К сожалению, она еще и окончательно притомила ростовчанина, так что сразу вслед за этим пришло время прощаться. Теперь в распоряжении Константина был всего один день. Правда, оставалась надежда, что братья запоздают, но полагаться на это ни к чему.
Возвращаясь в посад, Константин не упустил случая побродить по торжищу, чтобы узнать народное мнение по поводу предстоящей войны. Услышанное не удовлетворило. В целом настрой у ростовских горожан был боевым, хотя попадались и такие, кто утверждал, что таковское не по-божески, ибо Христос заповедал… Однако подобным миротворцам долго говорить не давали, немедленно затыкая рот веским доводом насчет гибели трех Всеволодовичей, которых рязанские вои не просто умертвили, но сделали это самым гнусным и подлым образом.
Как Константин ни сдерживал себя, но однажды не утерпел, услышав про Ивана Всеволодовича, которого рязанцы и вовсе, не убоявшись кары господней, проткнули кольями, чего никогда не делали даже поганые половцы.
— А может, это как раз и была кара господня, ибо без его воли и волос с головы человека не упадет, — сорвалось у него с языка. — Опять же рязанцы свою землю боронили…
Но договорить ему, как и тем миротворцам, не дали, мгновенно обрушившись со всех сторон. Стало ясно, что логикой тут ничего не добьешься. К тому же добродетели всех погибших превозносились столь высоко, что слова Константина восприняли как попытку лишить их заслуженного мученического венца, а потому орали на него весьма громко и гневно. Оставалось либо отвечать тем же, либо умолкнуть, досадливо махнув рукой. Он и махнул…
Разговором о погибших братьях началась и их третья беседа со старшим Всеволодовичем. Стоило Константину поздороваться и усесться подле его изголовья, как тот задумчиво заметил:
— Сказывал ты мне вчера, будто рязанский князь — человек чести, а из трех моих братьев, кои погибли по его повелению, лишь один приял подобаемую вою смерть, а остатние… Особливо Иван. Ему и вовсе всего два десятка лет сполнилось, жить бы да жить, а его на колья, яко вепря на вертел.
— Путаешь ты, князь, — возразил Константин. — Никто его на них не насаживал — он сам на них набрушился.
— Сам-то сам, токмо рвы рязанцы по повелению князя выкопали, да и колья на дно их тоже по его повелению воткнули. Вот ты, мних, поведай, рази ж енто не подлость?!
— Поведаю, — кивнул Константин, припомнив вчерашние разговоры на посаде и начиная заводиться: — Но для начала ты мне на другое ответь. По-твоему, когда трое на одного — это можно, оно не подлость, а вот применить ратную хитрость этому одному, который защищает родную землю, нельзя, нехорошо. Так выходит?
— А ты почем ведаешь, сколь и кого там было? — осведомился ростовчанин.
— Я в самой Коломне в ту пору был, в сторожевой башне сидел и все видел, — пояснил Константин. — Вот и получается, что первый виновник их гибели не рязанцы, а тот, кто их привел под Коломну, то есть твой брат Ярослав. А теперь, как я слыхал, уже новая рать исполчилась. Раз в нее уже по всем землям людишек собрали, так, наверное, тысяч двадцать наберется, не меньше. Стало быть, и вовсе по шесть человек на каждого из защитников рязанской земли придется. Ну чтоб наверняка. Так как теперь прикажешь этим защитникам поступить — сложить руки и сидеть в ожидании, пока их побьют? Или все-таки дозволишь что-то придумать, дабы грады и селища свои уберечь, чтоб дома не полыхали, чтоб женки в полоне не оказались, чтоб дети сиротами не росли?!
— Вот ты яко мыслишь, — подытожил ростовчанин и, помедлив, неожиданно сменил тему. — Коли рязанский князь ведал, что ты в Ростов отправился, то поди-ка и замирье со мной в голове держал, так? Не велел он тебе передать, что, мол, ежели рати на его землю придут, то и новой скляницы с настоем мне не видать? Токмо не виляй, — попросил он, — а доподлинно сказывай.
Константин неспешно огладил свою бороду, собираясь с мыслями. Вообще-то он именно так и собирался перейти к разговору о главном. Мол, доставлять-то обязуемся, вот только как бы не вышло осечки, поскольку в военное время гонца могут по пути и грабануть, а скляницу попросту разбить. И даже слова о том, что она предназначена для самого Константина Всеволодовича, навряд ли кого остановят. В лучшем случае посыльного отведут к Ярославу, после чего настой непременно постигнет та же судьба. К тому же как знать — не исключено, что через месяц в живых не будет ни князя, ни отца Николая, ни лекарки Доброгневы, так что некому будет ни приготовить лекарство, ни отправить его.
Однако сейчас он решил ничего этого не говорить. Упомянул только последний аргумент, да и то совсем в ином плане. Мол, в мирные времена посыльному конечно же столько опасностей в пути не грозит, но пока Доброгнева и рязанский князь будут живы, то без настоя Константин Всеволодович не останется в любом случае.
— Так и знай: если в срок не прислали, значит, либо она, либо оба уже на том свете, — завершил он свою речь. — Ратиться же с Рязанью или нет — тебе решать.
Ростовчанин кивнул и… вновь сменил тему. На сей раз речь пошла о… Прощеном воскресенье, которое как нельзя лучше подходит для примирения, и не только между князьями, но и вообще между всеми людьми. Константин слушал и недоумевал. О Прощеном воскресенье он знал, да и попробуй тут забыть, когда с самого утра у него уже попросили прощения и Юрко, и хозяин избы. Возможно, к ним присоединился бы и Маньяк, но он куда-то исчез ни свет ни заря. Да и по пути к княжескому терему ему довелось не раз и не два выслушать весь короткий ритуал от прохожих, встречающих друг дружку только таким образом.
«Ой, кстати!» — встрепенулся Константин. А ведь он так ничего и не сказал больному, когда вошел. И как это выскочило у него из головы, ведь собирался же! То-то ростовчанин так удивленно на него поглядывал во время разговора. И что теперь делать — спохватиться, что вдруг вспомнил об этом ритуале, или ну его вообще? Хотя, с другой стороны, кто сказал, что надо начинать обязательно с него? Принято так? Ну и что? Да и вообще, виноваты оба, а не только он один. Или князю зазорно первому просить прощения у залетного монаха?
— Тут ты сразу вопрошать меня принялся, — начал Константин, виновато улыбнувшись, — вот я и не успел сказать самое главное. — И он, возликовав от того, как удачно выкрутился, почти весело произнес первую фразу ритуала: — Прости меня, князь Константин Всеволодович.
— Бог простит, и я прощаю, — ответил ростовчанин, и тоже в свою очередь обратился к «отцу Стефану»: — Ан и ты меня прости, княже Константине.
— Бог простит, и я про… — И Константин, опешив, растерянно уставился на больного, на губах которого играла улыбка.
— А уж по отечеству я тебя величать не стану, — невозмутимо пояснил ростовчанин. — Дверь-то хошь и толста, да мало ли. Ежели кто невзначай услышит, глядишь, возомнит невесть что, шум поднимет, а он нам с тобой ни к чему, верно?
— И впрямь ни к чему, — механически повторил рязанский князь.
— Ну вот и хорошо, — кивнул Всеволодович и, лукаво прищурившись, заметил: — Хотя кой-что мне вопросить у ратника надобно, а то совсем запамятовал. Ты сделай милость, покличь того, кто за ней стоит.
Константин встал и, с трудом передвигая ноги, поплелся к двери, окончательно запутавшись и не понимая, что же ему предпринять. Бежать? Если рывком распахнуть дверь, то можно звездануть в пах стоящему за нею дружиннику, и тогда у него появится фора перед преследователями. Небольшая, секунд двадцать, но и ее должно хватить, чтобы успеть выскочить из княжеского терема. Вот только что дальше? Городские ворота все равно успеют закрыть чуть раньше. Или не успеют?
Он уже почти надумал осуществить отчаянную попытку, даже невзирая на свою хромоту, но остановило его то, что уж больно жалким будет выглядеть его бегство, если посмотреть со стороны. Эдакий рязанский Паниковский, только без гуся под мышкой. Словом, получалось совсем не по-княжески. И не то чтобы он уже столь сильно сросся душой с этим телом, но позориться решительно не хотелось, особенно перед ростовчанином. Ладно, будь что будет. И, приняв такое решение, он, как ни странно, сразу же и успокоился, хладнокровно окликнув здоровенного дружинника, стоявшего в небольшом коридорчике.
— Напомни-ка мне, Добрыня, — обратился ростовчанин к вошедшему в опочивальню воину. — Тот гонец, что ныне поутру от брата Ярослава прискакал, когда там посулил его приезд?
— Сказывал, что к обедне, — несколько удивленно ответил тот.
— Стало быть, мы с ним вместях ныне помолимся, — растянулись губы старшего Всеволодовича в грустной улыбке. — Ну все, ступай себе.
Дружинник, кивнув, чуть косолапя потопал к двери.
«И ты вознамерился завалить этого бугая одним ударом? — иронично спросил себя Константин, глядя ему вслед. — Да его ломом не перешибешь. Разве что в спину воткнуть да пошуровать там как следует во внутренностях, ну тогда еще может быть…»
— Слыхал ли? — осведомился больной.
— Слыхал, — подтвердил Константин.
— Стало быть, ведаешь, что грамотку о замирье составлять нам с тобой недосуг, — продолжил ростовчанин. — Опять-таки уж больно много перечливых супротив нее сыщется. Да и проку с нее? Умри я, и Юрий на следующий же день ее раздерет, а коль призадумается, то брат Ярослав его сомнения разгонит. Потому договор мы с тобой составлять не будем, а лучше изустно уговоримся, как и что. Я твоему слову верю, ты, думается, моему…
— Как своему, — подхватил Константин.
— Вот и славно. — И снова слабая улыбка осветила лицо ростовчанина. — Потому дай-ка ты мне роту пред честными иконами, что ежели брат Ярослав али кто иной сынов моих изобидит, то не будут они скитаться по Руси князьями-изгоями, но сыщешь ты им град в своем ли княжестве, в ином ли, но в беде не оставишь и сам их хлебом накормишь. А ежели вороги за ними по пятам идти будут и голов их у тебя потребуют, то никому их не выдашь, но заступу им дашь.
— Клянусь! — твердо произнес Константин и, встав перед иконостасом, трижды перекрестился, после чего, сняв одну из икон, поцеловал ее.