остислава не жаловалась, но в весточках своих к отцу добрыми словами тоже не сыпала. Если изложить вкратце суть ее посланий, то смысл их был таков: нормально все, живем не тужим, как и все прочие. Только просьбы частые — румян с белилами прислать заморских, самых лучших, кои токмо попадутся у купцов, а то, дескать, худо с ними тут, в Переяславле.
Слал, конечно, и гривен за них не жалел, но позже, и то от верных людей, а не от самой Ростиславы, прознал он кое-какие подробности их совместной жизни. Тогда и понял, зачем его умнице и красавице понадобились в таком количестве румяна с белилами. Да затем, что негоже, когда на лице синяки видны. Что для холопки иной не в поношение, то для переяславской княгини — страшный позор. А для Ростиславы вдвойне — гордая у него дочка.
Однако и у каждой гордости есть свой предел. Последнее письмо от нее ему привезли, когда он был в Галиче. И вновь жалоб в нем не было, только просьба подсобить с выбором — какой монастырь лучше всего выбрать. Да еще внизу свитка стояла необычная подпись: Феодосия.
Никогда ранее дочь своим крестильным именем не подписывалась. Не любила она его. Всегда ей больше по душе гордое княжеское было — Ростислава. Да и к монастырской жизни тяги у нее отродясь не имелось. Скорее напротив. «Чем рясу на себя надевать, так уж лучше сразу к русалкам. У них-то жизнь попривольнее», — говорила она всегда. А тут и муж ее словно с цепи сорвался, решил любимый Мстиславом Новгород на колени поставить. Словом, все одно к одному — возвращаться надо. За град поквитаться да… за дочку.
Оттого и Ярослав, разбитый на Липице и устроивший со зла страшный самосуд над ни в чем не повинными новгородскими и смоленскими купцами, оказавшимися на свою беду в Переяславле-Залесском, поехал, смирив гордыню, не к тестю, а именно к брату Константину. И просьба у него была одна — чтобы тот не выдал его Удатному на расправу.
Потому и Мстислав, обычно добродушный и незлобивый, невзирая на все уговоры своего союзника, не захотел мириться с зятем — и к городу его не пошел, и даже видеть Ярослава не пожелал. Последнее из опаски, что сдержаться не сумеет. Он и даров его не принял — счастье дочери на злато-серебро не купишь, — лишь потребовал, чтобы зять ему Ростиславу вернул. А дабы скрыть нелепость своего пожелания — когда такое было, чтоб князь у князя жену отбирал, пусть даже она ему и дочь родная, — Мстислав к этому повелению присовокупил, чтобы и все новгородцы, кои в живых остались, тоже были к нему доставлены.
И оба — и Удатный, и Ярослав — знали, какое из требований главнее, а какое так, лишь для отвода глаз. Скрипнул переяславский князь зубами в бессильной ярости, но делать нечего — все исполнил. И скоро Ростислава с густо набеленным лицом — а как иначе два свежих синяка скрыть? — сидела у отца в шатре.
Глядел на нее Мстислав и тоже зубами от злости скрипел. Это ж сколь его лапушка, заинька, кисонька, детонька ненаглядная перестрадала, коль ныне от нее прежней — а ведь всего два года прошло с начала замужества — почитай, половина былой стати осталась. Была-то розовощекая, округлая, словно яблочко наливное, а ныне эвон какая исхудавшая.
Тогда-то, сидючи в шатре, он в сердцах решил вовсе не возвращать ее мужу. К тому же и за собой чувствовал изрядную вину — ведь предупреждали его, что не просто так умерла первая жена Ярослава, Аксинья Юрьевна. Хоть и терпеливой была дочка половецкого хана Юрия Кончаковича, но все одно — доставалось ей порядком, а рука у мужа ох и тяжела. Вот только он, Мстислав, не послушался доброхотов, порешив, что пред такой красой никто не устоит, потому и дал согласие на свадебку. Зато ныне сызнова вручать ее извергу на поругание он не собирался. Да и сама Ростислава сразу повеселела, узнав про отцовское решение, так что обратно в Новгород он уехал вместе с нею.
Да и потом, когда Ярослав прислал за нею послов, выпроводил их ни с чем. Стоило ему вспомнить то свидание в шатре и измученную, исхудавшую Ростиславу, как тут же все в нем вздымалось, и он, глядя на вновь расцветшую под его заботливым крылом дочку, решительно отказал в ее выдаче. Правда, выпроводив восвояси второе по счету посольство, князь поневоле призадумался — а что же дальше? Как ни крути, а такое ведь тоже не может длиться до бесконечности. Замужней бабе — будь она хоть кто — место рядом с законным супругом, а не у отца.
Зато теперь вроде бы подворачивался удобный случай — не просто отвезти Ростиславу, а заодно и зятя с собой на Рязань пригласить. Думалось, что совместный поход должен их как-то друг с дружкой сблизить, а коли Ярослав сердца на тестя держать не станет, глядишь, и с женой своей полюбезнее будет, а там как знать, может, и к общему ладу придут. Да и намекнуть можно, время подходящее выбрав, что, мол, все, шутки давно кончились и вдругорядь он, Мстислав, такого обращения со своей кровинушкой прощать не намерен.
Но вроде бы и все продумал, а на душе у него по-прежнему было неспокойно, так что он продолжал хмуриться, хотя и сам толком не понимал почему. Вроде бы со всех сторон складно получалось, так чего ж кошки на сердце скребутся? Однако раз решено, значит, быть по сему.
— Сбирайся, — хмуро буркнул он, войдя к дочери в светлицу, и повелительно махнул дворовым девкам, что сидели рядышком с переяславской княгиней на лавках, склонясь над вышивкой.
Челядь мигом исчезла. Лишь Вейка, любимица дочери, как бы невзначай немного замешкалась у выхода, ожидающе косясь на свою хозяйку, не подаст ли та какой знак, не повелит ли остаться. Знака она не дождалась, зато Мстислав так грозно глянул в ее сторону, что пришлось проследовать за остальными. Уходя, Вейка успокоила себя мыслью, что отец — не муж и худа над ее обожаемой княгиней не свершит.
— Как скажешь, батюшка, — послушно откликнулась Ростислава, поняв все без дальнейших объяснений и лишь спросив: — Сколь скоро ехать повелишь?
— Пока вече сберу, пока дружину проверю — с неделю, не менее, провозимся.
— Так ты сам меня повезешь? — не поняла княгиня. — А почто со всей дружиной? Чай, не на битву едешь, к зятю родному. — Но не утерпела, тут же иронично протянув: — Хотя да, иной зять, он… — А договаривать не стала, и без того обоим ясно.
Мстислав вздрогнул и смущенно пояснил:
— Я к нему лишь попутно загляну, чтоб тебя из рук в руки передать… да поговорить кое о чем, — добавил он грозно.
Лицо Ростиславы вмиг зарделось ярким румянцем. Она прекрасно поняла, о чем именно, а точнее, о ком будет идти речь. Ох, как же стыдно, как же непереносимо стыдно… Мстислав же, не обращая внимания на раскрасневшиеся щеки дочери, продолжил:
— А дружину с собой на Рязань поведу. Да не токмо дружину, но и новгородский полк мыслю прихватить, потому как негожее там творится.
— А я-то думала, что ты ныне Галич непокорный в мыслях держишь.
— Да бог с ним, с Галичем этим, — беспечно отмахнулся Удатный. — Подождет он, никуда не денется. Успею угорского королевича оттель выгнать, а сейчас поважнее дела имеются. Слыхала, поди, что там на украйне земель русских стряслось?
— Как не слыхать. Ужо две седмицы[14] весь Новгород, почитай, токмо о том и говорит. Да и ты мне последнюю грамотку от князя Константина показывал, чла я ее. А ты, стало быть, сызнова о правде печешься? — печально вздохнула Ростислава.
— Надо ж кому-то, — проворчал Мстислав Мстиславич, которому в этот миг пришло на ум, что на душе у него, скорее всего, неспокойно как раз из-за Рязани.
Дело-то даже не в ней, а вообще — ну сколько ж можно?! То в Киеве творится бог весть что, то в Галиче, то у Всеволодовичей, а теперь вот еще одно к ним добавилось. Неужто у князей ныне вовсе ни стыда ни совести не осталось, коли они вот так-то?!
— А меня, значит, попутно… — задумчиво протянула Ростислава, прерывая тягостные раздумья отца.
Лицо ее слегка омрачилось, но длилось это недолго.
«А ведь ежели не поедет батюшка на Рязань, тогда и меня… попутно… не повезет, — мелькнуло у нее в голове. — Ежели не поедет…»
Она покосилась на князя и тихонько осведомилась:
— Одного я токмо в ум не возьму. Когда ты прямиком с моей свадебки на Чернигов подался — тут все ясно. Святославичи Мономашичей забижали — негоже такое спускать. К тому же Мстислав Романович, что на Смоленске сидел, братом тебе двухродным доводился. И когда ты с Галича вернулся, чтоб за свой Новгород вступиться, да на Ярослава с Юрием пошел — там тоже все понятно.
Что именно, она вновь уточнять не стала. Ни к чему свой срам лишний раз прилюдно выставлять. Хоть и отец родной, ан все одно. Вместо этого далее свою ниточку потянула:
— Ты за старину вступился, Константина на Владимирский стол усадил, порядок должный навел, чтоб средь суздальских Мономашичей тоже все по дедовым обычаям было. А вот ныне я в толк не возьму: чай, в Рязани Святославичи грызню учинили. Так почто тебе туда лезть?
— Ежели бы черниговские али с Новгород-Северского княжества — тогда и впрямь чужие, — возразил князь. — А с теми, что на Рязани, я в родстве, потому и болит у меня душа. Никогда еще братоубивец на столе княжом не сиживал. Лучше помереть, чем неправду терпеть.
— Ан тут запамятовал ты малость, — деликатно заметила Ростислава отцу.
Ну не говорить же ему: «Батюшка, ты хоть одну харатью[15] за свою жизнь читал ли?»
Нет уж, тут тоньше надобно, чтоб, упаси бог, не обидеть. Лучше про плохую память сказать. Она — дело житейское. Для воина зазору нет предание далекой старины подзабыть.
— Еще пращур наш общий Владимир, хошь и равноапостольный, но повелел своего брата Ярополка на мечи вздеть, — привела она пример.
— То сами варяги учинили, — неуверенно возразил Мстислав, сам чувствуя слабость своих слов.
— Без княжьего дозволения на такое ни один варяг бы не решился, — не согласилась она. — К тому ж не в битве и не в сече, а когда тот мириться к Владимиру приехал. Один! Без меча!