Араб тяжело поднялся, бережно достал из-за пазухи обе пластинки и молча положил одну из них на стол. Константин так же молча пододвинул к купцу мешок с гривнами. Ибн аль-Рашид медленно покачал головой и придвинул мешок обратно к князю.
— Каждое знание чего-то стоит, — вздохнул он. — Думаю, что за свое я заплатил не самую высокую цену. — Он медленно направился к выходу. У двери остановился, повернулся к Константину и произнес: — Счастлив народ, имеющий столь мудрых и великодушных князей. Пусть будет благословенно имя твое. Своей добротой ты не оставил мне выбора. Справедливейший будет мне свидетелем — я сделаю для тебя все, что в моих силах. — Он вновь тяжело вздохнул, низко поклонился и перешагнул через порог.
Константин долго смотрел ему вслед — оконца в светелке выглядывали как раз на княжеский двор. Затем он потянулся.
«Такое дело провернул, что и поощрить себя не мешает, — довольно подумал он. — Может, выходной себе завтра организовать?»
Но тут дверь отворилась и вошел хмурый Вячеслав. Едва Константин его увидел, как сразу понял — выходного не будет. И точно. Оказывается, пока он решал вопрос с купцом, на юге княжества вновь замаячил призрак гражданской войны — восстал Пронск.
Трудно сказать, когда и какими путями пришли на Русь первые пайцзы Чингисхана. Однако, судя по имеющимся у нас архивным материалам, да и исходя из всей логики событий, скорее всего, это произошло не ранее тридцатых годов тринадцатого века. До того ни один князь о них попросту ничего не знал. Имя гения русской разведки, сумевшего не только выяснить, какое значение они имеют, но и добыть их, тоже останется неведомым, и мы, по всей видимости, никогда его не узнаем.
Глава 21Гремислав
Среди множества недостатков нашей смертной природы есть и такой: ослепление ума — не только неизбежность заблуждений, но и любовь к ошибкам.
Град Пронск был третьим по величине среди прочих в княжестве. Но это только по количеству жителей. Если же брать его стратегическое расположение, то тут он однозначно вставал почти вровень со своей столицей, контролируя все южные земли. Ну а коли исходить из любви местного населения к свободе и самостоятельности, то его и вовсе можно было ставить на первое место.
Когда князь Глеб после Исад разослал своих дружинников по городам, где проживали семьи братьев, с задачей вырезать подчистую всех княжичей, не глядючи, сколь годков им минуло, его люди прикатили и в Пронск. Всего у князя Изяслава Владимировича было трое — двое сынов и дочка. Те, что приехали, до старшего добрались почти сразу. Мол, зовет его к себе стрый-батюшка, да перед тем, как везти, сводили семилетнее дите в баньку, которую кто-то из холопей излиха перетопил. В ней он и угорел. Правда, за недогляд спросили строго — нерадивого истопника и дядьку порешили тут же, не дав молвить хоть слово в свое оправдание.
Но пока они им занимались, самая старшая — одиннадцатилетняя княжна Евлампия, почуяв неладное, ухитрилась укрыться от глаз убийц вместе с годовалым Ляксандрой-княжичем. Нашлись среди бояр доброхоты, помогли ей убечь в неприметную деревушку о пяти избах, да там и отсидеться. Дружинникам же настырным поведали, что померло дите от нутряной болести. Даже на могилку иродов сводили.
Теперь Ляксандра единственной надежей у прончан был — свой князь, родной.
После того как на рязанском столе уселся Константин, пронские горожане все равно поначалу не спешили, все к новому князю приглядывались да присматривались, прежде чем объявлять о Ляксандре, — уж больно все запуталось. Поначалу-то все выглядело проще простого — людишки Константина-ирода извели старшего княжича, вот и все. Да только позже получили они иную грамотку, от самого Константина, а в ней сказано, что то были посланцы князя Глеба. И поди пойми, кому на самом деле из властителей Рязани не дают покоя лавры царя Ирода. Нет уж, погодим. В таком деле спешить ни к чему.
Вот и ждали.
А когда дошли до них слухи о том, как милостиво поступил князь с Ингварем-младшим, как не стал он чинить препон к отъезду его брату Давиду, тогда-то и решили они известить его о выжившем мальце. Известили, а взамен пришла новая грамотка — беречь его как зеницу ока. Получается, вроде бы и впрямь тогда новый князь ни при чем.
Но прошло всего полгода, как объявился в Пронске беглый Гремислав…
Впрочем, о том, что один из самых доверенных слуг Константина ныне обретается в бегах, в ту пору пока никто не знал, ибо весточку из Рязани не получали. Не думал Константин, что бывший дружинник наберется эдакой наглости и сызнова вернется в те края, где он совсем недавно сбирал подати и оставил о себе весьма худую память. Самим же прончанам мысль, что Гремислав ныне беглый, и в ум прийти не могла, тем более что был тот на сборах податей не в рядовичах — набольшим над всеми ходил да горлатную боярскую шапку нашивал. Дань он требовал жестко. Случалось, что недрогнувшей рукой и последнее из скотниц да бретяниц вынимал, не брезгуя и самолично в сусеки заглянуть — все ли выбрано, не осталось ли какой захоронки.
Ну и как тут надумаешь, что князь на столь усердного слугу опалу наложит?
А то, что он сластолюбив был без меры, так кто не без греха. Другое худо — меры Гремислав не знал и знать не хотел. Однова, будучи во хмелю, вконец разошелся и ссильничал приглянувшуюся ему селянку. Место, где это произошло, было безлюдное, но бредущую от околицы к своему дому девку заприметил старший брат, а разузнав все, схватил попавшиеся под руку вилы и кинулся мстить обидчику.
Правда, ничего у него не вышло — ну куда селянину с дружинником тягаться. Если б в строю — иное, научили парня кое-чему на сборах, да и в битве под Коломной он не сплошал, не хуже прочих был, а вот в одиночку, да еще против одного из лучших в дружине… Словом, от первого удара вилами Гремислав легко уклонился, второй своим мечом легко отбил, а третий сделать не дозволил, ловко вспоров несчастного от пупа до грудины.
Девка же от горя на следующий день задавилась в овине.
Многие в селище поняли, кто именно виноват, да и как тут не понять — изрядно людишек видали, как она растрепанная да в продранной одеже вся в слезах брела со стороны околицы. Приметили и появившегося спустя малое время с той же стороны ухмыляющегося Гремислава, но помалкивали. Оно, конечно, ежели судить по правде, то тут спору нет. Одна беда — селяне давно уж горькой жизнью научены, так что ведали — на самом деле правду эту сыскать не так-то просто. Упрятали ее злые бояре за семь заборов, положили во железный сундук и затворили его на семь замков. Ключи же в окиян-море выбросили, чтоб никто отворить не сумел.
Ходили, конечно, слухи о праведном суде князя Константина. Те из прончан, коим побывать на нем довелось, взахлеб всем прочим о нем сказывали. Слушали их раскрывши рот, как сказку дивную. Старики только кивали да головами седыми качали, а бабы, особливо когда речь о вдовице убогой заходила, от умиления и вовсе ревмя ревели.
Однако сказка — она и есть сказка, а ты поди доберись до князя светлого. Вон старик, что детишек своих по милости Гремислава в одночасье утерял, шапчонку надвинул, котомку прихватил и подался за правдой в Рязань стольную. И где он теперь ныне? Да и осмелел он только потому, что терять ему уже нечего было. А кому есть что, тогда как?
И вообще, сказка — она хороша, ежели ее лежа на теплой печи слушать. Нешто на самом деле тот же князь свого слугу изобидит? И когда такое случалось, чтоб ворон ворону глаз выклевал? Волки, они завсегда дружной стаей по лесу бродят, тем и сильны.
Ныне же Гремислав сызнова объявился. Дескать, приехал за малолетним княжичем, коего князь Константин зрить жаждет. А у самого взгляд недобрый, волчий. Да и народец с ним тоже из такой же породы. Народ в недоумение пришел — к чему это? К тому ж свежо еще в памяти, как старшенького до смерти запарили. И как-то жалко стало дите малолетнее — ну если и этого так же?
Но и отказать впрямую тоже не годится — уж больно чревато. Коли сам Константин велит — ну как тут ослушаться? Ныне Гремиславу еще можно на порог указать — благо, что с ним всего два десятка, а ежели завтра рязанский князь многотысячную рать пришлет — тогда что делать?
Тут же сыскались горячие головы. Стали крамольные речи вести, что, мол, надобно всем миром подниматься и Ляксандру-княжича никому не отдавать. Попробовали их старики урезонить. Дескать, еще неведомо, по какой такой надобности в стольный град нашего княжича кличут — может, за добром, про Ингваря с Давидом напомнили, но тут сам Гремислав масла в огонь подлил. Он и в прошлых грехах прилюдно покаялся, и поведал ошеломленным прончанам, что Константин задумал с дитем сотворить. Потому и послал с ним всего два десятка, чтоб разговоров опосля было поменьше.
И ведь как поведал — кулаком в грудь себя стучал и сказывал, что, может, он и злыдень несусветный, но такого черного греха на свою душу не примет, а посему разругался с князем напрочь и вон подался. Прончанам же поначалу не открылся, потому как думал, что здесь овцы безгласные, кои готовые покорно стоять да ждать, пока их не перережут, а они вона каки — богатыри былинные. Да с такими молодцами, да супротив них…
И невдомек было горожанам, что в промежутке между сбором дани и до того времени, как он сызнова объявился в Пронске, много воды утекло. И не потому его постигла опала, что он малолетнего княжича убивать отказался. Иная причина была. Аукнулось-таки ему непомерное сластолюбие, ибо дедок все же добрался до стольной Рязани.
Шел он к ней сторожко, все больше окольными путями, так что когда Гремислав спохватился и послал погоню, она воротилась ни с чем. Да и в Рязани нашлись добрые люди, подсказали, когда лучше всего к князю в ноги бухнуться, чтобы Гремислав со товарищи перехватить не сумел. Мол, лучше всего такое не в столице учинить, а когда князь в дороге будет да в Ожск али в Ольгов наведается.