этим воспользоваться никак не получалось. Не прошло и нескольких минут боя, а набегающие волны переяславцев, тверичей и прочих постепенно стали стихать, меж тем как гранитную твердыню сокрушить все равно не удавалось.
Более того. Едва миновала первая горячка отчаянного напора, как прочная стена пеших рязанцев очень медленно и осторожно перешла в ответное движение. Оно было неторопливым, но зато ровным и в то же время неумолимым, будто это были вовсе и не люди, а какие-то загадочные бездушные механизмы.
Последнее еще больше подчеркивалось тем, что и продвигались они не просто так, а строго в ритм мерных глухих ударов барабанов и бубнов, а также звоном мечей, которыми задние ряды рязанского войска в такт музыкантам от всей души плашмя лупили по своим щитам. И передние, казалось, не только движутся под эту незатейливую музыку, но даже и мечами с копьями орудуют, подчиняясь строгому, размеренному такту. Шаг за шагом, медленно, но упорно начали они теснить войско Ярослава, и спустя каких-то полчаса сами изрядно продвинулись вперед.