— А когда же они окультурились? — поинтересовался Минька.
— Смотря что ты имеешь в виду, — загадочно произнес Константин. — Например, первый учебник латышского языка появился всего на пятьдесят лет раньше, чем у чукчей учебник чукотского. Да и за тот пусть России спасибо скажут — наших ученых работа. Но это в той истории было, а мы сейчас начали свою строить, поэтому окультурим их, как я надеюсь, куда раньше. И самое главное — это поставить везде города. Причем, исходя из пожеланий неких священнослужителей, — лукаво покосился Константин на отца Николая, — в этом вопросе мы ничего искажать не будем. Град, который поставим в устье Финского залива, так и назовем Санкт-Петербургом. По Волге тоже прежние названия будут. На Жигулевских горах — Самара, ниже — Саратов и Астрахань, на стыке ее с Доном — Царицын. Да и на Урале… Вообще-то это, наверное, самое приятное занятие — строить города. Вот еще почему я хотел, чтобы самым первым был именно Ряжск.
— Символично, — заметил Славка.
— Да не то слово. К тому же мне его легче всего строить. Ты же видел, что я не обращался ни к каким мастерам, а сам указывал — где ров копать, где стены ставить.
— Тебя в пединституте и города учили строить? — не понял Минька.
— Балда ты, мой любимый Эдисон, — весело засмеялся Константин. — Не знаю, как ты проводил свое свободное время, когда приезжал отдыхать к родителям, а мне случалось захаживать в родной краеведческий музей. Словом, можно сказать, что этот город мы сейчас строим совместно с его директрисой и сотрудницами. У них там знаешь сколько материалов по истории — о-го-го. А в одном из залов того музея наш город вообще стоит как на ладошке, причем именно такой, каким он и был поначалу.
— Когда вернемся — первым делом в музей подамся, — заявил Минька и, сразу загрустив, добавил: — Если вернемся, конечно…
— Да ладно тебе, — приободрил его Константин. — Конечно, вернемся. И нечего тут хандрить. Ты лучше отдыхом наслаждайся, а то когда еще в эти края попадем. А деревом-то как свежесрубленным пахнет, чувствуете? И сам воздух здесь сочный, тугой, аж хрустит на зубах, как яблочко наливное.
Константин, блаженно улыбаясь, закрыл глаза, глубоко вдохнул и задержал дыхание.
— Наливное яблочко переваривает, — благоговейно прокомментировал Славка.
— Да ну тебя, — засмеялся князь. — Лучше проконтролировал бы, как у народа работа продвигается. — И он кивком указал на копошившийся внизу мастеровой люд.
Среди них были умельцы не только из Рязани. Хватало и переяславцев, и ольговцев, и прончан, и представителей прочих городов Рязанского княжества. Сейчас все они преимущественно занимались только стенами — ставили городницы на уже возведенном валу, рубили ряжи, поднимали вежи, перекрывая их островерхими кровлями. А земляные работы уже закончились, ибо те тысячи ополченцев, которых Константин собрал для возможного штурма Пронска, сменив по приказу воеводы мечи на лопаты, времени даром не теряли. За считаные недели они выкопали глубокий ров, который теперь становился первой преградой на пути диких полчищ степных кочевников. Сразу за рвом, которым обнесли будущий город, возвышался земляной вал. На нем сейчас и воздвигали стены.
Задача для землекопов была еще изрядно облегчена и тем, что река в месте, где воздвигался город, делала большущий изгиб вокруг холма, и ров предстояло вырыть лишь на половине той окружности, на которой возводили стены. Да и работали они сноровисто, с душой, предпочитая лечь затемно, а встать еще до света. Причина тому была весомой — повеление Константина гласило, что уже на следующий день после окончания работ, как только все будет исполнено, рать разойдется по домам убирать урожай.
Впрочем, стены возводили тоже быстро — дело-то привычное. А чтобы процесс шел с максимальной быстротой, Константин задействовал даже своих дружинников, которые помогали возить бревна из леса. Все равно они — не рать, урожай им убирать не надо, так что все сотни по распоряжению Константина должны были остаться на охране работников аж до самой зимы, а каждому десятому — согласно брошенному жребию — предстояло провести здесь всю зиму, обустраиваясь и налаживая новый быт.
— Пошли, что ли, контролировать, — кивнул Вячеслав Миньке, но тот отмахнулся:
— Я нынче герой, так что иди один, а я на солнышке погреюсь.
— Не погреешься, — злорадно произнес воевода. — Вон как птицы низко летать стали. Верная примета — к дождю.
— Ты где птиц-то увидел? — удивился Минька.
— А вон. — И зоркий воевода ткнул пальцем в какую-то большую белую птицу, с истошным карканьем кружившую буквально в двух-трех метрах над водой, неподалеку от противоположного берега.
Что-то шевельнулось в сердце князя, что-то попыталось всплыть из глубин памяти, но не смогло.
— Да это же белая ворона! — ахнул Минька. — Я за всю жизнь ни разу их не встречал. Смотрите, она ж к нам летит! — восторженно закричал он совсем по-детски.
Ворона действительно летела прямо на них и всего в метре от людей резко повернула вправо.
— Вот это да! — прыгнул за ней следом Минька, пытаясь поймать птицу и едва не сбив князя. — Вот это…
Он не договорил, как-то странно осекшись на полуслове и медленно поворачиваясь к остальным. Вид у него был удивленный и даже чуточку растерянный, а из плеча торчала стрела. Он наклонил голову набок, будто прислушиваясь к своим ощущениям, сказал жалобно:
— Больно, — и рухнул навзничь.
Все кинулись к нему, бестолково суетясь и мешая друг другу, пока за дело не взялся отец Николай. Бесцеремонно отогнав остальных — все равно проку нет, — он первым делом осторожно взялся за стрелу…
— Убью! — во всю глотку орал воевода, бессильно наблюдая, как из-за деревьев, росших на противоположном берегу, выезжают, пуская коней в галоп, с десяток всадников. — Да что же это?! — чуть не плакал он. — Средь бела дня! Ведь средь бела дня!..
Последнее обстоятельство почему-то казалось в тот момент Вячеславу обиднее всего.
Дружинники, ринувшиеся вместе с лошадьми вплавь, довольно скоро оказались на другом берегу, но всадников уже и след простыл.
— Вспомнил! — произнес князь.
Только сейчас он вспомнил, какой именно подарок ему обещал старый неразговорчивый мертвый волхв.
«Хугивран предупредит тебя о любой опасности и беде. Ты его сразу узнаешь», — всплыли в памяти слова того, кто пожелал остаться безымянным. Вот только Константину подумалось, что Хугивран — имя какого-то человека, а на самом деле он не расслышал слово. Не Хугивран, а Хугин вран, то есть ворон Хугин, который вроде бы, согласно скандинавским мифам, был у Одина. Он и еще… Впрочем, неважно.
«И кто же так предупреждает — за пару секунд? — мысленно обратился он к безымянному волхву. — Что толку тогда от такого предупреждения и какой в нем смысл?»
Но тут же его будто что-то кольнуло. Смысл как раз был, потому что если бы Минька не прыгнул за Хугином, то эта стрела попала бы в Константина.
«Ах он гад летучий! — возмутился князь. — Это ж он Миньку под мою стрелу подставил. Ну спасибо тебе, волхв безымянный, удружил с подарочком!. Что же получается — пока этот Хугин всех друзей под мои опасности не подставит — не успокоится? Так, выходит?! Ну ничего себе! Если и все другие дары из той же серии, то нам они ни к чему».
Он вдруг вспомнил про перстень и принялся со злостью стаскивать его с пальца. Тот не снимался. Константин потянул сильнее и вдруг…
«Он меняет цвет, и чем сильнее яд, тем темнее будет камень». Князь даже вздрогнул, будто это прокричали ему в ухо.
Растолкав всех, он метнулся к Миньке. К тому времени отец Николай уже вытащил стрелу из тела. Недолго думая князь прижал ее наконечник к темно-красному камню своего перстня и с ужасом увидел, как тот чернеет. Потом цвет камня постепенно превратился в светло-синий.
— Фу-у, — с некоторым облегчением вздохнул Константин еще через несколько секунд, поняв, что больше камень свой цвет менять не станет. — А ну-ка, — отодвинул он усатого дружинника с чистой тряпицей в руке. — Потом перевяжешь. — И, опустившись на колени, припал губами к ране.
Отсасывал Константин кровь, поминутно сплевывая ее, довольно-таки долго. Наконец решил, что хватит. Он встал, заметив, как недоуменно смотрят на него люди, неловко вытер с губ остатки крови и пояснил:
— Стрела была отравленной. А теперь ладью! — рявкнул он что есть мочи. — Живо!
Не прошло и пятнадцати минут, как узкая небольшая ладья с хищно изогнутым резным носом не плыла — летела вниз по течению Хупты, а через час уже по Ранове. Десять пар гребцов выжимали из себя все, что могли.
— Как мыслишь, дотянем? — чуть ли не через каждые десять минут спрашивал Славка.
Губы его дрожали, а сам он был весь белый как полотно.
— Должны, — всякий раз терпеливо отвечал Константин. — Лишь бы Доброгнева была на месте.
До Рязани оставалось плыть еще верст двадцать, когда Константин ощутил странное беспокойство. Некоторое время он не мог осознать, в чем дело и что именно его так встревожило. Затем понял — это был запах дыма.
Костров поблизости никто вроде бы не разводил, да и не пахнут они так. Их дым всегда имел приятный аромат тепла, уюта, чего-то жилого и домашнего. Константину ли, как старому, еще по прошлой жизни, любителю походов, не знать, как пахнет костер. А в этом запахе не было мира и доброты. Скорее в нем присутствовала тревога и беда, горе и разорение. Так несет от больших пожарищ, едко отдающих запахом горелой человеческой плоти.
Заиграли желваки на скулах Юрко. Охотник казался невозмутимым, как и прежде, и только побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в весла, выдавали его внутреннее напряжение. Забеспокоились и отец Николай с Вячеславом, суетливо закрутили головами по сторонам гребцы, не понимая, что происходит.
Последние минуты перед поворотом растянулись для путников чуть ли не в вечность. Константина вообще почти трясло. Он так и стоял на носу лодки, продолжая напряженно всматриваться туда, где сейчас, вот-вот, должны выплыть навстречу им высокие купола трех каменных рязанских храмов: Бориса и Глеба, служившего усыпальницей для княжеской фамилии, а также Успенский и Спасский.