Время от времени я поглядывал на свою спутницу: ее лицо по-прежнему светилось от счастья, глаза блестели и излучали такую нежность, что я дрожал от страсти и с трудом сдерживал волнение сердца. Мне хотелось сказать Джульет все и покончить с этим раз и навсегда: признаться, что я ее покорный раб, а она – моя богиня и королева, что никто не будет любить ее так, как я, значит, никакой другой мужчина не вправе претендовать на нее. В моей душе еще звучал голос, называвший меня клятвопреступником и предателем интересов человека, который поверил в меня, дал мне работу и приютил в своем доме, но все тише и невнятнее.
На Флит-стрит я окликнул кэб и, сев рядом с Джульет, вдруг ощутил, что голос совести стал громче и требовательнее. «Что ты вытворяешь, Кристофер Джервис? – сурово спросил он. – Ты порядочный человек или прохвост? Ты, доверенное лицо Рубена Хорнби – джентльмена, которого оклеветали и бросили в тюрьму, – строишь в своем черном сердце план, как украсть у него то, что для него, если он настоящий мужчина, дороже свободы и чести? Как тебе не стыдно! Покончи с низкими страстями, усмири свою чувственность и выполняй то, что тебе поручено».
В этот момент Джульет повернулась ко мне с вкрадчивой улыбкой:
– Что с вами, мой дорогой юрисконсульт? Вы размышляете на какую-то важную тему?
Я собрал волю в кулак, посмотрел на девушку, такую обаятельную, красивую и милую: в ее сверкающие глаза, на ее нежные щечки с ямочками, – и подумал: «Если я сейчас же не положу этому конец, я пропал». Но какая это была мука! Надеюсь, мои коллеги и наставники посочувствуют мне, прежде чем порицать.
– Ваш юрисконсульт, мисс Гибсон, – при этих словах она вздрогнула и посмотрела на меня почти с испугом, – размышлял о том, что вышел далеко за пределы своих полномочий.
– Вы о чем? – напряглась она.
– О том, что я совершил дурной поступок, разгласив вам сведения, которые мне доверили на условиях строгой конфиденциальности.
– Но вы не сообщили мне ничего особенного. Что тут секретного?
– И все-таки эта информация не для всех. Доктор Торндайк считает стратегически важным не дать стороне обвинения заподозрить, будто у него что-то припрятано в «рукаве», понимаете? Он держит в неведении даже мистера Лоули и ни разу не посвятил меня в детали расследования, и лишь мистер Энсти сегодня утром…
– Так вы раскаиваетесь, что озвучили мне точку зрения адвоката? Вы считаете, что я вынудила вас обмануть его доверие? – произнесла она без тени раздражения, но с таким достоинством, что я ощутил себя полным ничтожеством.
– Мисс Гибсон, вы совершенно меня не поняли. Я ни в коей мере не жалею, что открылся вам. Как я мог поступить иначе в сложившихся обстоятельствах? Но и вы войдите в мое положение: я взял на себя ответственность, поделившись с вами профессиональной тайной.
– Не беспокойтесь, – ответила Джульет, – я не передам ни единого слова кому бы то ни было.
Я рассыпался в благодарностях и тут же детально рассказал ей о визите мистера Энсти, не упустив даже курьеза с сигарой.
– Разве сигары доктора Торндайка так плохи? – удивилась она.
– Нет, но они своеобразны: трихинопольские, с обрезанными кончиками. Вообще-то мой друг воздержан в удовольствиях и позволяет себе сигары лишь изредка. Обычно он предпочитает трубку, но после тяжелой работы, в праздники или по случаю торжеств балует себя трихинопольскими и курит самые лучшие, какие только удается достать.
– Даже великие люди имели свои слабости, – мудро изрекла Джульет, – но мне жаль, что я лишь сейчас узнала об увлечении доктора Торндайка. В свое время мистеру Хорнби доставили большой ящик трихинопольских сигар с обрезанными кончиками, и дядя говорил, что они очень качественные. Однако он не любитель этого сорта: попробовал одну сигару, и она ему не понравилась. В итоге ящик перекочевал в комнату Уолтера: ему все равно, что курить.
Так мы коротали путь, перескакивая с одной банальной темы на другую, и каждая последующая была еще менее значимой, чем предыдущая. Я нервничал и никак не мог выбрать правильную манеру поведения: то ради поддержания беседы болтал всякую ерунду, пускаясь в ненужные подробности, то впадал в противоположную крайность и надолго умолкал, становясь почти замкнутым. Мало кто позавидовал бы мне: я разрывался между любовью и долгом и загонял свои чувства вглубь.
Моя спутница тоже вела себя не так, как раньше. Плакать она давно перестала и сначала выглядела слегка смущенной, затем ее сдержанность сменилась холодной вежливостью, и, наконец, Джульет ушла в себя и почти замолчала, лишь изредка подавая реплики. Я не знал, чему это приписать: тому ли, что она решила, будто ей, как девушке, следует держаться скромнее, или же она ощутила укол совести, ведь Рубен Хорнби вряд ли одобрил бы ее непринужденность в общении со мной. Как бы то ни было, мы быстро отдалялись друг от друга и за полчаса проделали обратный путь нашей дружбы. Из кэба у ворот тюрьмы мы вышли более чужими, чем в день своего знакомства. Я понимал, что наши отношения потерпели фиаско, но какого другого конца можно ожидать в этом мире разнонаправленных стремлений и нереализованных амбиций? Убитый горем, я чуть не расплакался на груди впустившего нас в ворота дородного тюремщика, как еще недавно Джульет разрыдалась на моей. Я испытал облегчение, когда по окончании свидания с Рубеном она сказала, что сегодня мы не будем возвращаться вместе на Кингс-Кросс, как обычно: ей нужно отправиться на омнибусе на Оксфорд-стрит за покупками, а я пусть еду домой один.
Я долго стоял на тротуаре, провожая взглядом омнибус, увозивший мою любовь, пока он не скрылся за поворотом. Со вздохом отчаяния я, словно во сне, побрел обратно по дороге, по которой мы с Джульет столько раз путешествовали вместе и, как тогда казалось, были счастливы.
Глава 13Убийство по почте
Следующие несколько дней я провел в мрачном настроении. Вообще-то, с тех пор как я оставил службу в больнице, меня подстерегало много лишений и разочарований. Я терпеть не мог ежедневную рутинную работу, считая, что достоин чего-то большего, но мне приходилось смирять свою гордыню и тяжелым трудом добывать свой скудный хлеб. Я считал себя очень способным, но жил в бедности, иногда впроголодь, и хуже всего то, что постепенно я начал утрачивать веру в себя и будущее, которое не обещало мне ничего хорошего. Однако никакие неприятности и обиды, перенесенные мною раньше, не шли в сравнение с теми страданиями, что я испытывал сейчас, когда лишился любви всей своей жизни. Положение усугублялось тем, что я – человек по своей природе необщительный, у меня мало друзей, и мне непросто сходиться с людьми. Зато, если это случается, я глубоко привязываюсь к тем, с кем сближаюсь, и любой разрыв ранит меня. Дворец своей любви я воздвигал, не щадя себя, ибо любил впервые в жизни и имел нерастраченный запас чувств, и вот теперь это величественное здание лежало в руинах. Тоскуя по Джульет и вконец измучившись, я написал ей письмо и, к своему удивлению, получил довольно теплый, почти дружеский ответ: моя возлюбленная ни о чем не жалела и не упрекала меня, как это свойственно некоторым женщинам, в том, что вспышка наших чувств оказалась столь короткой. Тем не менее от меня не ускользнула почти неуловимая разница между последним письмом и теми, которые я получал от Джульет раньше: каждым своим словом она как будто возводила между нами невидимую стену, и я понял, что наше расставание неизбежно.
Я изо всех сил старался выглядеть веселым, бодрым и активным, но Торндайк, думаю, заметил мою удрученность и понимал, чем она вызвана, ибо стал проявлять ко мне больше теплоты и участия. Однако он избегал затрагивать больную для меня тему, за что я был ему несказанно благодарен.
Через два дня после моего драматичного свидания с Джульет произошло событие, которое отвлекло меня от переживаний и грустных мыслей, правда, не самым приятным образом. После обеда мы с Торндайком, удобно устроившись в соседних креслах и закурив трубки, обсуждали кое-какие дела и просматривали недавно доставленную почту. Торндайк получил груду писем, но не спешил читать их, а брал в руки каждый конверт и тщательно, со всех сторон, исследовал, прежде чем вскрыть.
– Я заметил, доктор, – нарушил я тишину, – что вы всегда долго рассматриваете письмо снаружи и не торопитесь заглянуть внутрь. Вы стараетесь запомнить фамилии адресантов или причина в чем-то другом? Что толку вертеть в руках нераспечатанное письмо? Достаточно бегло пробежать текст, и все понятно.
– Я изучаю конверт не только с целью узнать, кто отправитель, – спокойно пояснил Торндайк. – Это моя многолетняя привычка в отношении и писем, и рекламных проспектов, и бандеролей, и всего, что попадает мне под руку. Я приучил себя уделять должное внимание внешнему виду любого предмета или объекта. Практика показывает, что я прав; я не единожды находил снаружи писем или посылок такие приметы и сведения, которые впоследствии представляли огромную важность, в том числе для раскрытия преступлений. В частности, вот это послание, – он показал мне серый конверт, – сначала было запечатано, а затем вскрыто с помощью пара. Конверт грязный, потертый и пахнет выдохшимся табаком. Очевидно, письмо носили в кармане вместе со старой трубкой. Читая его, я понял, что оно должно было дойти до меня два дня назад, но дату старательно изменили с четырнадцатого числа на пятнадцатое. Вывод: у моего корреспондента очень ненадежный клерк.
– Может, ваш корреспондент сам носил письмо в кармане?
– Вряд ли. Во-первых, зачем ему беспокоиться, вскрывать собственное письмо над паром и снова запечатывать? Он разорвал бы испорченный конверт и взял новый. Клерк же не мог так поступить: его начальник написал адрес на конверте собственной рукой, поскольку письмо конфиденциальное. Во-вторых, случись такая замена, мой корреспондент почти наверняка добавил бы постскриптум с объяснением, а в-третьих, он не носит с собой трубку, потому что не курит. Впрочем, все это для меня несложно, однако я обнаружил кое-что гораздо более важное. Посмотрите сами.