— Я, княже, наречен батюшкой своим в честь князя младого. Потому и имечко мне дадено — Константин. Ноне я тысяцкий во всей дружине конной, коя, — не удержался всадник, чтобы не съязвить, — пред тобой выстроилась во всей своей красе. Да чтоб ты ее хорошо разглядеть мог, мы ее о две стороны пред тобой поставили. Хошь налево взор кинь, хошь направо. Вои славные везде пред тобой.
— А под Исадами они тако же выстроились? — задал вопрос в тон Константиновой речи воевода Кофа.
— Под Исадами, воевода, — повернул к нему голову посол, — нашей дружины и вовсе не было. А из тех, Ингварь, кто твоего батюшку от князя Глеба защитить пытался, только четверо в живых и осталось. Ноне они, как и ранее, в дружине княжеской.
— Сладко гадюка шипела, да больно кусала, — хрипло изрек Онуфрий. — Его послухать, княже Ингварь, так Константина-иуду хоть на икону малюй.
— С переветчиками и душегубами глаголить мне дозволения князь не давал, — недобро прищурился посол. — Им другая речь и другое слово уготовано. А ноне я, княже Ингварь, тебе реку. Ежели руда воев твоих дорога тебе, ежели не хочешь ты, дабы твои неповинные ратари живот свой в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру в шатер князя Константина. Он тебя ждать будет.
— А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! — не выдержал Кофа.
— Князь Константин на мече клятву дал, что ежели не будет уговора мирного у него с князем Ингварем, то и тогда живым и здоровым переяславский князь до своего шатра доедет.
— А есть ли у нас вера в слово князя твоего? О том ты что ж не спросишь? — осведомился воевода.
— Я, Вадим Данилыч, слово своего князя до вас донес, — уклончиво отозвался Константин. — Ноне вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать будете. Коли возжаждал бы наш Константин покарати всех за набег дерзкий, ноне же поле это вашими телами устелил бы. Ежели мне, княже, веры нету, так ты у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя замерзла, хозяина своего дожидаючись.
С этими словами посол, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню и через минуту был уже возле своей дружины.
Ингварь еще долго смотрел всаднику вслед, напряженно размышляя о чем-то. Затем окинул хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и, не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки, пригласил всех ближних бояр и воевод в шатер.
Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, но большей частью холодной. В завершение последний из слуг вылил добрых полбочонка хмельного вишневого меда в здоровенную братину, которая была торжественно водружена в самый центр своеобразной самобранки. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой, соглашаясь с неизбежным злом.
— Можа, в останний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть. Пусть будет. Но допрежь надобно нам решить, что далее делать будем, а тако же ехать мне или нет к Константину.
При этих словах воевода пешцев молодой тридцатилетний Шестак резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.
— А тут и думать неча, княже… — открыл импровизированное совещание Онуфрий. — Ежели тебе восхотелось лавров мучеников-князей Бориса и Глеба сыскать, тогда езжай смело. Как знать, можа, церковь наша православная и тебя, спустя десяток-другой годков, тоже в святые али в великомученики запишет.
Слово за слово и в разговор вступили все. Каждый предлагал свое, и, как ему казалось, самое лучшее в такой безвыходной ситуации. Ингварь продолжал хранить упорное молчание. Он внимательно выслушивал каждого из выступающих, но по его невозмутимому лицу, начисто лишенному эмоций, никто из присутствующих не смог бы угадать, к чьей точке зрения склоняется в своем выборе княжич.
А предложений было масса. Каждый чуть ли не криком пытался утвердить свое мнение, как наиболее разумное в такой ситуации, и лишь молчаливо поднимавший изредка свою длань Ингварь остужал разгорячившихся собеседников и в какой-то мере на время гасил чрезмерный накал затянувшейся дискуссии.
Дебаты длились долго. Начавшись еще засветло, они грозили перерасти в бесконечные, ибо ни один из спорщиков не хотел согласиться с неизбежным. Из всех бояр и военачальников в одном лишь все оказались едины своему князю — идти на поклон к Константину не предложил никто.
Наконец Ингварь прервал молчание. В шатре тут же установилась гробовая тишина. Каждый в душе надеялся, что князь встанет на его точку зрения, как наиболее разумную.
— Тайно, под покровом ночи идти на прорыв со всей дружиной, а воев пеших бросить врагу на наживу, значит, самому иудой стать. Негоже это, боярин, — строго обратился он к Онуфрию.
— Укрыться за возами, вкруг боронясь, тоже хорошего мало, воевода, — повернул он голову к Шестаку. — Пускай на час-другой дольше простоим, ан конец един буде.
Так один за другим безжалостно гибли под тяжелыми княжескими доводами все предложения.
— И что же ты надумал, княже? — не выдержал Вадим Данилыч.
— Как рассветет, поеду я к князю Константину.
— Это ж смерть неминуемая! — рявкнул возмущенно Онуфрий. — Князь ты али овца, на закланье добровольно идущая?!
— Князь я, посему о людях должон в первую голову помыслить. И ежели смерть приму, то ведать о ту пору буду, что через руду мою и дружина, и пешцы спасение получат.
— А мы как же, княже? — тихо осведомился Кофа. — С какими очами пред братьями твоими меньшими предстанем? Что матушке-княгине поведаем? Что не уберегли ее первенца? Что сами его на заклание лютому волку в пасть отдали? Тогда уж ты и меня возьми с собой. Вместе оно и помирать не так боязно.
— И меня тоже, — сразу влез Шестак. Невысокий, плотно сбитый, неутомимый в бою на мечах, воевода пешцев был сейчас растерян и ошеломлен таким решением Ингваря.
— Брать с собой я никого не буду. Случись беда со мной, вы, бояре, хоть часть воев для сбережения града нашего Переяславля-Рязанского, да сумеете вывести из западни этой. Стало быть, и жертва моя получится не понапрасну, стало быть, и…
— Обожди, княже, — перебил его Вадим Данилыч. — Допрежь всего давай обговорим об жизни все, а помереть завсегда поспеем. Что может князь Константин с тебя взыскать, давай об этом помыслим. На что согласие свое дать можно, а чему противиться до… — тут он запнулся, но все же нехотя договорил: — До последнего надлежит.
И жаркие споры разгорелись с новой силой, затянувшись до самой полуночи. Наконец, придя к выводу, что обсудили все самое главное, все стали расходиться.
Оставшись один, Ингварь неторопливо снял с себя пояс вместе с мечом, устало прилег на небольшой, сложенный вдвое кусок войлока, постеленный на широкую доску, и попытался уснуть, однако смежить очи и погрузиться в сладостное — без забот и хлопот — забвение получилось лишь перед самым рассветом.
— Будто и не спал вовсе, — улыбнулся он Прыгунку — своему верному оруженосцу, который весь остаток ночи просидел в ногах у Ингваря, зорко охраняя княжеский покой.
Тот в ответ сочувственно посмотрел на князя и неожиданно буркнул:
— Коли ехать собрался, то и меня захвати. Чай, пригожусь.
В ответ Ингварь лишь улыбнулся мягко и покачал головой:
— Еще один богатырь былинный выискался. Ты лучше иди жеребца моего оседлай. Время не ждет.
Выйдя из шатра, ухватил горсть снега, старательно растер лицо, пытаясь прогнать остатки сна, и улыбнулся собравшимся его проводить воеводам и боярам:
— Рано на похороны собрались, други мои верные. Мстится мне, еще не одну чашу меда хмельного изопьем мы вместе с вами.
Затем неторопливо обнял каждого, начав с Вадима Даниловича и заканчивая Онуфрием, после чего, уже свесившись с лошади, весело хлопнул по плечу приунывшего Прыгунка и направился навстречу неизвестности.
Что его ждало — он не ведал, но о возможной смерти почему-то не думалось. По молодости мало кто вообще о ней задумывается, беспечно считая, что роковую чашу предстоит испить еще не скоро.
Впереди в тусклом свете пасмурного морозного утра показался шатер Константина. Ингварь посуровел лицом и тяжело вздохнул. То был не страх. Просто он помнил, как красиво тот изъяснялся, находясь у них в гостях, и знал, что не сумеет ответить тем же. Но едва он услышал голос Константина, как усилием воли сумел стряхнуть с себя неуверенность и робость. «Князю надлежит верить в себя», — припомнилось ему одно из наставлений отца, и он с гордо вскинутой головой вошел в шатер, полог которого был гостеприимно открыт услужливым воем.
Внутри неподвижно сидел человек, который убил Ингваря Игоревича, многих стрыев молодого князя и теперь, возможно уже сегодня, убьет и его самого. Человек, тяжело опираясь на плечо подоспевшего ратника, поднялся со своего места и очень дружелюбно произнес:
— Ну здрав буди, князь Ингварь.
После чего, пригласив гостя сесть, отослал слугу прочь из шатра, какое-то время внимательно разглядывал переяславского князя и, видимо оставшись доволен осмотром, неловко уселся напротив.
Плеснув из кувшина с длинным тоненьким носиком вина в каждый из двух небольших золотых кубков, стоящих прямо перед ним, он протянул один Ингварю, предложив:
— Выпьем за встречу.
Един бысть на земли Резанския кречет гордый, кой не смиришися пред сатаны порождением, а повелеша воев сбираться и ведоша их на грады захвачены, кои под тяжкаю дланью Константине-братоубойцы оказашися…
Един токмо не вняша гласу разума, ибо тьма которы охватила главу княжича Ингваря. И запылаша огнем град Ольгов, кой его вои сожигаша, и возрыдаша живши во граде оном. И тако же оный княжич и други грады земли Резанской порешиша на копье взяти, ежели бы не к