Стало быть, оставался третий вариант — перевербовать. Был он самый рискованный, и при нем можно и самому запросто оказаться в дураках, но зато в случае успеха именно он сулил крупный выигрыш. Двойной агент намного лучше, чем тот, кого работают втемную, — об этом Костя знал по скупым рассказам своего двоюродного братца, который в свое время служил в КГБ. Когда пришедшие к власти демократы «ушли» его на пенсию, он от скуки иной раз в застольных беседах позволял себе упомянуть о некоторых методах работы некогда родной конторы.
Конечно, хитрюган Ибн аль-Рашид мог наобещать с три короба, а потом, отъехав подальше от Руси, гордо рассказывать Чингису, как он ловко надул русского князька. Да и прижать будет нечем. У него здесь ни семьи, ни дома, да вообще ничего. А нужен крючок, причем надежный и очень прочный, чтоб не соскочил. Впрочем…
Константин почесал в затылке, вновь хлопнул в ладоши и велел Епифану позвать сюда златокузнеца Румяна. От всех прочих тот выгодно отличался тем, что был нелюдим, да к тому же имел лишь единственного сына — всех близких он потерял еще лет десять тому назад, во время большой замятни между Всеволодом Большое Гнездо и рязанскими князьями.
Что от него требуется, Румян понял мгновенно, да и не было в княжеском заказе на сей раз ничего мудреного. Подумаешь, изготовить пять точно таких же птичек. Эка ерунда. Ему даже стало немного обидно — нешто он вовсе вышел из чести у князя, коли ему подсовывают такую плевую работенку.
— Тут и юнота мой справится. Оно ведь…
— Не только юноте, но и родному сыну ни полслова, — перебил его Константин. — И чтоб никто даже видеть не мог, что ты там делаешь и над чем работаешь. Потому тебе и доверил, что ведаю: коли ты роту дашь, что о птичке не узнает ни одна живая душа, — стало быть, не узнает. Да что там роту — я твоему простому слову больше, чем иной роте, поверю.
— Вона как, — подивился Румян. — Енто совсем другое дело. А за веру твою благодарствую, и будь в надеже — никому ни полслова не вымолвлю, да и не с кем мне лясы точить. А ежели дозволишь, то я ее еще краше смастерю, чтоб…
И вновь князь яростно замотал головой, обрывая старого ювелира на полуслове:
— Именно такую, да чтоб ни один глаз не отличил. Даже если где какая-нибудь царапинка прочерчена, вот как тут, — Константин ткнул пальцем в правое крыло птицы, — так чтоб и на остальных пяти тоже такая же была.
— Пять ден терпит? — деловито осведомился Румян, пояснив: — Отвык без подручного. Опять же надобно и цвет подобрать, чтоб ни краснее, ни белее.
— Терпит, — кивнул Константин.
— Сделаю, — заверил мастер.
Ювелир сдержал слово. Уже наутро пятого дня у князя на столе лежало шесть совершенно идентичных кречетов. Битых полчаса Константин пытался понять, какая именно из них подлинная, а какие сработаны Румяном.
— И впрямь не отличить, — восхищенно заметил он.
— Чай, не лаптем щи хлебаем, — польщенно ухмыльнулся тот и подтолкнул к Константину одну из пластин. — Вон она, самая первая.
— А ты как узнал? — насторожился князь. — Выходит, схожи, да не до конца? И в чем отличка? Цвет не смог подобрать?
— Я чужое чую, — скупо усмехнулся Румян. — Опять же, енти токмо на свет божий вылупились — такое тож никак не скрыть.
— Так что, получается — их все равно можно распознать?
— Можно, но доступно сие токмо доброму златокузнецу и лишь ныне, — пояснил Румян.
— А через год?
— Да у их уже к осени свежий дух улетучится, — пообещал ювелир.
— Это славно, — заулыбался князь.
Румян уже давно ушел, а Константина все не покидало хорошее настроение.
— Вот теперь можно и потолковать с купцом, — удовлетворенно мурлыкал он, продолжая любоваться золотыми крылатыми хищниками.
К тому же сам ларец к тому времени Охлуп кое-как собрал воедино, хотя внизу уже ничего не лежало.
Впрочем, по сравнению с сияющим от счастья Ибн аль-Рашидом рязанского князя можно было бы назвать мрачным, как грозовая туча. Араб буквально светился от переполнявшего его ликования. Он многословно, неоднократно повторяясь, еще раз поведал князю, как он любил своего брата, как тот любил его и как горевал сам купец, когда после очередного возвращения в родные края узнал, что брат умер, а вдова успела распродать все его вещи, и ему достался лишь этот простенький резной ларец — последняя память о бедном Хакиме.
— А в ларце ты что-то хранил? — невзначай поинтересовался князь.
— Пуст, совсем пуст был, — энергично затряс длинной бородой Ибн аль-Рашид.
— Тогда я, пожалуй, возверну своим воям ту пластину, кою они нашли рядом с ларцом. Видать, ее совсем другой человек потерял, — предположил князь, отдергивая тряпицу, под которой лежал золотой кречет.
— Нет! — во весь голос заорал купец, на миг позабывший всю свою обычную невозмутимость и сдержанность. — Пластина оная выпала из… иного ларца, в коем я хранил свои безделушки. Я ее сразу признал, моя это!
— А почто не искал?
— Да кто ж злато отдаст? — пояснил араб. — Ларец-то всяко дешевше гривны, а я пять обещал. Потому и надежа была, что возвернут. А злато оно и есть злато. Но я и за нее награду выдам, — засуетился он и тут же выложил из своей необъятной калиты на столешницу еще пяток гривен.
— А мне эта вещица уж больно по нраву пришлась, — сознался князь. — Продай, а?
— Никак не могу. Она… она… обещал я ее уже, — нашелся купец. — Любую иную так отдам, без гривен, а эту никак нельзя.
— Коли обещался — иное дело, — согласился князь. — Ну тогда на денек-другой оставь ее у меня, а я у златокузнецов похожую закажу, — попросил он.
— Тоже не могу. Она… я… собирался… к завтрему отплыть… на рассвете… вот, — выдохнул Ибн аль-Рашид, почти с ненавистью глядя на благодушного русобородого здоровяка. — Ты бы отпустил меня, княже. У меня ведь товар еще не собран. Поспешить надобно.
— Ну коль так, — развел руками Константин, — держать не стану. — И он с наивной улыбкой на лице похвастался: — Вишь, я как умно поступил. Как чуял, что ты уехать собрался. Взял да и заказал себе у своих умельцев такую же птаху. И подивись, как они ее смастерили — будто близнята получились.
С этими словами он сдернул со стола вторую тряпицу, под которой обнаружился… еще один кречет.
Привставший с лавки купец тут же снова без сил повалился обратно. Ноги его не держали. Пот ручьями стекал по серым щекам Ибн аль-Рашида, но араб ничего не замечал, впившись взглядом во вторую пластинку.
— А я… человеку тому… для пары… — заблеял он первое, что пришло на ум, и, умоляюще уставившись на князя, попросил: — Продай, а?
— Так оно, поди, с десяток гривен стоит, не менее, — протянул Константин.
В ответ араб утвердительно кивнул.
— Возьму, — промычал он.
— Да что десяток. По весу ежели, так оно и на все двадцать потянет, ежели не на тридцать — все ж таки злато, — продолжал колебаться Константин.
Купец молча сглотнул слюну и опять утвердительно кивнул.
— Опять же работа кака знатна. Да и где я теперь такую вдругорядь найду — ты же уезжаешь. Не-э, ежели токмо за полста гривенок, потому как очень уж ты мне полюбился, — решился наконец князь. — Но только новгородских.
«Чтоб тебя иблис[144] забрал с твоей любовью!» — мысленно пожелал Ибн аль-Рашид, но вслух покорно ответил:
— Но токмо полсотни — боле не дам.
— Эх, знай мою доброту, — отчаянно махнул рукой Константин. — Давай неси скорее свои гривны, пока я не передумал. Уж больно она баская.
— Мигом обернусь, — пообещал араб, тут же срываясь с места.
Обернулся он и впрямь быстро.
— Считать будешь? — поинтересовался Ибн аль-Рашид, протягивая князю увесистый десятикилограммовый мешок с гривнами.
— Я тебе верю, — заявил тот и пожаловался: — Я вообще очень доверчивый, чрез то и страдаю безмерно.
«Десять иблисов, — мысленно поправился купец. — И еще десять на твою доброту и доверчивость. Если будет меньше — не унесут».
Его обуревали два чувства. С одной стороны, он ликовал, что все-таки вернул себе пайцзу и приобрел еще одну, хотя эту придется, пожалуй, переплавить, иначе как бы не приключилось худа. С другой — лишился полусотни новгородских гривен, на которые он мог бы купить столько товару, что ой-ой-ой. Если же подсчитать барыш, который он получил бы, продав этот товар, то и вовсе ужас! Хотя безголовые в купцах не ходят, а утерю пайцзы ему навряд ли простили бы… Ох, если бы не…
Купец хмуро посмотрел на князя и упавшим голосом повторил:
— Сбираться надобно. Пойду я, пожалуй.
— Ну ясное дело, иди, — развел руками Константин, но когда аль-Рашид облегченно поднялся с лавки, на столе перед ним гордо красовался все тот же кречет.
Купец икнул и стал медленно сползать вниз. В глазах стоял туман, внутри все дрожало. Он осторожно протянул руку к столу, коснулся золотой птицы, но его трясущуюся руку тут же накрыла тяжелая длань князя.
— Эта будет стоить сто гривен, — коротко предупредил он и осведомился: — Брать будешь или так поговорим?
— О чем? — хрипло выдавил араб, обреченно глядя на сидящую перед ним огромную кошку.
Да-да, именно кошку, которая с самого полудня играется с ним, мудрым Ибн аль-Рашидом, как с мышью. И то, что она сейчас ласково мурлычет, вовсе ничего не значит. В смысле — ничего хорошего. Как только она проголодается, она его все равно съест, и уйти из ее лап не получится — все уловки мышки она знает наперед.
— О чем, коли тебе и так все ведомо? — вздохнул он.
— Поговорить всегда есть о чем, — спокойно ответил князь. — Ну, к примеру, о твоем достопочтенном безвременно усопшем младшем брате. Вот, стало быть, почему тебя выбрали старшиной в Хорезме. Ну да, ну да, когда человеку доводится братом сам великий Чингисхан, как тут его не выбрать. Правда, что он усоп десять лет назад я, признаться, не слыхал, — заметил Константин, посетовав: — Все оттого, что больно редко ко мне из твоих краев приходят торговые гости, вот и не знаю ничего. Сижу тут в глуши… А ведомо ли тебе сказанное в Ясе Чингисхана о таких, как ты? — резко сменил он тон и, не дожидаясь ответа от насмерть перепуганного купца, холодно процитировал: — Лазутчики, лжевидоки, все люди, подверженные постыдным порокам, и колдуны приговариваются к смерти