— Может, и сыщутся, — не стал спорить князь. — Жаль, что мне они не встречались. Все больше иные, которые куда охотнее проделали бы это с чужим сердцем. Удобнее, знаешь ли. А говорю я это лишь к тому, что покаяться хочу, как на духу. Что-то я неправильно делаю, и чем дальше, тем больше. Словом, если сгоревшая Рязань на самом деле кара небес, то это кара мне. И вообще — устал я от всего этого, очень устал. Так устал, что… А главное — мало верится, что у меня выйдет хоть что-то путное из того, что я задумал. Почему-то пока все мои потуги приводят лишь к худшему, начиная с тех же князей под Исадами. Их ведь там в прежней истории было намного меньше — я сам читал у Карамзина. А крови сколько? А уж впереди ее и вовсе… Так что если и есть еще шанс на общий успех, то он такой малюсенький, что давно затерялся, и не с моей пустой дурной головой его разыскивать. К тому же я теперь даже и не знаю — в каком хоть направлении вести этот поиск.
— Ну вот… — недовольно протянул священник. — Начал за здравие, а кончил за упокой. И не совестно раньше времени себя заживо отпевать? Да ладно бы себя одного, а то ведь на всю Русь рукой махнул, соборовать матушку собрался, под басурман нечестивых положить безропотно! Погоди-ка саван на нее надевать да раньше времени в гроб укладывать. До этого дела и без тебя в мире охотников хватает, а она, родимая, все живет и хорошеет. Ты ж князь, защитник земли русской, вот и думай, как ее защитить да обустроить. Между прочим, знаешь, как тебя во всем княжестве люд простой величает? Заступник божий. Вот и заступись — оправдай звание великое.
— Перед кем? — иронично усмехнулся Константин.
— А перед кем угодно! — сурово произнес отец Николай. — Надо будет — так и перед богом. Да-да, и нечего тут себе в бороду ухмыляться! А то отрастил, понимаешь! Встань перед всевышним, закрой людей грудью — вон она какая у тебя здоровенная, раскормил на княжеских хлебах, — и так и скажи ему: дозволь, господи, все их грехи на себя взять. И коли я при жизни отцом скверным им был, не сумел их, аки детей своих, на путь праведный наставить, то вот тебе ноне моя глава повинная, делай с ней что хошь, а чад моих малых от мук тяжких избавь! Вот тогда ты и впрямь князь! А ныне ты кто?! — И палец разошедшегося священника вопросительно уткнулся в грудь Константина. — Ныне ты даже не курица мокрая, а так — тряпка половая, чумазая да унынием смердящая! Об тебя сейчас, ежели хочешь знать, даже ноги вытирать противно — еще грязнее будут!
— Эй-эй, ты чего так раздухарился-то, отче? — изумился опешивший перед таким неистовым напором Константин. — Ты погоди, послушай…
— И нечего тут годить, а слушать тебя тем паче не желаю, — перебил его не на шутку разбушевавшийся отец Николай. — Распустил нюни — Рязань у него сожгли, шанс на успех маленький… Иным и малого шанса за всю жизнь не выпадает — ничего, живут. А ты сопли-то подотри, да круши, ломай, выгрызай шанс этот! Наказание божье, — ехидно передразнил он князя. — Нет у нашего бога ни для кого наказаний. Любящий не может карать. Он только учит и проверяет потом, постиг ли человек урок его или плохо усвоил, еще раз повторить надо. Да, строго порой испытует, но справедливо, сурово, но в меру, жестко, но не жестоко. Сказано в Писании: «Возлюби ближнего своего аки самого себя». А умный человек себе потачки никогда не даст: и принудит, ежели что, и заставит. Тако же и господь бог — и нас учит, и себе роздыху не даст. Может, ежели мы здесь чего сотворяем мерзкое, так он там сам себя за это виноватит бесперечь.
— Батюшка, да это же крамола чистой воды, — успел-таки вставить слово Константин. — Ты же еретик, батюшка.
— А ты слюнтяй, сопля, нюня, трус и рохля, — не остался в долгу вконец разошедшийся отец Николай. — А еще и тупица безмозглая, — тут же внес он красноречивое дополнение в и без того емкую княжескую характеристику. — Сказано в Писании: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».
— Так я и искал, и просил, и стучал, — сунулся было Константин, но разъяренного священника остановить было уже нельзя.
— Значит, плохо искал, мало просил, тихо стучал, — обрезал он князя. — А Исус заповедовал понастойчивее быть, понастойчивее, дубина ты стоеросовая.
Голос священника гремел по всей трапезной. Раскрасневшись от гнева, он так и сыпал обвинение за обвинением, упрекая Константина в слюнтяйстве и малодушии. Правда, длилось это недолго, всего несколько минут, после чего отец Николай как-то сразу резко сбавил обороты и равнодушно заметил, подводя итог:
— Да что я тут тебе объясняю. Толку-то. Тебе, поди, хоть десять раз одно и то же повторяй, а проку все одно не будет. Так ты, учителишка негодный и человечишко задрипанный. Людей только жалко, кои в тебя уверовали. Тоже мне, божий заступник нашелся, — пренебрежительно махнул рукой он. — Засранец ты сопливый и все тут. — Он почесал в затылке и, вспомнив любимое выражение дружинника Юрко, которое ему не раз доводилось слышать, добавил: — И еще пирожок без никто.
— Ну, батя, не ожидал я от тебя такого, — обрел наконец дар речи Константин. — От кого, от кого, но от тебя… — И вновь умолк, не зная, что сказать, и продолжая растерянно разглядывать спину отвернувшегося от него отца Николая.
— А ты думал, я тут сюсюкать с тобой буду? Конфеткой сладенькой угощу, слезки вытру? Счас, — сердито огрызнулся священник, даже не посчитав нужным поворачиваться к князю. Продолжая вращать в руках злосчастное яблоко, он не переставал ворчать, начав почему-то обращаться к князю уж в третьем лице, а себя горделиво именуя во множественном: — Он думал, что мы возле него прыгать начнем дружно, хороводы водить. Он, значится, решил, что мы от таких его слов в наш адрес сразу же растаем. Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку. А вот это он от нас не видал? — И отец Николай, по-прежнему не соизволив повернуться, небрежно показал князю, вконец обалдевшему от столь хамского поведения тихого и доброго священника, здоровенный кукиш, ехидно поведя им над левым плечом из стороны в сторону, словно давая возможность со всех сторон полюбоваться этим произведением искусства.
Дуля, сноровисто слепленная отцом Николаем, и впрямь была славная и увесистая, поскольку материал — то бишь широкая крестьянская ладонь с заскорузлыми мозолями — на нее пошел добротный и в большом количестве.
— Мы-то как раз из тех петухов, которые хоть и не жареные, а в задницу клюнуть запросто сумеют. А коли надо, то и по роже леща отвесим. — И тут же уточнил, очевидно опасаясь, что последний намек выглядит слишком обще: — По сопливой, слезливой, бородатой роже. Княжеской, — чуть подумав, окончательно расставил он все точки над «i» и умолк.
Наступила тишина.
«А ведь ему, пожалуй, больше всех из нас достается, — неожиданно подумал Константин. — Мы хоть с живыми дело имеем, а у него сплошь отпевания покойников да соборования умирающих».
И даже та небольшая обида за не совсем справедливую, грубоватую, а в некоторых местах и вовсе хамскую отповедь, которой его всего несколько минут назад угостил отец Николай, куда-то бесследно исчезла, уступив место острой щемящей жалости. Константин вышел из-за стола, пересел на лавку рядом со священником, выдержал из деликатности минутную паузу и, легонько толкнув его в бок, просительно произнес:
— Отче, не сердись, а?
— На дураков грех сердиться, — буркнул отец Николай, добродушно добавив: — Только ты-то ведь не дурак, а?
— Не дурак, — миролюбиво согласился Константин и жалобным голосом заметил, пытаясь хоть как-то оправдаться: — Ну могу я позволить себе хоть разочек дать расслабиться? Кому ж еще и поплакаться в жилетку, ой, то есть в рясу, как не своему духовному отцу?
— Скажите пожалуйста, — всплеснул руками священник. — Поплакаться ему захотелось. Чай, у меня ряса, а не носовой платок. Ты бы еще высморкался в меня, сиротинушка горемычная. Я тебе что, барышня-наперсница? Я твой духовный исповедник, — назидательно поднял он вверх палец. — Посему и ты должен вести себя соответственно не только моему рангу, но и своему княжескому.
— Ну всего-то один раз, в кои веки, имею я право? — слезливо протянул Константин.
— Нет, не имеешь, — отрубил отец Николай. — Это смерд убогий, кой работой непосильной изнурен, позволить себе может, или мастеровой какой — ему тоже дозволено. А ты же кня-а-азь, — с укоризной протянул он.
— Да какой я князь, — печально махнул рукой Константин. — Я и впрямь, наверное, учителишка негодный и человечишко задрипанный. Плюс засранец сопливый и пирожок без никто, — вовремя вспомнил он концовку своей характеристики.
— Ты забыл сказать — и еще злопамятный, — добавил священник, поинтересовавшись: — Ты теперь поди лет десять мне эти слова вспоминать будешь али поболе?
— Не, не буду, — искренне пообещал Константин. — Хотя критику твою запомню на всю жизнь. Чтоб исправляться и, как говорится, больше не соответствовать столь негативному образу.
— Ерничаешь? — с грустью в голосе спросил отец Николай, виновато и как-то беззащитно посмотрев на князя.
В глазах священника плескалась такая затаенная боль, что Константину стало не по себе.
— Да что ты, отче? — перепугался он. — Как на духу говорил, искренне. Если теперь я когда-нибудь еще так расслаблюсь, то этот разговор припомню и сам себе все повторю. Для убедительности. Честно-честно.
— Верю, — помолчав, откликнулся священник. — А лучше бы забыл, — порекомендовал он и пожаловался: — Стыдно-то как, господи. Ты бы только знал, Костя, как мне стыдно, что я сорвался. И нашел же ведь на ком отыграться, балбес?! Это ведь совсем без ума надо быть, чтоб так вот… Словом, барахло я, а не священник. А еще княжий наставник, — протянул он ехидно. — Так, шаромыга в рясе. Не-э-эт, все. Теперь все. Вот докончу дела, отстроим Рязань, и уйду я куда глаза глядят. В монастырь уйду, решено.
— В женский, — невозмутимо добавил Константин.
— Это еще почему? — оторопело уставился на своего собеседника отец Николай.
— А у тебя с ними лучше всего получается, — спокойно пояснил Константин.