рами… Теперь изложи все это как надлежит, а я незамедлительно отправлю послание вместе с двумя частицами креста в Киев, — распорядился он.
— А глянуть на них можно ли? — разгорелись глаза у Пимена. — Я хоть одним глазком на святыню…
— Всему свой черед, — поучительно заметил князь. — Не пришло еще время глазу людскому их открывать. Мне… — он на секунду замялся, — знамение было. Явился во сне ангел в пылающих одеждах…
— Гавриил, наверное, — благоговейно прошептал инок.
— Он самый, — кивнул Константин. — Явился, значит, и сказал, что лишь в час тяжких испытаний, кои грядут вскорости для рязанской земли, надлежит явить святыню народу, дабы вдохновить его и придать православному люду новые силы. Хотя ладно, одному тебе, так и быть, покажу, — смягчился князь, видя уныние на лице инока, — но до того ты мне дашь роту на кресте, что ни единой душе о том ни гугу.
— Даже на исповеди?
Константин задумался, но потом нашелся:
— Так ведь в том, что ты на нее посмотришь, греха нет, значит, и каяться не в чем.
— Так негоже монаху роту давать, — робко возразил Пимен.
— А ты мне просто пообещай, стоя возле икон, — снова нашелся князь. — Я и слову твоему поверю.
Уже после полученного обещания и демонстрации святынь Константин на всякий случай еще не меньше двух часов протомил в своих покоях юного летописца. Особой нужды в том не имелось, но князь посчитал, что желательно слегка остудить паренька и пригасить в нем восторг от увиденного — уж очень явственно был он заметен на его лице. Не дай бог, кто-нибудь спросит, чего это инок так радостно улыбается, а тот в ответ возьмет и поделится ликованием, пусть даже намеком. Нет уж, лучше предварительно вылить на полыхающее пламя пару ведер ледяной воды, так будет куда надежнее.
Все это время Константин давал ценные указания по письму. Затем он велел Пимену набросать черновой вариант и зачитать его. Во время чтения князь цеплялся к каждому слову и обороту — почему так, да почему эдак, пока окончательно не притомил своего летописца. Только о своей просьбе в конце письма — о назначении священника отца Николая, кой вельми грамотен как в Священном Писании, так и в прочих премудростях божьих, епископом Рязанским и Муромским — Константин напомнил раз десять. Про остальное и вовсе говорить нечего.
Лишь когда князь почувствовал, что Пимен окончательно утомился, он дал монашку передохнуть, хотя на всякий случай и тут подстраховался — оставил его подле себя разделить вечернюю трапезу и прямиком из-за стола выпроводил его спать, рассудив, что после того, как тот проснется, жажда поделиться с кем-нибудь такой сногсшибательной новостью должна в нем окончательно утихнуть.
«Вообще-то нехорошо, — вздохнул Константин, уже засыпая, — но, в конце концов, они сами меня вынудили на такое. И вообще — надуть церковь не означает надуть бога, так что никакого святотатства я не совершил». После чего, окончательно успокоившись, сладко заснул.
Зато наутро, как он узнал, святотатство совершил кое-кто другой…
Глава 19Кара, соответствующая проступку
Нам в избытке свобода дана,
Мы подвижны, вольны и крылаты,
О за все воздается сполна
И различны лишь виды расплаты.
Проснулся Константин поздно, но едва он сполоснул лицо, как вошедший Епифан доложил, что князя с самого утра дожидаются торговые гости, пришедшие с жалобой на его лихих дружинников да в надежде на княжую заступу. Пришлось откладывать завтрак и идти разбираться в конфликте.
Отделаться минимальными жертвами рязанскому князю удалось уже ближе к обеду. Причем поначалу ни Исаак бен Рафаил — глава еврейской купеческой общины, ни Ибн аль-Рашид, который возглавлял арабских купцов, на компромисс не соглашались ни в какую — уж очень велика была у них обида. К тому же имелись у них и подозрения в отношении самого князя, поскольку обидчики входили в его дружину.
Суть же обиды заключалась в следующем. Два сорвиголовы, оба из так называемых спецназовцев Вячеслава, побившись с товарищами об заклад на три гривны серебром, ухитрились не только проникнуть за глухие стены купеческого караван-сарая, но и подменить баранину, которую должны были подать в качестве угощения на совместной деловой трапезе, на свинину. В результате, когда настал момент вкушения шашлыков, на палочках уже красовались несколько сочных кусков мяса «нечистого» животного. Более того, по рассеянности один из гостей-евреев почтенного Ибн аль-Рашида, будучи занят сложными подсчетами прибыли от предстоящей сделки, которую только что заключил, даже вкусил про́клятой Яхве свиньи, хотя и успел выплюнуть кусок, не проглотив его. И был это не кто иной, как сидящий сейчас перед князем Исаак бен Рафаил.
Обычно оба этих купца не ладили друг с другом. Дело было даже не столько в вере, точнее совсем не в ней, а в том, что каждый из них занимался скупкой и перепродажей сходного товара, следовательно, часто переходил дорогу другому. Известное дело — торговый мир всегда подобен узкому шаткому мостику, перекинутому через бурный водопад, и двоим на этом мосту разойтись без потерь никак нельзя. Положение усугублялось еще и тем, что никто не хотел уступать в этой борьбе.
Ибн аль-Рашид, происходивший из почтенной купеческой семьи и неоднократно встречавшийся с самим багдадским халифом, не мог себе такого позволить, потому что этого не понял бы никто из его коллег по торговле и братьев по вере. В итоге он лишился бы львиной доли доходов и уважения сородичей. Исаак бен Рафаил тоже не привык уступать конкурентам — себе дороже.
Добавлялось и еще одно. Ибн аль-Рашид был хозяином стола, и оскорбили не просто купцов, а людей, пришедших к нему в гости. Безропотно проглотить это означало не просто потерю чести, но и грозило немалыми убытками. Ведь промолчи араб, и подозрительный Исаак бен Рафаил тут же решит, что все это подстроено заранее, из чувства мести, а примирение и даже сама чрезвычайно выгодная сделка, которую араб только что с ним заключил, служили лишь прикрытием для изощренной пакости. А Ибн аль-Рашид хорошо помнил мудрую поговорку своего народа, гласящую, что нет человека глупее влюбленного еврея, нет человека хитрее жадного еврея и нет человека опаснее ненавидящего еврея.
Поначалу Исаак бен Рафаил действительно заподозрил нечто в этом духе, но, на счастье араба, среди слуг нашелся человек, который заявил, что видел двоих, лихо перепрыгнувших забор, огораживающий жилище купца. Мол, он не стал поднимать шума только потому, что вроде бы ничего не пропало, но теперь…
Путем дальнейших разбирательств и тщательного опроса очевидца удалось установить, во что были одеты коварные злоумышленники, после чего подозрение как раз и пало на княжеских дружинников из особой сотни воеводы, которые вот уже месяц щеголяли в особой одежде зеленого цвета с нашитыми на рукавах знаками в виде двух зигзагов молнии. А ближе к вечеру слуга-видок, который был немедля послан к дому, где те проживали, явился с докладом, что сумел их опознать.
Пришли оба купца к Константину не просто так, а с богатыми дарами.
Араб преподнес саблю из настоящего булата, с серебряной рукоятью, щедро усыпанной драгоценными камнями. Честно говоря, дарить ее купец очень не хотел, но не заступиться за гостя-еврея и трех своих единоверцев неминуемо означало переизбрание самого Ибн аль-Рашида с выгодного поста купеческого старшины. А так как ссориться с князем в планы араба тоже не входило, то непременно нужен был очень ценный подарок, дабы смягчить дерзость просьбы наказать своих воинов.
Исаак бен Рафаил, исходя из того, что он — лицо пострадавшее, отделался даром подешевле, вручив князю увесистый тюк добротной белой бумаги, в которой Константин продолжал нуждаться, поскольку ее фабричное производство в Рязани, в отличие от желтой, Минька пока так и не наладил.
Впрочем, радушный прием со стороны князя купцам был бы гарантирован, даже если бы оба пришли с пустыми руками. Что такое торговля и каким образом ее развитие благотворно сказывается как на повышении уровня жизни отдельных слоев граждан, так и на благосостоянии стран в целом, Константин накрепко запомнил еще на первом курсе пединститута, а эта парочка возглавляла две самые мощные и представительные купеческие общины.
К тому же Ибн аль-Рашид не просто руководил купеческой братией восточных торговцев в Рязани. Помимо этого он был старейшиной купцов всего Хорезма, и не было мощнее братства у торговцев, чем в этой неофициальной столице транзитной торговли на всем Востоке. Именно из него или через него безостановочно шли нескончаемые караваны в Индию, Монголию и Китай, а также в Багдад и Хамадан, в Нишапур и Мерв, в Бухару и Самарканд, в Шаш, Бинкет, Отрар, Тараз, Кулан и прочие города.
Добавлялось и еще одно немаловажное обстоятельство. Пока что солидная часть закупок осуществлялась самим Ибн аль-Рашидом и его купеческим братством не на самой Руси, а у ее восточных соседей — волжских булгар. Оттуда главным образом они вывозили практически всю пушнину, хмельные меда, рыбий клей и рыбий зуб[131], касторовое масло, воск и даже готовые свечи. Оттуда шли и лущеные орехи, и охотничьи птицы, и боевое оружие.
А вот в княжества Руси, где также имелась большая часть всех перечисленных товаров и в изрядном количестве, купеческий народ забредал неохотно, и виной тому были пошлины, которые каждый князь взимал с торгового люда. И добро бы, коли взимали их лишь рязанский, владимиро-суздальский, черниговский, киевский, смоленский и другие, то есть владетели солидных княжеств. Однако «отлить» из того же самого источника в собственную чашку норовил и каждый удельный князек, а это означало, что порой на протяжении двух-трех сотен верст за один и тот же товар приходилось раскошеливаться несколько раз. Стало быть, сплошной убыток, а для купчишки поменьше и вовсе разор.