й теплый ветер, разгоняя белую мглу. Ярко вспыхнул диск луны – серебристый свет упал на неподвижно застывшую сухую траву вокруг кургана. Страшные загонщики исчезли, пропав в редеющей туманной мгле.
Топот усилился, вновь раздался дружный, с переливами свист, а затем чей-то сильный хрипловатый голос прокричал:
– Гей, хлопцы! А ну робы грязь!
Из-за кургана вылетели всадники. Их было шестеро – крепких хлопцев в смушковых шапках и богатых кафтанах. Под луной сверкали вынутые из ножен сабли, породистые кони приплясывали и нетерпеливо ржали.
«Махновцы», – пронеслось в голове, но страха не было. В эту минуту Арцеулов был рад и махновцам.
Трое всадников повернули коней и бросились прямо на отступающую стену тумана. Ростислав видел, как тает белая пелена, как распадается на части страшный черный силуэт, исчезая без следа…
Трое других остановились у подножия кургана. Арцеулов медленно подобрал карабин и начал спускаться.
Двое всадников были молоды. Из-под смушковых шапок улыбались безусые лица, кафтаны были расстегнуты, лунный свет падал на дорогую сбрую. Третий, в котором Арцеулов сразу же угадал командира, был явно постарше. Длинные усы побило проседью, из под шапки свисал седой чуб. Одет всадник был просто, куда беднее, чем его хлопцы, но из-за туго затянутого кушака золотой отделкой сверкали старинные пистоли, а на рукояти кривой турецкой сабли тускло поблескивали самоцветы.
– Здоров будь, хлопче! – в хриплом, низким слышалась легкая насмешка. – Ще живый?
– Здравствуйте…
Знакомый малороссийский говор… Значит, все-таки махновцы или какой-нибудь из бесчисленных повстанческих отрядов, бродивших по таврийской степи.
Ростислав поднял глаза и увидел, что туман исчез. Ночная степь дышала покоем, словно все случившееся просто пригрезилось.
– Панэ бунчужный! – трое всадников возвращались, пересмеиваясь и поигрывая саблями. – Чисто! Накажешь наздогнаты?
– Досыть з ных! – тот, кого назвали бунчужным, бросил саблю в ножны и ловко соскочил с седла. – Бильш нэ сунуться!
Он был невысок ростом, пониже Ростислава, но широк в плечах и костист. Чувствовались долгие годы, проведенные в седле, среди битв и походов.
– Подполковник Ростислав Арцеулов! – рука привычно взлетела к козырьку. – Благодарю вас, господа! Выручили.
Хлопцы недоуменно переглянулись. Ростислав не понял, что их так удивило – не появление же врангелевского офицера возле линии фронта!
– То пан нэ простый жолнеж? – бунчужный виновато покачал головой. – А я його мосць хлопцем назвав! То пан полковник такый молодый…
– Помилуйте, что за счеты! – Арцеулов даже рукой махнул. – Вы меня от смерти спасли…
– То нэ смэрть… – бунчужный оглянулся. – То нэ смэрть, панэ Ростиславэ. То мара. Воны вжэ сами мэртви – погынули в давни викы. Тилькы в таку нич воны сылу мають… Ну що, хлопцы, перепочинэмо?
Всадники соскочили с коней и окружили Арцеулова. Он заметил, с каким интересом они разглядывают его форму и оружие. Ему самому стало любопытно: повстанцы (если его спасители, конечно, из их числа) были обмундированы крайне живописно. На ум тут же пришла известная картина Репина из Русского музея. Впрочем, он слыхал, что махновцы и прочие «батьки» любили щеголять в давних запорожских нарядах.
– З якой армии, панэ? – поинтересовался один из хлопцев с серьгой в левом ухе и большим шрамом через все лицо. – Чи нэ поляк?
– Почему поляк? – поразился Ростислав. – Русский я, из армии барона Врангеля.
Ответом было удивленное перешептывание. Бунчужный покачал головой:
– Нэ дывуйтэся, хлопци! Пан Ростислав и сам здывувася. Кого тилькы вночи не зустринэш!.. А ну, краще зложить багаття. Пересыдымо до ранку – и гайда…
Арцеулов не понял, что означает «багаття», но тут же сообразил – хлопцы принялись собирать сухую траву и какой-то деревянный хлам, валявшийся на кургане. Вскоре вспыхнул огонь, и тьма отступила. Ростислав машинально отметил еще одну странность – один из хлопцев разжигал костер не спичками и не зажигалкой, а непонятным приспособлением, высекавшим искры.
«Наверно, огниво, – Арцеулов лишь покачал головой. – Ну надо же!..»
Впрочем, разруха, охватившая бывшую империю, приучила и не к такому.
– Сидайтэ, панэ Ростиславэ, – пригласил бунчужный. – Посыдымо, люлькы попалымо.
Арцеулов опять не понял, но все стало ясно, когда тесно сгрудившиеся у костра хлопцы достали большие, украшенные резьбой трубки и стали неторопливо набивать их из вышитых кисетов.
– Папиросы, господа! – Арцеулов поспешил достать пачку «Дюшеса». Ответом были удивленные взгляды. Ростислав пожал плечами и щелкнул зажигалкой. Хлопцы переглянулись, руки несмело потянулись к пачке. Лишь бунчужный, усмехаясь, поблагодарил, но закурил все-таки свою «люльку».
– Хытро, – заметил один из хлопцев, дымя «Дюшесом». – Нэ бачив такого. Хиба що з Нимеччины прывэзлы…
Арцеулов уже не удивлялся. В самом деле, в ночной таврийской степи можно встретить кого угодно. Даже тех, кто никогда не курил папирос.
– Що ж вы нас, панэ, так пизно покликали? – поинтересовался бунчужный, затягиваясь «люлькой». – Чи сами думалы нежить розигнаты, як Козьмодемьян?
– Растерялся, – честно признался Арцеулов. – Да и не верил как-то, что рог поможет…
– То риг знатный, – старшой внимательно оглядел подарок Джора и вернул Ростиславу. – Сыла в нему велика – з морського дна пидняты можэ. В тэбэ песыголовци мэртво вчепилися. Самого позвалы!..
«Самый» – то, что надвигалось, окутанное тьмой. Даже у горящего костра старый воин не решался произнести его имени. По телу Арцеулова пробежала запоздалая дрожь.
– Тилькы здаеться мени, помылылыся воны, – продолжал бунчужный. – Не вас йим було потрибно. Того, що вони шукали, в вас нэмае…
Вначале Арцеулов не понял, а затем вспомнил. Камень! Он отдал камень Степану! А что если Косухина тоже перехватили в пути? А ведь у краснопузого нет с собою подарка Джора!
– Мы… Мы с другом были в Безбаховке, – нерешительно начал он. – Там…
– Знаю, хлопче, – кивнул бунчужный, похоже, забыв на время о том, что к Ростиславу надлежало обращаться «пан». – Велыка за вамы сыла, якщо старый граф передав вам цэ… А за свого товариша не бийся, йим його не взяты. Пэкэльный вогонь на ньому…
И вновь Арцеулов ничего не понял. «Пэкэльный», вероятно, означало «адский». Конечно, он под горячую руку именовал краснопузых «антихристами», но не в буквальном же смысле!
– То що ж, панэ бунчужный, того хлопця й дидько не визьмэ? – удивился один из парней.
– Дидько – не в ночи його спомынаты – не скажу, – с достоинством ответил старшой. – А оця нежить не визьмэ. Я ж кажу – пэкэльный вогонь. Хто його бачив, того воны бояться…
Адский огонь? Откуда? Но Ростислав вспомнил – Морадабад, грязный, в лохмотьях жрец страшной богини Кали. Он тоже испугался Степана! Красный отсвет «Головы Слона»!..
– Його що, нияка смэрть не визьмэ? – продолжал допытываться любопытный хлопец. Бунчужный помолчал, выбил пепел из трубки и наставительно произнес:
– Не лизь куды не треба! Не твоя цэ справа. Смерть йому будэ вид людськои рукы або вид того, кого вночи называты не можна. Тому пэкло – дим ридный…
В «пэкло» Арцеулов после нескольких лет Германской и Смуты не очень верил. Ад он увидел на земле. Но, похоже, излучение Красного Рубина и в самом деле отпугивало нежить. Что ж, значит краснопузому хоть в чем-то повезло.
– Годи про цэ! – подытожил старшой. – Пану Ростиславу нэ варто слухаты ци дурни балачкы. Краще, Тымко, заспивай нам. Воно й вэсэлишэ будэ – швидше нич скинчиться…
Тымко – вероятно, Тимофей – согласно кивнул и спустился вниз, к лошадям. Через минуту он вернулся, неся странный инструмент, чем-то напоминающий лютню.
– Позвольте, господа! – заинтересовался Ростислав. – Это, по-моему, бандура?
– Ни, панэ, – усмехнулся Тымко. – Бандуру я й нэ бачыв. Це – кобыз турецький. У Трабзони узяв…
Арцеулов удивился, как мог попасть молодой хлопец в Трабзон, но память подсказала: в 1916-м Кавказский фронт занял Восточную Анатолию. Вероятно, Тымко воевал в войсках Николая Николаевича Юденича…
– Так, добрэ було в Трабзони! – кивнул другой хлопец, чуть постарше. – Повни «чайкы» здобычи набралы! Лэдь не потоплы!
Ростислав еще раз пожалел, что не знает малороссийского наречия. Может быть, «чайками» называют десантные корабли Черноморского флота…
– Грай, Тымко! Вин добрэ грае, – обернулся бунчужный к Арцеулову. – Пан зацный и мосцный звык до иншои музыкы, але хай послуха й нашу…
– С удовольствием, – Ростислав поудобнее пристроился у костра, сообразив, что «кобыз» и малороссийская «кобза» наверняка похожи. Он много читал об украинской экзотике – слепых кобзарях – но никогда их не слышал. Правда, Тымко ничуть не походил на несчастных «старцев», скитавшихся от села к селу. Молодой парень с красивым смуглым лицом, с крепкими руками, привыкшими скорее к сабле, а не к беззащитным струнам…
Пальцы легли на деку. Наступило молчание, но вот тишину нарушил первый звук. Казалось, зашумело море. Пальцы осторожно перебирали струны, и Арцеулову вдруг стало чудиться, что он слышит морской прибой, завывание ветра в корабельных снастях и видит низко сидящие в волнах черные лодки под белыми парусами. И тут он, наконец, вспомнил, что такое «чайки»… Музыка крепла. Казалось, волны вскипают и обрушиваются на тех, кто плывет на черных лодьях к далекому вражьему Трабзону…
И тут музыка стала другой – тихой, спокойной, словно ночной летний ветер. Тымко запел. Голос оказался неожиданно низкий, совсем не такой, каким он только что рассказывал о своем «кобызе». Вначале Ростислав плохо разбирал слова – малороссийское наречие с трудом давалось ему – но затем освоился и стал слушать внимательно.
Тымко пел о степи – о покрытом ковылем просторе, протянувшемся от Дуная до Кавказских гор вдоль Черного Змеиного моря. В степи шумел ковыль, гулял ветер, и мертвым бесконечным сном спали под высокими могилами забытые богатыри…