Зато рязанскому князю очень хорошо запала в память случайная встреча, произошедшая на пути между Торжком и Тверью.
Сани, в которых они ехали, обгоняли все кому не лень. Обогнал их среди прочих и один богатый поезд, сопровождаемый десятком вооруженных всадников. А уже ближе к середине дня, как ни удивительно, они и сами его нагнали. Количество саней, притулившихся к обочине узкой дороги, к тому времени изрядно поубавилось, да и рядом с ними почти никого не было. Все люди, включая и возниц, растерянно топтались возле какого-то темного пятна близ опушки леса. Пятно вяло шевелилось и время от времени издавало пронзительные крики, наполненные дикой болью.
Голос был женский… Тут же, рядом с ним, в голос рыдали три женщины. На самом деле их было четыре, даже пять, если считать ту, что лежала, но не голосила только одна из них — та, что держала на своих коленях голову лежащей. Она сухо и отрывисто отдала какие-то приказания или распоряжения, и двое из пяти воинов заторопились к брошенным на единственного возницу лошадям и поспешили куда-то в сторону Твери, до которой оставалось верст тридцать, не меньше. Чуть погодя с места сорвался еще один и через несколько секунд тоже помчался, но уже в противоположную сторону, по направлению к Торжку.
— Лекарь есть?! — крикнул он на ходу, когда поравнялся с санями, где находились Константин, ведьмак и Юрко, но, не дождавшись ответа или приняв молчание за отрицание, тут же пустил своего жеребца в галоп.
— А ну-ка, останови, — хлопнул Константин по плечу Юрко, едва они доехали до стоящего поезда, и предложил Маньяку: — А пойдем-ка поглядим, что там у них стряслось. Заодно и ноги малость разомнем, а то затекли уже.
— Я сразу всем глаза отвести не сумею, — предупредил ведьмак, явно не одобряя такое пустое любопытство.
— И не надо. Волков бояться… — беззаботно махнул рукой Константин и, выпрыгнув из саней, поспешил к опушке.
Маньяк, проворчав под нос что-то нечленораздельное, подался следом. Чуть погодя ринулся догонять их и Юрко. Двое из оставшихся воинов некоторое время пристально всматривались в приближающихся к ним путников, но у них не было никакого оружия, и это успокоило их.
Едва Константин подошел поближе, как понял, что именно стряслось, а чуть погодя ему рассказали, как это произошло. Сработал самый обыкновенный закон подлости. Часть поезда ближе к вечеру укатила вперед, чтобы успеть все приготовить для предстоящего ночлега, а барышни притормозили, чтобы сходить кое-куда в лесок. Все бы ничего, но, уже возвращаясь из леса, одна из них — самая молодая — мимоходом зацепилась своей шубкой за толстую ветвь высохшего лесного великана, которому для того, чтобы рухнуть, хватило и этой малости.
Время у девицы было, но вместо того, чтобы метнуться в сторону — все равно в какую, — она стояла и смотрела, как могучий титан начинает валиться на нее. Лишь в самый последний момент ее инстинкт самосохранения все-таки сработал, подтолкнув свою хозяйку, но было уже поздно, и левая нога ее оказалась прочно придавлена рухнувшим дубом.
Весь снег вокруг лежащей был к тому времени, как подошли Константин с ведьмаком, даже не ярко-алым, а темно-бурым, почти черным от крови. Поначалу ратники попробовали немного приподнять сухого великана, чтобы освободить ногу, но так и не сумели — сил не хватило. Пришлось той, которая продолжала держать голову несчастной на своих коленях, отправить людей за подмогой — кого в Тверь, кого в Торжок.
— Топор-то хоть есть? — флегматично поинтересовался у одного из воинов подошедший следом за Константином и ведьмаком Юрко.
Тот некоторое время обалдело смотрел на парня, потом до него наконец-то дошло, о чем у него спрашивают, и он побежал к саням. Мигом обернувшись, он победно протянул здоровяку топор. Охотник деловито проверил большим пальцем руки его заточку, недовольно поморщился и направился в лес, бурча вполголоса, что хозяин топора просто пирожок без никто. Этой странной присказкой он вообще пользовался довольно-таки часто, когда бывал чем-то недоволен.
Какое-то время вдали раздавались глухие удары топора, и вскоре из леса появился кандидат в рязанскую дружину, волоча за собой четыре увесистые жердины, каждая толщиной с руку и длиной метра три.
— Ты иди сюда, а ты сюда, — принялся он споро расставлять оставшихся воинов, заодно задействовав и Маньяка.
На Константина жердины не хватило, и князю оставалось только наблюдать, как под руководством Юрко, действуя ими будто домкратами, мужики попытались приподнять повалившийся дуб, чтобы можно было вытащить ногу пострадавшей. Поначалу все шло хорошо, но недолго — спустя всего несколько секунд треснула и сломалась одна жердь, следом за ней другая, и дело застопорилось.
Один из воинов заикнулся было, что надо бы снова быстренько сбегать в лес, чтобы нарубить новых, но Юрко мрачно посмотрел на советчика, ухватился за слегка приподнятый более тонкий конец дерева, удерживаемый на весу оставшимися двумя жердинами, и, пыхтя, взвалил его себе на плечо, после чего, покраснев от натуги, принялся мелкими шажками осторожно перемещаться вдоль ствола, пока над ногой несчастной девушки не образовался небольшой просвет и ее наконец удалось извлечь из страшного капкана.
Проворно выскочив из-под ствола великана, который вновь облегченно рухнул на землю, Юрко шумно перевел дух, удивленно посмотрел на лежащего перед ним титана, будто пытаясь понять, как ему удалось совладать с этакой махиной, и, вполголоса проворчав традиционное: «Так он — пирожок без никто», вперевалку побрел назад к саням.
— Теперь твоя очередь, Маньяк, — шепнул Константин на ухо ведьмаку.
— Я ж не лекарь, — попытался было увильнуть тот, но затем с тяжким вздохом принялся за работу.
— И за чье здравие моя Вейка свечи в церкви ставить должна? — раздался молодой женский голос.
Константин обернулся и увидел ту, что держала на своих коленях голову пострадавшей. Кокетливо приталенный кожушок был обшит дорогой багряной с синеватой искоркой тканью. На ногах у нее были еще более яркие, алого цвета, сафьяновые сапожки. Волосы молодой женщины были надежно упрятаны под убрусом, а сверху круглой шапочкой собольего меха.
Впрочем, головной убор был надет так искусно, что не скрывал ни очелья, богато изукрашенного жемчугом и золотым шитьем, ни золотых ромбовидных височных колец, спускавшихся аж до самых скул. На вид женщине, впрочем, какое там, скорее девушке, было никак не больше двадцати двух — двадцати трех лет.
Ее лицо… С ярким румянцем во всю щеку, с точеным носиком, полными, чувственными губами, а главное — искристо-синими, цвета рассветного неба глазами, оно представляло собой такую совершенную гармонию, что хотелось вечно любоваться им, не отрывая глаз. Его не портила даже маленькая поперечная полоска на переносице — не иначе как девушка частенько хмурила брови.
— А-а-а… э-э-э, мы вот… едем… туда… торг… и… вообще… — проблеял он наконец нечто нечленораздельное, махнув рукой в сторону Твери.
«Красноречивый» ответ Константина, судя по всему, очень понравился молодой боярышне, как успел окрестить ее про себя рязанский князь. Прекрасно понимая, чем именно вызвано его косноязычие, она поначалу заливисто засмеялась, потом смущенно опустила глаза, и вдруг ресницы резко вскинулись вверх, и его вновь окунуло в бескрайнюю небесную синеву.
Это был точно рассчитанный залп. Десятки авиапушек самого тяжелого калибра в упор расстреливали беззащитный «кукурузник» Константина. Таких пробоин он не получал никогда в жизни и теперь неотвратимо пикировал, падая все ниже и ниже в бездонный омут васильковых глаз незнакомки.
— А мне, вам, кто, у кого, то есть за кого свечу, я тоже? — совершенно непринужденно поинтересовался он.
Навряд ли на его столь «ясный» вопрос сумел бы дать ответ даже прославленный Шерлок Холмс, но, как ни странно, та сразу же его поняла. Поняла и удивилась, хотя, может, просто сделала вид — женщины, они такие.
— Я же сказывала — Вейкой мою холопку кличут.
Константин начинал постепенно выныривать из пучины, но выныривать только для того, чтобы увидеть над головой синее небо, столь же бездонное, как и омут.
— Она у вас холопкой, а вы, стало быть, боярышня будете? — осведомился он, совершенно забыв, чтоб «вы» на Руси употребляют лишь для множества лиц.
Впрочем, даже если бы он и вспомнил это, трудно сказать, решился бы князь так сразу перейти на «ты». Очень даже возможно, что и нет, ибо тыкать ей показалось бы слишком кощунственно.
— Ну пусть будет боярышня, — лукаво усмехнулась женщина и, посерьезнев, спросила: — А твой… ну лекарь, он хороший? Сможет ей подсобить, чтоб девка оклемалась? — И пожаловалась с поистине женской непосредственностью, при которой зачастую прощается самый махровый эгоизм: — А то скушно мне без нее будет. Одна она у меня от тятеньки и осталась в новом дому.
«В новом дому… Значит, замужем, — сделал вывод Константин, и ему вдруг стало так тоскливо, что хоть волком вой. — Хотя, может, просто переехали куда-то с отцом, вот и…»
— Вы… ты, — наконец-то спохватился и поправился он, — к мужу, поди, едете… едешь? — уточнил он, выясняя самое главное для себя и очень надеясь услышать отрицательный ответ.
Боярышня отчего-то поскучнела, глаза ее мгновенно потемнели чуть ли не до фиолета, и она с каким-то непонятным вызовом, совершенно иным, сухим голосом произнесла:
— А тебе-то что?
— Да нет, я ведь так, ничего, — лихорадочно заторопился Константин, понимая, что ляпнул что-то не то, но не понимая, что именно и как это исправить.
— Смотри, гость торговый. У меня муж ух какой строгий. Если что в голову втемяшится, он от своего не отступит. И не поглядит, что ты вольный людин с Нова города. Коя вещица ему в руки попала — так оно уж навечно.
— Так ведь ты-то не вещь, — возразил Константин. — Вон какая… боярышня.
— Я?! — И цвет глаз у незнакомки стал чуть ли не черным. Она сердито хмыкнула и отвернулась.
— Ты не серчай, если я чего не так сказанул, — виновато покаялся Константин. — Уж прости дурака. Не хотел ведь обидеть. Известное дело, народ мы простой, торговый, спросим чего-нибудь, дак опосля самих стыдоба берет — хучь стой, хучь падай, — зачастил он, поспешно напяливая на себя маску эдакого веселого и недалекого разбитного парня. — Знамо дело, купецкого сына сызмальства токмо и обучают, яко торг вести, а вот к вежеству мы не свычны.