Об этом он и сказал священнику, пришедшему его исповедать и вытаращившему глаза от услышанного.
— Не хочу рая. Скучно мне там будет. Опять-таки, ежели не примут, что ж мне, до скончания веков в земле гнить? Нет уж, лучше костер. Коль Перун сочтет достойным, в ирии моей душе быть, а нет — пущай она по белу свету летает.
— Одумайся, раб божий! — орал и брызгал в исступлении слюной молодой отец Варфоломей, недавно принявший приход и не успевший привыкнуть к причудам воеводы. — Одумайся! — И он судорожно затряс перед умирающим своим тяжелым крестом. — Покайся, и господь простит тебя.
— А меня не за что прощать, — строго ответствовал Ратьша. — Всю жизнь князю Владимиру Глебовичу верно служил. Да и последний его завет верой-правдой сполнил — сына его вырастил, сберег. — И воевода, довольно заулыбавшись появившемуся в его опочивальне Константину, горделиво заявил священнику: — Эвон он у меня ныне каков! Мыслю я, что ныне сыщется на Руси не много князей, кои надменным владимирцам столь славную трепку учинили бы. На таковское рази что один Мстислав Удатный и сподобился, да и то лишь потому, что он тоже наших рязанских кровей.
«Вот тебе и Надежда Глебовна», — помрачнел Константин.
— А ты чего ныне такой смурной? — не укрылась от воеводы резкая перемена княжеского настроения, и он озабоченно спросил: — Али сызнова ентот забияка недоброе умыслил?
Константин открыл было рот, дабы пояснить, что от сожженной Рязани, благо Ратьша ее не видел в нынешнем виде, не только посмурнеешь, но и… Однако вовремя обратил внимание, как старательно покашливает один из старых соратников воеводы, стоящий подле изголовья умирающего, а второй и вовсе, умоляюще глядя на князя, заговорщически прижимает палец к губам.
«Не иначе как он еще ничего не знает, — дошло до Константина. — Видать, берегут старика его соратники от злых вестей, чтоб перед смертью не омрачить воеводу. Ну что ж, так оно даже лучше. Жаль только, что Мстислав — мой брат, хотя и тут спорно. Может, Ратьша просто не знает всех подробностей».
— Ну и как тут не посмурнеть при виде старого вояки, который вместо того, чтобы скакать впереди дружины на своем белом жеребце, лежит в постели и даже не может найти в себе сил подняться и обнять своего князя, — пояснил Константин. — А забияке, даже если бы он чего и умышлял, мы живо холку намылим. Только на сей раз ему от меня живым не уйти, — пообещал князь как можно беззаботнее.
— Славно сказываешь, — одобрил воевода и, весело подмигнув своему питомцу, требовательно протянул руку по направлению к одному из стариков-дружинников. — Дай-ка мне там настой, что Всевед подарил. Ныне его черед пришел.
Константин насторожился. Увы, но что это был за настой, он узнал только после того, как Ратьша его уже выпил. Оказывается, когда Доброгнева, присланная к воеводе княжеским тезкой, уже собралась уезжать, Ратьша обратился к ней с вопросом, сколько ему осталось жить. Та неопределенно пожала плечами, неуверенно протянув насчет пары месяцев. Воевода не унимался, осведомившись о том, будет ли он перед кончиной в здравом уме, дабы достойно попрощаться со всеми, включая князя. И вновь Доброгнева не сказала ничего конкретного.
— Негоже, — проворчал Ратьша и попросил ее о настое, который в нужный час придаст ему сил.
— Он их придаст, токмо спалит все враз, — пояснила Доброгнева. — Был бы ты здрав, куда ни шло, а у болящего их вовсе не останется. Не след мне таковское питье готовить.
А вот Всевед, к которому Ратьша сразу же отправил одного из своих старых соратников, настой дал, понимая, как не хочется бывшему лихому вояке осознавать перед кончиной свою беспомощность. Правда, предупредил об опасности, повторив слова лекарки о том, что настой, приведя болящего в сознание и придав ему бодрости, дотла выжжет остатки его сил, после чего конец старика неминуем.
— Напрасно ты поспешил, — попрекнул его Константин. — Глядишь, еще бы несколько дней протянул, а так…
— Может, и протянул бы, — согласился воевода. — Токмо уж больно я умаялся с ентим. — И он кивнул на священника, пожаловавшись: — То сказывал, что воля умирающего яко закон, поэтому, ежели я велю чего церкви отдать, хватит и изустного повеления при двух видоках, а едва о костре речь зашла, так он на дыбки встал, ровно коняка норовистая. А ныне у меня, княже, силушка не та, чтоб ему уздой губищу разодрать. Вои же мои, боюсь, с ним не управятся. К тому ж я и тебя дождался, чтоб проститься, так чего тянуть? А что в грехах толком не исповедался, то пустяшное, да и нет их за мной, особых-то.
— Как это нет?! — возмутился отец Варфоломей, судя по воинственному виду вполне передохнувший и готовый к новым дебатам. — Опомнись, раб божий! Их у тебя видимо-невидимо!
— Главных нет, — хладнокровно пояснил Ратьша. — Вот и князь подтвердит, что я не брешу. В бой ходил — спины ворогу николи не показывал, дружины вел — победы Перун дарил. И не раб я вовсе, а вольный человек.
— Одумайся, червь земной! — взвизгнул священник.
— Видал? — обескураженно развел руками Ратьша, обращаясь к Константину.
Вообще-то, судя по всему, воеводе и впрямь стало значительно лучше. Настой не подвел. Остатки сил, которые до того таились в укромных уголках его тела, вдруг разом высвободились, и старик даже смог самостоятельно приподняться и усесться на своей постели, властным жестом отвергнув помощь своих соратников, кинувшихся к нему.
— Хошь перед смертью первый раз за последний месяцок, а сам сел, — гордясь своим маленьким достижением, пояснил воевода Константину и, повернувшись к священнику, с вызовом заметил ему: — Брешешь, поп! По себе не равняй! Я не червь, но воин земли рязанской.
— Ты прах греховный! Ты хуже раба!
— Сказано тебе — по себе всех не суди! — прогремел глас воеводы.
Старые ратники, раскрыв рот, завороженно уставились на него. Наверное, именно так созывал Ратьша их на битву, увлекая за собой. Недаром они расправили плечи, и в их усталых выцветших глазах вновь загорелся боевой огонек.
— Ты, может, и впрямь раб, а я так рабом себя не числю, ибо внук Сварога, Перуна и Даждьбога. Да и князь мой, ведаю, из их потомков.
Отец Варфоломей, опешив, вопросительно уставился на Константина, молчаливо требуя его поддержки и опровержения сказанного Ратьшей. Князь несколько виновато улыбнулся разъяренному священнику, красноречиво давая понять, что у него конечно же на груди имеется крест, но все равно он ничего отрицать не собирается. И вообще, не стоит мешать умирающему. Пусть что хочет, то и говорит — разве в этом дело?
Однако не тут-то было. Ощущение, что он остался один на один аж с четырьмя язычниками сразу, не иначе как еще сильнее вдохновило отца Варфоломея, и он с новой силой завопил:
— Гореть тебе в геенне огненной! Жарить тебя будут черти на сковородке раскаленной, топить в смоле кипящей, стонать тебе от боли и вечных мук в преисподней, — злорадно предрек он.
— Ну и зверь же твой бог, — осуждающе мотнул головой Ратьша. — Нам, русичам, такой и даром не нужен. А что до чертей, — он задорно подмигнул своим верным рубакам, а заодно и князю, — так енто мы ишшо поглядим, кто из нас осилит. Как бы я кого из них заместо себя на ту сковороду голым задом не усадил — чай, меч-то со мной будет. А теперь иди, поп, прочь — скучно мне от твоих глупых речей. Уйди и не смерди здесь своим ладаном, ибо крест я хоть и нашивал, но в битвах и сечах куда боле доверял Перуну, нежели Христу. — И он властно распорядился, отдав команду старым соратникам: — Ну-ка, выведите его, покамест я вовсе не осерчал.
— Дак енто что же они?! — глядя на князя, плачуще взмолился священник, оттесняемый из опочивальни верными дружинниками. — Княже, да хоть ты им скажи. Не дозволяй оставить грешную душу в тяжком заблуждении!
— Скажу, — успокаивающе кивнул Константин, выходя следом за ними. — Непременно скажу. Но и ты пойми: воля умирающего свята. Если говорит уйти — не перечь. — И он коротко распорядился: — Стоять у дверей и никого не пускать.
— Дак как же?! — попробовал еще разок возмутиться отец Варфоломей. — А исповедь? Он же так и помрет, ни в чем не раскаявшись.
Константин вздохнул. Делать нечего, надо соблюдать политес — не ругаться же ему со слугами божьими. И он деликатно заметил, что, как ему кажется, богу на небесах гораздо виднее, и если всевышний пожелает, то и за краткий миг сумеет вразумить воеводу, заодно дав ему и время, необходимое для покаяния.
— А ежели не будет у него оного времени? — промямлил священник. — Али я не подоспею его выслушать да отпустить грехи, тогда как?
«Ну и наглец! — поневоле восхитился Константин. — Получается, что если ты исповедаешься и каешься напрямую, самому богу, то это не считается. Молодцы попы, черт их дери! Вот кого бы на сковородку за незаконно присвоенные привилегии всевышнего!» Однако сдержал себя и вслух произнес совсем иное:
— Если времени не будет, значит, господь не возжелал его раскаяния. — И он вкрадчиво осведомился: — Ты что же, поп, против божьей воли решил пойти?
И пока отец Варфоломей размышлял над неразрешимой дилеммой — с одной стороны, вроде бы и впрямь, а с другой, ну разве так можно? — князь, еще раз напомнив ратникам, чтобы священника не пускали в опочивальню, коли такова воля умирающего, поспешил обратно к Ратьше.
— И ты тоже мыслишь, будто я в чем повинен пред тобой али пред рязанской землей? — обиженно, ну почти как ребенок, надув губы, спросил воевода, едва завидел вернувшегося Константина.
Насчет грехов перед богом Ратьша даже не посчитал нужным упомянуть — очевидно, это его либо вовсе не заботило, либо интересовало, но так, в последнюю очередь.
— Ну что ты! — успокоил его Константин. — Тебе и впрямь не в чем каяться. Жил ты всю жизнь честно, душой не кривил, слово держал, спины ни перед кем не гнул, вражьим стрелам не кланялся…
— Так, так, — довольно заулыбался воевода и, успокоенный, вновь улегся на подушку, попросив: — Ты токмо не останавливайся, Ярослав Володимерович. Уж больно красно сказываешь.