— Ну, Черные пещеры так Черные пещеры! — воскликнул Сарл с хриплым смешком, которым обычно смягчал наиболее жестокие намерения своего Капитана. Он не пропустил никого, сипло обращаясь к каждому по очереди и похохатывая. — Киампас! Киампас, ты что, не понимаешь? Мы же Шкуродеры, приятель, мы — Шкуродеры! Сколько раз мы говорили про Черные пещеры?
— А слухи как же? — оборвал его нансурский офицер, но осторожно, как побитая собака.
— Какие слухи? — спросил Ахкеймион.
— Ну как же! — хихикнул Сарл. — Люди не могут просто так мириться с тайной. Если артель съедают, надо придумать Великого Поедателя Охотников, не важно кого. — Он повернулся к Ахкеймиону, скептически поморщившись. — Он считает, что в Черных пещерах прячется дракон. Дракон! — Взгляд Сарла метнулся обратно на Киампаса; раскрасневшееся лицо коротышки было вздернуто вверх, руки сжимались в кулаки. — Дракон, сейчас тебе! Да «голые» их приканчивают. Всех нас рано или поздно приканчивают «голые».
— Шранки? — переспросил Ахкеймион, а перед его мысленным взором проносились чудовища, изрыгающие огонь. Сколько же враку пролетело через его древние сны? — Почему ты так уверен?
— Потому, что их кланы каким-то образом перебираются через горы, — ответил Сарл, — особенно зимой. Почему, ты думаешь, столько скальперов рискуют идти в Черные пещеры?
— Я же тебе говорил, — упирался Киампас. — Я встретил тех двоих из Аттремпа, единственных, кто остался в живых из Высоких Щитов. Меня не проведешь, я знаю, когда…
— Слабаки! — сплюнул Сарл. — Тряпки! Да на выпивку тебя хотели раскрутить! Высоких Щитов повырезали у Длинной стороны гор. Киампас, Киампас! Это все знают! На Длинной стороне!
Два сержанта уставились друг на друга. Взгляд Сарла был умоляющим, как у сына, который вечно защищает перед отцом своего родного брата, а у Киампаса — скептический и раздраженный, как будто он был единственным психически здоровым офицером в толпе сумасшедших — что, подумалось Ахкеймиону, было не совсем далеко от истины.
— Пойдем по нижней дороге, — отрезал лорд Косотер. — И войдем в Черные пещеры.
Тон был такой, будто Капитан осуждает все человечество, а не только затеянную здесь мелкую перепалку. Нечеловек, в пятнистой рясе, скрадывавшей его высокую и широкую фигуру, продолжал пристально смотреть на восток. Перед ним взбиралась по склону гора, как одетый в белое страж, неслышно переговаривающийся с высотой и далью.
— Клирик говорит, что он помнит.
Ахкеймион вернулся и застал Мимару в плотном окружении Шкуродеров, большей частью из Укушенных. Рядом с высоченными Оксворой и Поквасом она выглядела беспомощной, как ребенок, и изображала сдержанную доброжелательность. Она старалась стоять вполоборота к тропинке, словно готовясь в любую секунду ретироваться, а также избегала смотреть на любого из них дольше нескольких мгновений. Ахкеймион понял, что она боится, но собой владеть в состоянии.
— Значит, ты айнонка?
— Тогда понятно, почему капитан втюрился…
— Может быть, теперь не нас он будет раздевать своими злобными глазами!
Смех был вполне искренний, так что Мимара тоже улыбнулась, но совершенно не похожий на их обычный разбитной гогот. Как давно подметил Ахкеймион, солдаты в присутствии женщин, которых не могут купить и которыми не могут овладеть силой, начинают вести себя деликатно. Веселая и беззаботная манера, вежливый интерес к пустякам прикрывают страдания и ненависть, глубину которых не в состоянии постигнуть женщина. А эти люди были больше чем солдаты, даже больше чем охотники за скальпами. Шкуродеры. Люди, чья жизнь полна дикости и неуемной жестокости. Люди, которые с легкостью забывают мертвого насильника, который раньше был их закадычным другом.
И той, кого они не могут взять, они попытаются добиться.
— Так я и думал, — сказал Сома, когда Ахкеймион подошел к ним. Вид у Сомы был довольно благожелательный, но чувствовалось некоторое упрямство, которому разумнее было не перечить. — Она тоже одна из Укушенных!
В воздухе витал дух заговора. Они спланировали все это как способ переманить добычу к своему костру. Далеко ли зашел их сговор?
— Охайнский перевал закрыт, — сказал Ахкеймион. — Метель.
Можно было заметить, как их лица силятся подобрать приличествующее выражение.
Следить за внезапными переменами бывает забавно. Своего рода обнаженность ума — когда планы вдруг повисают в воздухе, лишившись логики, на которой были основаны изначально. Плотские устремления этих людей были связаны с исходом экспедиции, а исход экспедиции зависел от перевала.
— Решение принято, — сказал он, всеми силами стараясь, чтобы в голосе не звучало удовлетворение. — Мы бросим вызов Черным пещерам Кил-Ауджаса.
Глава 9Момемн
Ошибка нищего не приносит вреда никому, кроме самого нищего. Ошибка же короля приносит вред всем, кроме самого короля. Слишком часто мерилом власти выступает не число тех, кто подчиняется твоей воле, но число тех, кто страдает от твоей глупости.
Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), Момемн
Ей казалось, что лицо онемело, не чувствуя пощипывания.
— Мамочка, он нас слышит? Он знает?
Эсменет так крепко стиснула маленькую ручонку Кельмомаса, что сама испугалась, не сделала ли она ему больно.
— Да, — услышала она собственный голос. Камень усыпальницы не давал улетать словам, ловил и удерживал их, и они обволакивали ее, теплые и близкие, словно она говорила, уткнувшись в шею возлюбленного.
— Да. Он же сын земного бога.
Согласно нансурскому обычаю, мать мертвого ребенка мужского пола должна была каждую полную луну после кремации метить лицо пеплом своего сына: две полосы, по одной на каждой щеке. Траксами, так они назывались — «слезы погребального костра». Только когда ее слезы перестанут темнить их, ритуал мог прекратиться. Только когда она перестанет рыдать.
Она чувствовала его следы у себя на щеках — жгучие, осуждающие, словно преображенный Самармас превратился в противоположность собственной матери, своего рода яд, который не выдерживала ее кожа.
Словно Самармас теперь целиком принадлежал своему отцу.
Традиция была слишком старой и почитаемой, чтобы ей перечить. Эсменет видела траксами у женщин на гравюрах, относящихся к ранним годам древнего Кенея, эти женщины шли вереницами, как пленницы. А в ритуальных спектаклях, которые разыгрывали храмы во время религиозных празднеств, лицедеи рисовали вертикальные черные линии на покрытом белилами лице, чтобы изобразить несчастных женщин, точно так же, как горизонтальные красные линии, вуррами, использовались при изображении обезумевших от гнева мужчин. Для нансурцев траксами были синонимом траура.
Но если остальные могли хранить останки своего ребенка в домашних склепах, маленький Самармас, имперский принц, был погребен в высшей королевской усыпальнице при храме Ксотеи. И опять то, что для других было очень хрупким и личным, для нее превратилось в отвратительное представление. Тысячи людей столпились у ворот площади императорского дворца и тысячи — у основания мощного Ксотеи, бурлящий балаган, смешавший скорбь и нетерпеливое любопытство. Матери подбрасывали в небо пыль и рвали на себе волосы, слонялись рабы, разинув рты, мальчишки подпрыгивали, чтобы хоть что-то урывками разглядеть из-за плеч взрослых, и прочее, и прочее. Даже здесь, в запутанных переходах храма, ей чудилось беспокойное гудение толпы.
Что скажут они, увидев, что щеки ее сухи? Что подумают об императрице, которая не способна оплакивать потерю нежно любимого ребенка?
Освещенные лишь отдельными фонарями стены усыпальницы как будто висели в полной тьме. Каждая ниша свидетельствовала о пристрастиях различных эпох и династий. Некоторые ниши были кричащими и разукрашенными, другие, как соседние ниши Икурея Ксерия и его племянника Икурея Конфаса, были просто выбиты в голом камне, без мраморной облицовки, которая придавала благородства многим прочим нишам. Эсменет старалась не задумываться об иронии того, что ее сын покоится так близко от Конфаса, который был последним императором Нансурии перед возвышением Келлхуса. Точно так же старалась не смотреть она и на оплывшую свечу и маленькую чашу с зерном, которые были оставлены на краю его ниши.
Настанет день, когда все ее дети упокоятся в этом застывшем мраке. Неподвижные. Безмолвствующие. Когда-нибудь здесь обоснуется и она, в виде остывшего пепла, заключенного в серебро, золото, а может быть, в зеумский нефрит — во что-то холодное. Все субстанции, к которым алчно тянется человек, холодны. Когда-нибудь ее жар истечет во внешний мир, и для теплых пальцев живых она станет как пыль.
Когда-нибудь умрет и она.
Облегчение, которое принесла эта мысль, оказалось столь неожиданным и глубоким, что Эсменет ахнула. Ее охватило смятение, лишая разума и воли. Она покачнулась, подняла ладонь к увлажнившимся глазам. В следующий миг она поняла, что сидит на полу, в позе, от которой могли ужаснуться ее вестиарии, сочтя чересчур вульгарной и неблагородной — точно шлюха, которая уселась на подоконнике и свесила ноги. Эсменет заметила, что на нее смотрит Кельмомас, и постаралась успокоить его улыбкой. Прислонясь головой к неумолимому мрамору, она продолжала мысленно видеть сына. Маленького. Беззащитного. Точная копия своего погибшего брата-близнеца.
— Мама, он нас слышит? — донесся до нее голос сына.
Она не могла перестать повсюду видеть Самармаса, его запекшуюся на траве кровь, его тельце, маленькое, как у зверька, медленно слабеющее на копье, медленно уплывающее в забытье. Стоило только прикрыть глаза.
Стоило только поднять глаза и увидеть другого сына.
— Я говорила тебе…
— Нет… Я хотел сказать — а когда мы думаем? — Теперь он плакал, приоткрывая рот в безутешных судорожных всхлипах. — С-Сэмми слышит, когда мы думаем?
Она развела в стороны колени и приняла Кельмомаса в объятия. Его сдавленный плач обжег ей шею. И она увидела, со всей пронзительностью скорби, что смерть Самармаса расколола ее душу надвое: одна половина онемела и застыла в немом вопросе, а вторая тянулась к этому ребенку, к этой копии погибшего брата, вобрать в себя его рыдания.