Константин, нерешительно помявшись, все-таки согласился, хотя были опасения, что парень перемудрит.
— Про задумку-то поведаешь? — настороженно осведомился он, но Сергий попросил дозволения ничего не рассказывать.
Мол, может не получиться так, как он замыслил, а позориться ему бы не хотелось. К тому же лучше всего им оставаться в неведении и по другой причине, дабы происходящее было неожиданным и для них.
Признаться, особым доверием к его загадочной затее после столь путаного и невразумительного пояснения Константин не проникся, но Минька заявил, что он парню верит как себе, поэтому пришлось согласиться на роль пассивного наблюдателя.
Зато на следующий день все прошло как нельзя лучше и недовольных не осталось вовсе. Да и как им остаться, если все воочию увидали, что едва священник, громко читая молитвы, принялся махать кадилом, обходя углы прокатного цеха, как поганая нечисть, обернувшись в черных воронов, вмиг покинула свои облюбованные места и, негодующе каркая, улетела прочь.
Единственное, о чем вечером, уже после благодарственного молебна, спросил князь Сергия, так это о том, каким образом «нечисть» учуяла нужный миг, в который надо было взлетать. На что тот, лукаво улыбаясь и не желая открывать секрет своего руководства послушной нечистой силой, туманно пояснил:
— Так их словом святым, аки дубиной, по головушке тюкнуло, вот они и не удержались.
Константин хорошо намотал на ус урок, который ему преподал юный инженер. И когда к нему пришел ведающий финансами всей Рязанско-Муромской епархии отец Феофилакт с очередной жалобой на княжеских тиунов и в первую голову на Зворыку, который не выдавал, ссылаясь на княжеское повеление, положенную церковную десятину, да и не мог ее выдать, ибо в таком количестве серебра не имел, князь уже знал, что ему делать.
Поначалу он, памятуя о тех же ремесленниках, которых удалось уговорить потерпеть, попробовал разъяснить сложность ситуации, надеясь на понимание.
— Десятина ваша вся целиком была поистрачена на богоугодное дело для замирья с владимиро-суздальскими князьями, на каковое я получил благословение епископа Арсения, — попытался отвертеться он, вовремя вспомнив о полученных от владыки книгах.
— То он твой почин о замирье благословил, а не трату на них гривен божьих, — не согласился с князем Феофилакт.
Константин сурово нахмурил брови и сам перешел в атаку:
— Думай, что говоришь! Какие такие божьи гривны?! Господь — не Мамон, которому злато-серебро подавай!
Однако наехать на епископского казначея не вышло. Феофилакт хладнокровно пояснил, что он просто оговорился, а впрочем, князь и сам прекрасно понимает, что речь идет о десятине в пользу церкви.
— К тому ж ты ему еще перед своим отъездом обещал, что выплатишь все по возвращении. За то он тебе и книги вручил.
— Поначалу да, книги, — покладисто согласился Константин, — а потом, как раз после приезда, первым делом испросил его благословения на церковные гривны.
Вариант был беспроигрышный, поскольку опровергнуть его слова было некому. Епископ весьма близко к сердцу принимал грядущую войну, хорошо понимая, насколько тяжело она в случае поражения ударит по всему княжеству, а в то, что удастся одолеть соседей, он не верил. Еще в декабре, узнав о том, что боевые действия неизбежны, Арсений попытался уговорить князя смириться и «склонить главу», ибо, по его словам, «полуепархии сразу с двумя не совладать»[130].
Когда это не удалось, старика разбил паралич. После победы под Коломной его состояние несколько улучшилось, но уж очень он переживал за судьбу мирных переговоров, так что, пока Константин отсутствовал, владыку постиг повторный удар, и теперь он находился в беспамятстве, причем надежды на выздоровление, как авторитетно заявила Доброгнева, не имелось вовсе.
«Еще один на Кромку ушел», — мысленно прокомментировал князь, пришедший навестить епископа и воочию увидев беспомощно лежавшего на постели старика. Зато теперь его плачевное состояние оказывалось на руку Константину, и он без зазрения совести — ведь не на забавы да наряды ухлопал все денежки — решил воспользоваться им.
— Он ить в беспамятстве тогда пребывал, потому дозволить тебе ничего не мог, — не унимался Феофилакт.
— Знак он мне подал! — пояснил Константин. — Или тебе моего княжеского слова не довольно будет? Может, тебе поклясться в сем?
Он уже шагнул было к божнице с намерением снять одну из икон и тут же покончить с этим делом, но Феофилакт не желал уступить.
— Знак и спутать можно. Опять же помутнение у него в разуме — никого не узнает. — И казначей веско заявил: — На все твоя воля, княже, а я в Киев ныне же гонца снаряжу и все митрополиту киевскому обскажу. Пущай он ведает, како князь Константин Резанский церкву божию чтит. А гонца посылать надобно, ить половину десятины мы ему должны были давным-давно отправить.
— А надо ли по таким пустякам тревожить митрополита? — задумчиво осведомился Константин, пытаясь свести дело к миру, но при этом настоять на своем.
Увы, но пойти на попятную и отдать треклятую десятину князь не мог. Он и рад был бы это сделать — да заберите вы ее, жмоты эдакие, ничего мне от вас не надо! — но гривны были давно и полностью истрачены, причем действительно на богоугодные дела. Вот только к церкви ни одно из них не относилось: ни еще один странноприимный дом, ни общественная больница, ни строительство многочисленных школ.
— То не пустяки, — сурово отрезал Феофилакт.
— Тогда давай так: вот выздоровеет владыка, и мы сами все с ним обговорим, — предложил Константин еще один компромиссный вариант.
— И сколь ждать того? — скептически шмыгнул носом Феофилакт.
— А на то уж воля божья. — Константин молитвенно сложил руки и, глядя в потолок, как можно проникновеннее добавил: — Все в руце его: и живот наш, и здравие, и всякое прочее тож.
— Оно, конечно, верно, — не стал спорить против очевидной истины церковный казначей. — Но токмо ведаю я, что вскорости у нас и единой куны не отыщется, дабы свечу во здравие князя поставить. Да и сил на то, чтоб за победу его воинства молитву горячую вознести, тож ни у одного священника не достанет. Опять же и прихожан наших убеждать в том, что не братоубойца наш князь, а заступник земли рязанской, на голодное пузо невмоготу будет.
Это уже была прямая угроза, на которую Константин, слегка опешив, даже не сумел сразу отреагировать как должно. Угроза весьма недвусмысленная и жесткая. Хуже ее могло быть только закрытие всех церквей, как в самой Рязани, так и в других городах и селах.
Вот тут-то князю как раз и вспомнилась хитромудрая афера Сергия с изгнанием нечистого духа из Минькиных мастерских. Разумеется, здесь был необходим не молебен, а кое-что поинтереснее да позаковыристее… И коль школы, странноприимные дома и больницы, по мнению церковного руководства, не являются богоугодными делами, тогда… Так-так, кажется, есть весьма подходящий вариант. Он еще раз быстро прикинул — вроде бы осечки быть не должно. Вот и чудненько…
— Зрю я, что прю нашу мирно не разрешить, — начал князь свою речь. — Что ж, быть по-твоему. Отписывай владыке Матфею, и пусть он решает, как надобно поступить. Яко он повелит, так и будет. И впрямь мудрее не придумать. Но до тех пор чтоб и свечи во здравие мое находились, и сил у священников для убеждений хватало.
— Так я нонче же гонца и снаряжу, — мрачно посулил опешивший казначей и, видя, что князь остается непреклонным, даже не попрощавшись, вышел вон, твердо вознамерившись претворить свое обещание в жизнь.
А Константин, призвав Пимена, продиктовал ему письмо, вместе с которым решил отправить и свои богатые княжеские дары, на которые он якобы и угрохал всю церковную десятину, да не только ее одну, но и добавил изрядную толику своих гривенок.
Впрочем, богатыми они могли считаться только для самого митрополита…
Ни в грош не ставя все якобы чудодейственные святыни, Константин, не мудрствуя лукаво, еще до диктовки письма выбрал в прилегающем к Рязани посаде полуземлянку из самых замшелых. Дерево в ней было подходящим для предстоящей затеи, но князь на всякий случай поинтересовался у древней бабки, которая одиноко доживала в ней свои дни, сколько лет ее хибаре. Узнав, что лачуге без малого цельный век, он объявил, что жалует ей новую избу, и распорядился незамедлительно помочь старухе с переездом на новое место жительства.
На следующий же день, постаравшись остаться один и даже спровадив с этой целью с каким-то поручением к Миньке своего стременного, он вновь направился в посад к знакомой полуземлянке. Народ после обеда почивал, поблизости никого не было, так что операция по изыманию из дубовых обветшалых бревен нескольких обломков прошла никем не замеченной.
И вот теперь в письме князь расписывал, каких огромных трудов ему стоило приобрести у половцев три частицы от самого креста господня. Нехристям этим они достались в руки совершенно случайно от одного монаха, шедшего из самого Царьграда в жажде спасти бесценные реликвии от мерзких лап западных франков, хозяйничавших в городе. Направлялся монах на Русь, к святым местам, но по пути внезапно заболел и скончался прямо в степи, в шатре одного из половецких ханов. Перед смертью же, увидев на груди у басурманина золотой нательный крест, монах ему и поведал о святынях, завещая передать их в русские православные храмы.
А известил якобы Константина обо всем случившемся его шурин Данило Кобякович, который как раз и был этим ханом. Однако он хоть и доводился родичем рязанскому князю, но заломил за эти святыни такую цену, что хоть стой, хоть падай.
«Уж ты прости, Кобякович, что я тебя в такого жмота превратил», — мысленно покаялся Константин перед неповинным в этом грехе половцем и продолжил изложение дальнейших событий:
— Узнав о том, я велел немедля выкупить у него оные святыни, а когда не хватило на это церковной десятины, не колеблясь пожертвовал и все свои гривны, кои у меня имелись. И вот теперь одну из частиц я оставляю у себя, а остальные две высылаю тебе, владыка, со всеми прочими да