Так дед и сделал.
Выслушав старика, Константин скрипнул зубами, ненавидяще прошипел Гремиславу: «А ведь я тебя предупреждал» и, даже не возвращаясь в Рязань, незамедлительно учинил судебное разбирательство. Началось оно традиционно, как было заведено по совету отца Николая еще прошлой осенью: истцу дали Библию, и он, положив на нее руку, поклялся, что будет говорить только правду и ничего кроме правды. Затем точно такой же процедуре подвергся ответчик.
Для чего священник предложил такую процедуру, Константину было вполне понятно: с христианством в Рязанском княжестве до сих пор были весьма серьезные проблемы — не одна священная роща у поклонников старых богов имелась, и не одному только Перуну люд простой кланялся да жертвы нес. Так что чем чаще будут задействованы в повседневной жизни его главные атрибуты, тем лучше.
Князь же принял его идею, поскольку из нее можно было выжать реальные выгоды — если виновного удавалось уличить в лжесвидетельстве, то он выплачивал штраф за то, что осмелился солгать даже не власти, но самому богу. Правда, чтоб народ особо не возмущался этим новым побором, взимали немного, всего-то десятую часть от суммы иска — обжулить бога стоило недорого. Но Константин как-то подсчитал, что лишь за один месяц благодаря этим штрафам он не только сумел покрыть все издержки на богоугодные дела, но еще и чуток отложил для другого месяца. Впрочем, такое случалось редко — в основном не хватало, — но куда легче добавить недостающее, чем выкладывать все полностью.
Гремислав не колебался. Положив руку на священную книгу, он не моргнув глазом громко и прилюдно поклялся, что в изнасиловании не повинен, да и брата девушки убивать вовсе не хотел. Думал лишь поучить, а тот сам набрушился на меч, который дружинник выставил перед собой, пытаясь защититься от юного безумца. Старик только плакал, онемев от такой чудовищной лжи, но сделать было ничего нельзя. Расклад был равный — слово Гремислава против слова старика.
И вот тогда-то из рядов хмуро переговаривающихся меж собой воинов выступил Любим.
— Я видок, — смело заявил он.
И молодой дружинник принялся рассказывать, где Гремислав завалил девку, как выглядел этот тенистый овраг и какие колючие кусты терновника росли неподалеку. Именно они и стали помехой для убегающей от насильника девки, цепко ухватив ее своими колючками за юбку и дав тем самым фору Гремиславу, который за эти несколько секунд успел добраться до беглянки.
Побледнев, обвиняемый начал было оправдываться, но Любим выкладывал доказательство за доказательством, одно весомее другого, и Гремислав выдал себя, истошно заорав:
— Но тебя же не было там! Не мог ты видеть всего этого!
Окончательно доказав этим выкриком свою вину, насильник вроде бы был обречен, но тут к Константину прошел его внешне невозмутимый тезка, который в отсутствие Вячеслава командовал конной дружиной. Склонившись к уху князя, он тревожно шепнул, что Любим в последние два месяца и впрямь никуда не отлучался из Рязани, стало быть, видеть ничего не мог. Получается, либо настоящий видок не он, а тот, кто пересказал Любиму все подробности преступления, либо парень попросту лжет.
Пришлось отложить судебное разбирательство на следующий день и попытаться в присутствии старого Сильвестра вытащить из парня правду. Однако тот упорно стоял на своем, не желая выдавать видока. Сознался он уже ближе к вечеру и то лишь после того, как князь пригрозил, что тогда отпустит насильника, оправдав его.
Попросив разговору с глазу на глаз, дружинник поведал ошеломленному Константину, что на самом деле подлинным видоком был… сам Гремислав, мысли которого он, Любим, слышал так ясно и четко, будто тот произносил их вслух.
Всего дружинник рассказывать не стал — поостерегся. Кто знает, что скажет рязанский князь по поводу берегини и разговора с нею Любима. Хорошо, если рукой махнет, а коли нет? Ведь как ни крути, а если исходить из слов священников, то и сама она — исчадие сатаны, и дар ее тоже нечистый.
К тому же молодой дружинник хорошо помнил, что стряслось в их Березовке три года назад со знахарем Пилипом, а ведь про него ходили одни только слухи, что он знается с нечистой силой. Слухи да сплетни — и ничего более. Но людям епископа Арсения вполне хватило и сплетен, чтобы упечь несчастного мужика в особую келью, специально предназначенную для еретиков. Ныне-то Любим успел узнать, что кельями эти каменные темницы под епископскими покоями только называются. В такой келье впору не в грехах каяться, а к смерти готовиться. И как знать — не сам ли князь Константин это разрешил. Березовка-то — сельцо княжое. Не посмели бы служки епископа без дозволения князя умыкнуть смерда.
Потому Любим решил чуток схитрить, поведав, что это началось во время тяжелой болезни, когда ему, хворому, явился во сне лучезарный всадник на белом коне и изрек, что в награду за тяжкое телесное испытание дарует он отроку чудный дар.
Правда, дружинник сразу понял, что князь ему не поверил. И дело было даже не в недоверчивости, явно сквозившей в его усмешливом взгляде, устремленном на Любима. Не-эт, тут все гораздо проще — он услышал, что Константин думает, вот и все. А услышав, тут же заторопился пояснить, что словцо «берестянка» вовсе не имечко ангела, как князь помыслил, и то, что он один раз назвал его «она», это он тоже того, просто оговорился с перепугу, да и прочее все не так, и вновь принялся пояснять, запутываясь еще больше.
— Понятно, — кивнул Константин. — Мысли ты читать и впрямь умеешь.
Отпустив парня, он призадумался. Проще всего было бы назавтра отправить Любима и Гремислава вместе с Сильвестром и десятком дружинников на место преступления, дабы ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов видока и виновность одного из наиболее доверенных воев князя стала бы очевидной, ибо, сам того не подозревая, Гремислав очень точно подсказал бы Любиму, где произошло изнасилование.
Казалось бы, все, и по возвращении оттуда можно было бы смело выносить приговор, но дар даром, а будь он хоть трижды божественный, все равно Любим был один, а Русская Правда требовала семь послухов, не меньше.
Ляпнуть про его божественный дар во всеуслышание? Тогда да, поможет, но завтра же о юном дружиннике разлетятся слухи и сплетни, а такие способности лучше всего держать в тайне, ибо они втройне выгоднее, пока о них никому не известно. Эдакий козырь в рукаве.
Впрочем, даже для собственного блага Любиму о его загадочном даре тоже лучше помалкивать. Парень-то наивный, простодушный, мозгов хватило только-только, чтобы сплести невинную сказку, да и то он пару раз проговорился, назвав светлого ангела Берестянкой. Что-то не припоминал Константин таких имен в Библии. Кто на самом деле был — или была, как один разок ляпнул все тот же Любим, эта самая Берестянка, не суть важно, но коль дружинник обмолвился даже во время спокойной беседы тет-а-тет, то под более пристрастными расспросами божьих слуг непременно, сам того не желая, выдаст что-нибудь еще, и тоже резко не вписывающееся в первоначальную легенду.
Поэтому Константин, вновь велев позвать его к себе, дружелюбно осведомился:
— Теперь ты понял, что если начнешь рассказывать об этом кому другому, то… — А договаривать специально не стал, произнеся все остальное в мыслях.
Любим передернулся от мрачных перспектив, но ничего не ответил.
— Но если о твоем… гм-гм… божественном даре больше никто не узнает, то все в порядке, — пообещал князь. — Ты меня понял?
Любим молча кивнул.
— Вот и славно. — Отпустив парня, Константин опять призадумался.
Как ни крути, а получалось, что придется действовать строго по Русской Правде, которая, в случае если истец не отказывается от своих обвинений, предусматривала испытание железом, о чем князя уже предупредил старый Сильвестр. То есть выходило, что посылай не посылай, проверяй не проверяй, а все равно варварской проверки раскаленным металлом не избежать.
— Стало быть, железо, — вздохнул Константин, сидя на повторном заседании.
Но Гремислав, искоса бросив взгляд на натруженные руки старика, постарался обезопасить себя от такого риска[153]. Он выступил вперед и во всеуслышание объявил:
— Негоже, княже, когда на твово слугу верного прирок такой изречен. Я вой, а стало быть, и сам за себя могу постоять. Потому прошу тебя, княже, божий суд объявить.
Константин чуть помедлил, сурово взирая на Гремислава, которого он ранее уже дважды предупреждал, чтобы тот не зарывался, поскольку с каждым днем новоявленный боярин вел себя все наглее и наглее. Нет, речь не шла о том, чтобы в чем-то перечить князю или отказываться выполнять какие-либо распоряжения. Да и вообще, если не считать памятного совещания после зимней битвы под Коломной, больше он прилюдно с критикой не выступал.
Однако слухами земля полнится, так что до Константина долетело, как тот обращается со своими рабами, которые у Гремислава имелись. Освободить их из-под его власти прав у князя не было — все пятеро были не русичи, а мордва из пленных, а потому измываться над ними можно было практически безнаказанно, что тот и делал.
Вот касаемо их Константин и предупреждал Гремислава. Мол, не дело так уж лютовать, но тот всякий раз отговаривался, ссылаясь на дерзкое непослушание да нерадивость, которую он из них вышибает, а в последний раз нахально процитировал князю кусочек из Русской Правды:
— Аже кто убиет холопа, ни в нем, ни в робе виры нетути.
— Что же ты остановился? — озлился Константин. — Начал, так договаривай. — И сам продолжил цитату: — Но оже будет без вины убиен, то за холопа урок платити, а князю двенадцать гривен продаже.
— Так то ежели без вины, — упрямо проворчал Гремислав. — Ну уж коль на то пошло, то сыщу я тебе, княже, дюжину гривен, не сумлевайся, а покамест в мои дела не лезь. Службу я несу справно, а что до остального, то оно токмо мое и ничье боле.
И Константин осекся. Не получалось прижучить по закону. По справедливости — да, вот только нельзя было поступать вопреки Русской Правде, никак нельзя. Даже если жалко ежедневно избиваемых пленников, все равно создавать прецедент весьма опасно.