И повелеша княже Константине тако: «Да буде все по слову мрущега, ибо последняя воля уходящего свята, какой она ни бысть. Не нам ее меняти, но богу в горних высях судити оную и яко он повелит, тако и свершится по слову его».
И еще один пример явной пристрастности летописца. На сей раз в роли такового выступает Филарет из Суздаля. С трудом верится, как это утверждается в его летописи, что Константин не только принимал участие в языческих обрядах, но и карал тех, кто протестовал против них. Мало убеждает и ссылка на безвестного видока Варфоломея. Сдается, что это как раз один из тех случаев, когда летописец перегнул палку в своей ненависти, как нередко перегибал ее в восхвалении добродетелей рязанского князя инок Пимен.
Единственное, что можно допустить, да и то с натяжкой, это некоторые случаи, когда воля умирающего, как туманно было сказано во Владимиро-Пименовской летописи, не совсем вписывалась в церковные обряды или имела какие-то незначительные особенности. Однако есть все основания предполагать, что, если просьба вступала в резкое противоречие с православными канонами, князь, несомненно, игнорировал ее, дабы не вступать в конфликт с церковью.
Скорее всего, злопыхательство Филарета можно отнести к правилу, введенному князем, когда на помин души покойного при отсутствии в его завещании каких-либо особых распоряжений перестали выделять десятую часть церкви, оставляя этот вопрос целиком на усмотрение наследников.
Глава 27Пирожок без никто
Большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духа ему, как шпоры придают дух коню…
Отец Николай появился в трапезной буквально через минуту после того, как Константин хмуро уселся за стол, первым делом набухав себе из братины крепкого меду.
— Что, уже всех похоронил? — флегматично осведомился князь, задумчиво глядя на полный, чуть ли не через край, кубок.
Священник вместо ответа, не дожидаясь особого приглашения, хладнокровно уселся на противоположную от князя лавку и преспокойно взял с блюда яблоко. Некоторое время он сосредоточенно вертел его в руках, но, так и не надкусив, отложил и бодро прервал воцарившуюся было в трапезной тишину:
— Ничего. Рано или поздно, но мы и эту напасть одолеем.
— Обязательно одолеем, — вяло откликнулся Константин.
— Как бы там ни было, а в грех уныния впадать негоже, — решительно заявил священник. — Стыдись, сын мой. Ты же князь, на тебя люди смотрят, а ты веру утратил. И если бы в себя одного — полбеды, а то и в бога. Неужто ты думаешь, что он оставит нас в беде?
— Хотелось бы верить, — вздохнул Константин. — Но только боюсь, что у него таких миров, как ты говорил на одной из проповедей, слишком много, за каждым не уследишь.
— Не кощунствуй, — строго предупредил священник. — Он всевидящ и всемогущ.
— А еще больше боюсь, — продолжил Константин задумчиво, даже не обратив внимания на замечание, сделанное отцом Николаем, — что он вообще махнул рукой и на Русь, и на наш мир.
— Да что ж ты такое говоришь?! — отшатнулся священник в ужасе от таких слов. — Как у тебя язык только повернулся?! Господь есть любовь и добро!
— Ну да, — кивнул Константин, со вздохом отодвигая от себя кубок, из которого он так и не пригубил. — И когда он утопил весь людской род, как слепых котят, сделав вывод, что помет бракованный, разумеется, это с его стороны тоже было актом гуманизма.
— А Ной с семейством?! К тому же это сказано в Библии, кою, как тебе известно, писали все-таки люди. Что до меня, то я не верю в такую его жестокость. — Он истово перекрестился. — Не мог он так поступить, ибо бог есть — паки и паки повторю — любовь, мудрость и истина. На том стою и в то свято верую. Да и за что же столь безжалостно весь людской род изводить? За какой такой великий грех? Учение сына его, Исуса Христа, мы приняли. Да, не получается у многих исполнять его заповеди, но ведь стараются, пытаются, а некоторые и вовсе почти к идеалу приблизились.
— Это единицы, — поправил Константин. — А в основном… Да что там говорить. Мы ж и Христа его дважды распяли. Первый раз — тело, а потом — душу, то есть учение. Сдается мне, что ныне в церквях совершенно иное проповедуют, порой и вовсе противоположное тому, что он завещал. Пообщался я тут с одним, нагляделся. И ты думаешь, бог-отец простил нам, как мы с его сыночком обошлись? Ой, навряд ли. Тело его всевышний нам, может, еще и спишет, а вот душу…
— А это и вовсе не твоего ума дело, — наставительно заметил священник. — Вместо того чтобы мудрствовать излиха, ты бы…
— Я вчера Ратьшу схоронил, — перебил его Константин. — Еле-еле успел попрощаться. Старик, можно сказать, на руках у меня скончался.
— Ты ж вроде бы вчера только выехал, — удивился отец Николай. — Когда ж все успел-то?
— А мы его не на третий день, а сразу, — вяло пояснил князь. — Он так завещал, вот мы, выполняя его волю, и водрузили воеводу на костер.
— Куда?! — вытаращил глаза священник, решив, что ослышался.
— На костер! — громко и отчетливо, почти по складам повторил Константин и угрюмо покосился на своего собеседника. — По славянскому обычаю так положено. Чтоб душа в светлый ирий вознеслась, в чертоги бога Перуна. Или ты ныне тоже начнешь кудахтать, как отец Варфоломей, что это грех?! А не выполнить последнюю волю умирающего не грех?! — с вызовом осведомился он и в запале даже вскочил со своего места.
Умом князь прекрасно понимал — срывать злость и изливать на отца Николая скопившееся в душе раздражение от того, что все в последние дни идет не так, как надо, а вовсе наоборот, нехорошо, неправильно, даже нечестно, но это умом. Поделать с собой он ничего не мог — понесло.
— Не скажу, — медленно, с грустью в голосе произнес священник. — Ты… сам себе все скажешь… потом.
— А будет ли оно — это потом?! — прошипел Константин сквозь зубы. — Или ты считаешь, что я еще не все тут развалил?!
— Я не провидец, сын мой, потому вперед предсказывать не буду, ибо не ведаю. Одно скажу: не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. А тебя молю — не досадуй на себя излиха.
— Смириться советуешь?! Против рожна не попрешь?! — горько усмехнулся Константин и заорал во всю глотку: — Да к черту это смирение! Я ж…
Он выкрикивал что-то злое и бессвязное, но в ответ не получил ни единого слова. Отец Николай только слушал, понимающе кивая, и все. Может, поэтому — глупо орать в одиночку, не получая адекватного ответа, — вспышка ярости у князя прошла довольно-таки быстро.
— Излил душу? — хладнокровно осведомился священник, когда Константин умолк и одним махом выдул содержимое кубка.
Князь в ответ громко икнул, смущенно прикрыл рот ладонью и вдруг ощутил, что он и впрямь того… действительно выговорился. Правда, легче от этого стало ненамного, ибо боль и горечь от того, что все получается не так, как надо, не сменились на веру и надежду, и вместо них в душе осталась противная пустота. Она, да еще апатия.
Он сконфуженно посмотрел на отца Николая и виновато заметил:
— Ты только не сердись, отче, если я чего-то не то ляпнул. Устал сильно, вот и… — примирительно положил он руку на плечо священника. — Тебя я лично очень уважаю. Даже преклоняюсь перед тобой. Мне, ты сам знаешь, лицемерить ни к чему. Поверь, что я все это искренно говорю и готов повторить где угодно. Ты — человек редчайшей души. Такие, как ты, рождаются один на миллион.
— Ну это уж ты загнул, сын мой, — смущенно пробурчал отец Николай.
Константин продолжил:
— У тебя все помыслы — только на добро. Коли рай и впрямь есть — то ты в него кандидат номер один из всех сейчас живущих.
— И у меня тоже грехи имеются, — еле слышно возразил священник.
— Твои ничтожные, чахлые грехи — это незаметная пылинка на белоснежном покрывале, которым окутана твоя душа, — не желал слушать Константин. — Покрывале чистых помыслов и добрых дел. Вот только у Ратьши этих грехов тоже не было. Разве что покрывала у ваших душ разные — у воеводы оно скорее уж багряного цвета, как и положено полководцу, вот и все. А тут этот козел начинает на него орать, грозится адом, муками, и все потому, что мужик захотел уйти в свой последний путь как подобает воину. Славянскому воину. Обидно. Да и потом, едва вернулся, как услышал такие новости, что веселее некуда.
— Я помолюсь за воеводу, — вздохнул отец Николай и задумчиво произнес: — И пусть он ушел из сей жизни не по-христиански, однако обряды обрядами, а дела делами, и последнее, как мне мыслится, куда важнее в очах всевышнего. К тому же сказано: «Не судите, да не судимы будете». Вот только меня ты уж напрасно так возвеличил, — усмехнулся он. — Ратьша — тот и впрямь был чист да прям, ровно не человек, а утес гранитный. У меня же и сомнения случаются, и мысли грешные…
Константин вяло улыбнулся.
— Да в твоем присутствии даже петухи драться перестают. Да-да, — подтвердил он. — Я сам видел в Ожске. Ты же, как горьковский Данко, готов сердце из груди вырвать, чтобы людям дорогу к богу осветить. Да еще радовался бы при этом.
— Ну ты уж и вовсе загнул, княже. И с чего ты вдруг такие дифирамбы мне запел? — вконец растерялся отец Николай. — Ратьша — ладно. О покойниках, даже если они и заслужили худое слово, негоже его произносить, ибо бессловесные они и ответа дать не в силах. Но я-то покамест жив. К тому ж неверно ты говоришь. Не один я такой. Немало сыщется священнослужителей, кои тоже вынули бы из груди свое сердце, дабы донести до людей свет божьей истины.