Закон Господа совершен,
укрепляет душу;
откровение Господа верно,
умудряет простых.
Повеления Господа праведны,
веселят сердце;
заповедь Господа светла,
просвещает очи.
Страх Господень чист,
пребывает вовек.
Суды Господни истина,
все праведны;
они вожделеннее золота
и даже множества золота чистого,
слаще меда
и капель coma.
Буду ходить свободно,
ибо я взыскал повелений Твоих
Буду утешаться заповедями Твоими,
которые возлюбил.
Как люблю я закон Твой!..
А я люблю заповеди Твои
более золота, и золота чистого.
Основание слова Твоего истинно,
и вечен всякий суд правды Твоей.
Самое меньшее, что можно сказать о людях, выразивших столь восторженные чувства в отношении закона, это то, что они не находились под тяжким бременем законности. Они не старались лихорадочно заработать свое спасение и поддерживать отношения с Богом посредством скрупулезного соблюдения закона. Они не раздувались от осознания собственной праведности и не истощались от усилий делать праведные дела. Короче говоря, они не соответствовали ни одной из карикатур, навязанных ветхозаветному закону теми, кто, неверно усвоив аргументацию Павла против людей, исказивших закон, приписал закону те самые искажения, от которых он пытался его освободить.
Напротив, люди, которые могли составить подобные хвалебные гимны закону, знали, что это национальное сокровище, которое дороже всего, чем мог бы гордиться любой музей. Подобные благочестивые израильтяне наслаждались законом как даром Божьей благодати и знаком Божьей любви, данным им для их собственного блага (Втор. 4,1.40; 6, 1–3.24 и др.). Они считали его благословением и средством, несущим благословение (Втор. 28, 1–14). Они вспоминали, что откровение закона Израилю было уникальной привилегией, которой не удостоился никакой другой народ (Втор. 4, 32–34; Пс. 147, 8–9). Они побуждали друг друга повиноваться ему, не для того, чтобы спастись, но потому, что Бог уже спас их (Втор. 6, 20–25). Они восхищались им как путем жизни (Лев. 18, 5; Втор. 30, 15–20) и плодоносной рекой (Пс. 1, 1–3).
Таким образом, приступая к теме ветхозаветного закона и задаваясь вопросом, как он может, или должен, соотноситься с христианской этикой, первое, что необходимо сделать — решиться прочитывать закон в его собственном ветхозаветном контексте. Мы постараемся понять его динамику, мотивацию, богословские основы и социальные задачи, насколько это возможно понять изнутри, с точки зрения ветхозаветного израильтянина (в той мере, в которой мы вообще способны реально погрузиться в их мир). Отложим хотя бы на некоторое время проблемы позднего периода, над которыми Павел бьется в споре о законе с еврейскими оппонентами его миссии к язычникам. Отложим (на еще более долгое время) догматические и деноминационные споры о соотношении закона и евангелия.[238] Псалмопевцы не были иудействующими, не были они и кальвинистами, арминианами, теономистами, диспенсационалистами, законниками или антиномистами. Они были поклоняющимися верующими, представителями народа, который понимал, что находится в особенных отношениях с Господом, их Богом, искупленный спасительной благодатью Божьей и наделенный привилегией обладать землей, чтобы жить в ней, и законом, по которому жить. Итак, попытаемся понять и воспринять закон их глазами.
Первое, что мы должны понять — закон для израильтянина означал больше, чем обычно это слово означает для нас. Прежде всего, отличие в понятии, относящемся ко всему материалу в первых пяти книгах Ветхого Завета. Слово torn означает не просто закон в смысле законодательства или права, но «руководство», «наставление». Израильтянин видел во всех материалах, вошедших в то собрание книг, что мы называем Пятикнижием (книги от Бытия до Второзакония), Божью книгу руководства к жизни. И это руководство включало не только великие собрания законов, которые мы находим во второй половине Книги Исхода, в книгах Левит, Числа и Второзаконие, но также все великие повествования, в которые они вставлены, вместе с множеством других писаний — песен и обрывков древней поэзии, путевых заметок, родословий, благословений, географических заметок, списков переписей, некрологов и тому подобного. Тога — это богатый гобелен из множества нитей. Повествовательная структура имеет особенное значение для правильного восприятия закона, и мы возвратимся к этому позднее.
Однако во всем этом разнообразии есть несколько основных блоков законов в общепринятом значении слова. Конечно, существуют также законы и упоминания законов вне этих пяти основных разделов, иногда они таковы, что это указывает на большую универсальность Божьих законов, не ограничивающуюся исключительно Синайским откровением.[239] Но мой интерес сейчас простирается на те крупные блоки, в которых содержится большая часть ветхозаветного закона. Именно эти части Пятикнижия я буду обычно подразумевать, используя в дальнейшем понятие «закон».
Основные правовые тексты
Большая часть законов Пятикнижия содержится в трех основных собраниях, помимо самого Декалога, с которого я начну.
Декалог (Исх. 20, 2–17; Втор. 5, 6–21)
Название «Декалог» происходит от греческого перевода буквального еврейского выражения десять слов, которое встречается в Исх. 34,28; Втор. 4, 13; 10, 4. В повествовании о событиях, происшедших у Синая (Исх. 19—20; повторяются во Втор. 5), рассказывается, что Декалог был дан Израилю Богом. Хотя сказано, что Десять заповедей были даны через Моисея, его участие в этом было второстепенным. Считалось, что они были произнесены и запечатлены на камне самим Богом. В них было нечто самодостаточное и завершенное, зафиксированное в выражении «Слова сии изрек Господь … и более не говорил» (Втор. 5, 22).[240] Это уникальное качество прямой божественной речи наряду с внушающими благоговение событиями, сопровождавшими их обнародование у Синая, гарантировало Десяти заповедям особенное место в преданиях Израиля. Это простое, но всеобъемлющее обобщение важнейших условий заветных отношений обеспечивало то ограничение поведения, которое требовалось от участников завета. Это подразумевает, что один шаг за эти границы (посредством нарушения данных заповедей) означает выход из сферы отношений и обязанностей завета. Также оно обеспечивало (в особенности для Второзакония,[241] с точки зрения ученых) программное заявление, список стратегических ценностей, которые определяли характер и направление остальных законов.
Из–за своей важности Декалог был предметом огромнейшего числа научных исследований и споров, ряд которых перечислен в библиографических примечаниях. Обсуждалось все, от выяснения авторства и даты написания до вопроса о том, какого рода законом является Декалог, и как он функционировал в жизни и культе израильтян. Изобилию научных теорий все еще не достает общего согласия, разве что кроме самого факта важности Декалога в Израиле. «Что бы человек ни думал об авторстве, тот факт, что Декалог занимал центральное положение в жизни Израиля издревле, остается важнейшим результатом новейших исследований… Он был связан с Синайскими событиями как обязывающая хартия, выражающая божественную волю Господа Завета».[242]
Книга завета (Исх. 20, 22 — 23, 33)
Это название дано группе законов, которые следуют непосредственно за Декалогом. Это выражение встречается в Исх. 24, 7: «И взял Моисей книгу завета и прочитал вслух народу, и сказали они: все, что сказал Господь, сделаем и будем послушны». Обычно считается, что это относится к предшествующей части, главным образом к Исх. 21—23. В то время отклик народа стал основанием церемонии утверждения завета, описанной в заключении двадцать четвертой главы.
После пролога, подчеркивающего уникальность и святость Господа (Исх. 20, 22–26), эта группа законов начинается с заголовка «Вот mispatim…» (Исх. 21, 1); то есть «суждения» или «прецеденты». Следующие далее законы — это, главным образом, прецедентные законы (см. ниже). Они описывают типичные ситуации, связанные со спорами о собственности, вреде, оскорблении, небрежности и тому подобном. Также существует важный раздел о социальной ответственности в отношении слабых членов сообщества (Исх. 22, 21–27), постановления о судебной процедуре (Исх. 23,1–9) и раздел о культовом законе (см. ниже), имеющем отношение к приношениям и праздникам (Исх. 23, 14–19). Раздел завершается эпилогом, который обращен ко времени захвата Ханаана и подчеркивает уникальность требования Господа к своему народу (Исх. 23, 20–33), тем самым возвращаясь к теме пролога.
Это собрание законов, как уже упоминалось, подвергалось тщательным научным исследованиям, особенно в свете множества положений, в которых оно сходно с прочими собраниями законов великих древних ближневосточных цивилизаций. Существует всеобщее согласие, что Книга завета — старейшее собрание законов в Ветхом Завете.[243]
Книга Левит
Книга Левит практически полностью состоит из законов и предписаний, за исключением кратких повествовательных частей.[244] Эти обрывки повествований включают вступительное обращение к Моисею и заключительные утверждения (Лев. 1, 1; 26, 46; 27, 34), описание посвящения Аарона и служения священников (Лев. 8—9), а также трагическую смерть Надава и Авиуда (Лев. 10). Тем не менее, важен даже этот краткий повествовательный контекст закона. Ведь, как мы увидим, он напоминает нам, что даже эта обширная группа законов должна рассматриваться в особенном контексте Синайского завета и всего, что ему предшествовало.
Первые семь глав содержат предписания о различных жертвоприношениях, тогда как главы 11—15 перечисляют чистую и нечистую пищу и дают подробные правила гигиены и чистоты, как персональной, так и бытовой. Обязанности священника в Израиле, судя по всему, объединяли навыки мясника, врача, учителя и инспектора здравоохранения. В центре книги находится шестнадцатая глава с предписаниями о Дне искупления.
Раздел Лев. 17—26 уже на протяжении более ста лет считается учеными отдельным собранием законов, которое названо Кодексом святости (кратко обозначается латинской Н) из–за постоянного упоминания и требования святости. Был ли он когда–либо отдельным документом или нет, доказать невозможно, но его сосредоточенность на святости абсолютно очевидна. Однако, как мы видели в первой главе, святость для Израиля не была всего лишь обрядовой или религиозной. В этих главах множество очень практичных законов для упорядочения сексуальной семейной жизни (Лев. 18 и Лев. 20) и общественной жизни в целом (особенно Лев. 19), а также дополнительные правила служения священников и постановления о различных праздниках (Лев. 21—24). Двадцать пятая глава содержит важные законы о субботнем и юбилейном годе, процедурах выкупа и общем экономическом сострадании, в то время как двадцать шестая глава завершает собрание характерными обетованиями благословений и угрозами суда за непослушание, которые также были вполне предсказуемыми. Двадцать седьмая глава с предписаниями о выкупе обетов кажется приложением. Таким образом, святость на самом деле является всеобъемлющим концептом. Она является не только религиозным стремлением или просто нравственным кодексом. Скорее, святость — это способ быть: способ быть с Богом в заветных отношениях, способ быть подобными Богу в чистой и нравственной жизни, способ быть Божьим народом среди нечестивого и нечистого мира. Сохранение этой святой чистоты среди народа Божьего — обрядово, нравственно, физически, социально, символически — это главная цель законов в Книге Левит.
Свод Второзакония
Контекст Книги Второзакония, описанный в ее начальных стихах, изображает Израиль на равнинах Моава через приблизительно сорок лет после великих событий исхода и Синая, когда народ наконец–то должен был войти в Ханаан. Поэтому ее можно назвать «книгой на границе»: исторически и географически. И, конечно, она помещает Израиль на рубежи выбора, который им теперь необходимо сделать: будут ли они продвигаться вперед в вере и послушании Богу или нет? Останутся ли они верными Господу, уникальному Богу, с которым никто не сравнится (Втор. 4, 35.39), когда им противостанет окружающее и притягательное идолопоклонничество Ханаана или нет?
Вся книга имеет форму документа обновления завета (см. Втор. 29, 1). Завет был утвержден непосредственно на Синае (Исх. 24). Теперь Второзаконие изображает Моисея, который обновляет завет со следующим поколением до того, как они смогут войти в землю обетованную. Как принято в подобных документах, сначала идет исторический пролог, в котором вспоминаются наиболее яркие события Израиля, чтобы пробудить их стыд и укрепить веру и послушание (Втор. 1—3). За ним следует потрясающий раздел, призывающий к благодарности, верности, всецелому послушанию и полному отрицанию идолопоклонства, который расширяется заявлением о благословениях и проклятиях (Втор. 4–11). Затем следует центральная часть, в которой находится большинство подробных законов (Втор. 12—26). После этого приводится обычное перечисление благословений и проклятий (Втор. 27—28; как в Лев. 26). Далее следуют обновленные призывы соблюдать завет, вместе с предостережениями о том, каким будет будущее, если Израиль не устоит (Втор. 29–31). Наконец, кульминацией и завершением книги служит Песнь Моисея (Втор. 32), благословение им колен (Втор. 33), и описание его смерти (Втор. 34). Поэтому, когда мы говорим о своде законов Второзакония, речь идет, главным образом, о Втор. 12—26.
Слово «Второзаконие» — это греческая конструкция, означающая «второй закон». Хоть это и не очень точно передает стих Втор. 17, 18, содержащий на иврите слова «копия этого закона» (в Синодальном переводе «список закона сего». — Прим. ред.), название книги неплохо сочетается с правовым разделом книги (Втор. 12–26). Здесь речь идет не о новом законе, а о том, что он повторяет и развивает ранние законы. Таким образом, мы видим, что многие законы из Книги завета в Исх. 21–23 встречаются вновь во Второзаконии. Однако мы будем замечать небольшие изменения, дополнения, пояснения или добавленную мотивацию. Практически в любом случае, когда закон общий для Исхода и Второзакония, вариант Второзакония обширнее. О Второзаконии говорят как о «проповеданном законе», и, конечно, Втор. 1, 5 говорит, что именно это делал Моисей: «начал Моисей изъяснять закон сей и сказал». Поэтому, в характерном для проповеди стиле, Книга Второзакония использует множество повторов, схематических структур, призывов, прошений, упрашиваний, побуждений и предупреждений. Совершенно ясно, что в страстной риторике Второзакония закон был намного больше, чем просто затвердевший сухарь законничества: он был самим хлебом жизни. «Ибо это законы Господа не пустое для вас, но это жизнь ваша» (Втор. 32, 47).
Различные виды права
Когда пытаются определить применимость ветхозаветного закона в целом, то традиционная надежда выявить особую категорию «морального закона» в противовес «гражданскому» или «культовому» не очень полезна. В своем экзегетическом и нравственном анализе Лев. 19 Элмер Мартене (Elmer Martens) отмечает:
Следует заключить, что отличия культовых, нравственных и гражданских предписаний если и не искусственны, то, несомненно, чужды еврейскому мышлению. В этой единой речи постановления о воздержании от изготовления образов (культовое), необходимости говорить правду (нравственное), и предписании сострадательного отношения к пришельцам (гражданское) соединены в хаотичной смеси. В качестве схемы, которая поможет определить отношение христиан к Ветхому Завету, подобная классификация «культовый, нравственный, гражданский» бесполезна[245].
Напротив, нам необходимо изучать и классифицировать законы Ветхого Завета на фоне их социального окружения в древнем Израиле, и затем обсуждать, какие важные нравственные особенности или принципы возникают в каждом из видов закона. Таким образом, предложенная ниже классификация израильских законов не дает ответа на вопрос: «Какие законы все еще обязательны (или хотя бы важны в этическом смысле) для нас, а какие нет?» Скорее, такая классификация поможет распознать этическую важность всего закона Израиля, поняв его функцию и цель в его собственном контексте. Это на самом деле не более чем применение фундаментального принципа библейской герменевтики, то есть: первый шаг к пониманию любого библейского текста — спросить, что он означал в своем историческом контексте, настолько, насколько мы можем определить его.
Одна из самых известных классификаций ветхозаветного закона среди ученых критической школы — это двойное деление, предложенное Альбрехтом Альтом (Albrecht Alt).[246] Альт отличает «аподиктический закон» (законы, которые обычно начинаются фразой «не делай» и образуют абсолютное повеление или запрет, как правило, не указывая конкретного наказания) и «казуистический закон» (законы, описывающие прецеденты, которые начинаются с «если…» или «когда…», после чего следуют инструкции, что должно быть сделано, какие наказания, если такие есть, применяются, и прочее). Хотя эта классификация полезна и широко используется, она, по всей видимости, слишком проста, чтобы охватить все разнообразие законов, которые мы встречаем в Пятикнижии. Более подробную классификацию предложил Энтони Филипс (Anthony Phillips).[247] Хотя классификация Филипсом уголовного права имеет свои слабости,[248] в целом предложенное им функциональное деление законов представляется убедительным, и я развил его далее в представленном ниже обсуждении.
Уголовное право
Преступлением является любой проступок, который определенное государство считает противоречащим интересам всего общества. Конкретное правовое определение специфических преступлений будет, следовательно, отличаться в разных государствах согласно историческим, социальным и культурным тенденциям и ракурсам. Соответственно, преступник наказывается ради всего общества во имя высшей власти в государстве. Поэтому уголовное право отличается от гражданского права. Гражданское право касается частных споров граждан, в которых можно апеллировать к публичной власти о вынесении решения, или же она даже может вмешиваться в судебном порядке. Однако в гражданских делах государство или национальное сообщество само не является потерпевшей стороной. Поэтому может быть множество гражданских дел, в которых не совершено преступление.
В ветхозаветное время Израиль был государством.[249] Израильтяне верили, что обязаны своим национальным существованием исторической искупительной деятельности Яхве, Господа. Именно Господь вызвал их к существованию посредством призвания Авраама, Господь освободил их из Египта, Господь сделал их собственным народом благодаря завету у Синая, Господь дал конституцию и законы, согласно которым им следовало жить, Господь даровал им землю Ханаанскую. По этой причине, а также в согласии с требованиями завета между Господом, Великим Царем, и израильтянами, вассальным народом, верховная власть в государстве принадлежала Господу.
Это значение теократии в ее ветхозаветной форме завета. Все ключевые функции социальной власти передавались в руки Господа: Господь был верховным законодателем, верховным судьей, главным землевладельцем, верховным главнокомандующим армий. Господь, иначе говоря, был царем в Израиле.[250]
Также Израиль верил, что его отношения с Господом были их raison d'etre; то есть они существовали как народ только благодаря этим отношениям, так что выживание и безопасность были связаны с сохранением их. По этой причине любое действие, которое было фундаментальным нарушением этих отношений, являлось угрозой безопасности всей нации. Проступок против Бога был проступком против государства, зависящего от Бога. Проступок против Бога и заветных отношений грозил навлечь гнев Господа на все сообщество (и несколько повествований описывают примечательные случаи подобных бедствий). Подобные проступки считались поэтому преступлениями, и к ним относились очень серьезно. Поскольку Израиль счотал Господа царем и хотел, чтобы царствование было воплощено во всех аспектах национальной жизни, социальная и богословская сфера придерживались единого мнения в вопросе понимания сущности того, чем было преступление в Израиле.
В свете этого понимания мы можем вновь увидеть центральную важность Декалога для Израиля. Он был обобщением основных видов отношений, которые либо требовались, либо запрещались властью Бога, благодаря благодати и силе которого Израиль существовал как народ. Я не хочу сказать, что Декалог по сути был кодексом уголовного права в моем понимании этой фразы. Для начала, он не содержит конкретных наказаний в списке десяти слов. Однако он устанавливает границы и обязательства завета и тем самым определяет характер и степень того, что для Израиля будет серьезным преступлением — преступлением против Господа, против завета и против всей общины завета. Другие законы растолковывают правовые детали и последствия в связи с конкретными прецедентами нарушения различных заповедей.
Знаменательно то, что все проступки, за которые в ветхозаветном законе установлена смертная казнь, могут быть отнесены, прямо или косвенно, к конкретной заповеди из Декалога.[251] В свете характера преступления, как оно описано выше, эти случаи смертной казни не должны считаться примитивными или фанатичными. Они красноречиво свидетельствуют о серьезном отношении к завету, особенно там, где нарушение последнего подвергает опасности все сообщество. Целью высшей меры наказания было сохранение жизни сообщества при помощи удержания народа от совершения подобных проступков и очищения его от тех, кто их совершил.[252]
С другой стороны, хотя все преступления, подлежащие смертной казни, можно связать с Декалогом, однако это не вполне верно: не для всех десяти заповедей была санкционирована смертная казнь. Десятая заповедь (запрет зависти) по своей сути не подвергалась какому–либо судебному наказанию, тем более смерти. Однако это говорит о том, что человек может считаться морально виновным перед Богом, не совершив внешнего, наказуемого юридически проступка. Иисус применил тот же принцип к прочим заповедям (Мф. 5, 21–24.27–28). Восьмая заповедь (запрет воровства) касается собственности, а никакое преступление против собственности не влекло за собой смертной казни в обычных израильских судебных процедурах (см. ниже). Тем не менее, из–за важности семейной земли и имущества кража все же была серьезным проступком, и поэтому включена в ядро завета.
Прецедентное право
Очень многие законы в Пятикнижии начинаются с «если» или «когда», после чего в них описывается ситуация, а завершаются они постановлениями или наказаниями, касающимися описанной ситуации. Это прецедентное право, которое иногда называют казуистическим законом. Наилучшие примеры находятся в Книге завета, среди которых прецеденты вреда, небрежности, изнасилования, случайного увечья, споры о взятом взаймы или внаем имуществе и тому подобном (прочтите, например список типичных прецедентных законов в Исх. 21, 8 — 22, 15). Этот вид гражданского права, охватывающий споры граждан, конечно же, является особенностью большинства обществ, и существует много схожего между израильским правом и прочими древними ближневосточными сводами законов, особенно из Месопотамии (например, Кодекс законов Хаммурапи).
Но все же существуют существенные отличия между израильскими законами и законами других народов. Одно поразительное отличие израильского гражданского права можно увидеть в законах о рабах. Три ветхозаветных гражданских закона действительно не имеют параллелей в каком–либо из древних ближневосточных сводов законов. Исх. 21, 20–21 и 21, 26–27 обсуждают дело нанесения увечья или убийства раба их собственными господами, а Втор. 23, 15–16 предоставляет убежище беглому рабу.[253] Не был найден ни один древний ближневосточный закон, который делал бы господина ответственным за его отношение к собственным рабам (в отличие от увечья, нанесенного рабу другого господина), напротив, универсальный закон о беглых рабах предписывал, что они должны быть отосланы назад, обещая строго наказать тех, кто нарушал его.
Не вызывает сомнения, что эта «попытка плыть против течения» в израильских законах о рабах является результатом богословского влияния собственного исторического опыта Израиля. То, как Бог поступил по отношению к ним, когда они находились в рабстве, изменило их отношение к рабству, и потому оно радикально отличалось от общепринятого. Это еще раз показывает неадекватность деления на категории нравственный—гражданский. Иногда утверждают, что это деление основывается на предпосылке, что так называемый нравственный закон отображает неизменный нравственный характер Бога, тогда как гражданский закон полностью зависел от исторического контекста Израиля и является нравственно не актуальным для нас. Однако в данном случае благодаря внимательному изучению гражданского права мы открываем действие мощных богословских сил, применяющих характер и действие Бога к гражданской сфере. Мы не находим раздела нравственного закона, осуждающего рабство, даже в Десяти заповедях. Но мы находим действие нравственного принципа в гражданском праве, который, если его сравнить с другими ветхозаветными отрывками по данной теме (например, Лев. 25, 42; Неем. 5, 1–12; Иов 31, 15; Иер. 34; Ам. 2, 6), ставил под вопрос весь институт рабства и сеял семена, которые в конечном итоге принесут плоды радикального отрицания рабства как такового.
Семейное право
Главную судебную функцию в древнем Израиле исполняло семейство. Подробнее о центральной роли семьи в жизни общества будет сказано в десятой главе. На главу семейства была возложена главная ответственность — он представлял судебную власть для всех своих домочадцев, включая его женатых сыновей и их семьи, пока они проживают на одной родовой собственности. Вспомним Гедеона, семейного человека с женой и уже не малыми сыновьями (Суд. 8, 20), который все же боялся «дома отца своего» (Суд. 6, 27) и даже был защищен своим отцом Иоасом (Суд. 6, 30–31) от вероятного самосуда. Гедеон жил в сфере судебной власти и защиты своей расширенной семьи, и в особенности ее главы Иоаса.
Многие обыденные вопросы (и некоторые более значимые) глава семейства мог разрешать самостоятельно, не обращаясь к гражданскому праву или авторитету суда старейшин. В некоторых вопросах семейное право имело преимущественное значение по отношению к гражданскому праву. Подобные вопросы включали родительское наказание, даже для тех, кто вышел из детского возраста. Такое наказание, тем не менее, не касалось права над жизнью или смертью члена семьи (иногда называемое в римском праве patria potestas).[254] Если обстоятельства становились угрожающими, тогда семейное право уступало гражданскому праву, и от обоих родителей требовалось представить дело суду старейшин (см. Втор. 21, 18–21). Браки также заключались в рамках семейного права и не требовали привлечения общественных властей, разве что в случае предшествующего оскорбления: например, интимная связь с необрученной дочерью другого мужчины, в случае чего гражданское право определяло ясные обязательства (Исх. 22, 16–17, измененные во Втор. 22, 28–29), или же в случае спора мужа и отца невесты относительно ее добрачного целомудрия (Втор. 22, 13–21). Развод также находился в семейной юрисдикции. Гражданское право в отношении развода (Втор. 24, 1–4) касалось только урегулирования обстоятельств после развода; сам развод осуществлялся по семейному праву, хотя, по всей видимости (как в позднем еврейском законе), перед несколькими свидетелями. Мы уже видели, что гражданское право защищало интересы рабов, однако церемония, посредством которой по истечении шести лет службы раб мог добровольно отказаться от свободы и остаться в семействе, по всей видимости, была домашней — еще одним прецедентом внутреннего семейного права (Исх. 21, 5–6;[255] Втор. 15, 16–17).
Заодно с этими домашними вопросами (брак и развод, наказание детей, некоторые аспекты рабства) существовали законы и установления, цель которых — защитить семью и ее наследственную землю. Среди них левиратный брак (Втор. 25, 5–10), законы о наследстве (Втор. 21,15–16), выкуп земли и людей, юбилей (Лев. 25). Также нам необходимо помнить, что семья была главным образовательным учреждением, в котором обучали всем законам и толкованию их (Втор. 6, 7–9. 20–25).
Согласно старой схеме «нравственный — гражданский — обрядовый» все семейное право, вероятно, было бы включено в гражданское право, но оно явно нуждается в отдельной категории, ведь социологи чески это был иной вид права. Оно отличается потому, что эта категория судебной власти и деятельности не требовала участия публичного гражданского суда старейшин. Семейное право важно тем, что с точки зрения закона за семьей признается центральное место в социальной, экономической и богословской сферах. Об этом более подробно пойдет речь в десятой главе. Изучение нами этих аспектов израильского семейного права, демонстрирующего важную роль семьи в сообществе, придает глубину и структуру нашему собственному нравственному размышлению о семье, которое иногда основывается исключительно на пятой заповеди о почитании родителей.
Культовое право
Здесь я использую понятие «культовый» в техническом значении, говорящем о внешних формах и ритуалах религиозной жизни — cultus. Его не следует путать с более современным употреблением понятия в отношении «культов», то есть религиозных сект, использующих зачастую подавляющую и завуалированную власть над своими адептами. Слово «культовый» используется здесь как нейтральное слово, которое просто относится к видимым формам религиозных обычаев. В рамках старого, троичного деления считалось, что эта «культовая» или (в старых вариантах) «церемониальная» категория служила прообразом дела Христа и, следовательно, была исполнена и более не нужна. По этой причине представление многих людей об обрядовом праве Ветхого Завета определяется Посланием к Евреям и ограничивается жертвоприношениями, обязанностями священников и ритуалом Дня искупления. Все это, без сомнения, были важные части израильского культового права, но это далеко не все право. Для израильтянина обрядовая жизнь включала и предписания о питании с делением на чистых и нечистых животных, и священный календарь суббот и ежегодных праздников, субботних и юбилейных лет; а также целый спектр практических, материальных требований, имевших важное социальное значение, вроде десятины, приношений первых плодов и остатков после жатвы. Хотя для израильтянина все это было частью целостной системы, выражавшей их веру и мировоззрение, для нас будет полезно отметить три главные сферы культового права и ритуала.
Законы о жертвоприношениях
Под культовым правом подразумеваются главным образом эти законы. Вся система поклонения Израиля вращалась вокруг широкого спектра жертвоприношений, которые приносились по ряду причин и для разных целей. Мы не будем рассматривать их подробно, поскольку по этому вопросу уже существует масса исследований. Совершенно ясно, что для христиан в свете смерти Иисуса и того, что она истолковывается в Новом Завете как полное и окончательное жертвоприношение за грех, больше не существует искупительной значимости этих ветхозаветных обрядов. Тем не менее, даже утверждая, что законы о жертвоприношениях не имеют к нам отношения, а только указывают на значение креста, мы можем увидеть и другие особенности еврейских законов о жертвоприношениях, которые воплощают нравственные принципы, достойные последующего размышления.
Например, в отношении к жертвоприношению среди израильтян существовало поразительное равенство. Не существовало градации ценности жертвоприношения в зависимости от статуса верующего. Жертва царя была столь же действенна, как и жертва обычного крестьянина. К тому же Давид, ставший прелюбодеем и убийцей, знал, что, несмотря на его положение, никакой жертвы не будет довольно, чтобы загладить грех; все, что ему оставалось — это уповать на милость Божью. С другой стороны, занимавшие руководящие посты должны были приносить большие жертвы, что говорило о большей ответственности (Лев. 4). Но в то же самое время для тех, кто беден, были сделаны уступки, позволявшие им приносить предписанные жертвоприношения. Жертва повинности могла быть принесена в соответствии с тем, что человек мог себе позволить: если бедный человек не мог принести животное или птицу, он мог принести «десятую часть ефы пшеничной муки», которая все равно считалась кровной жертвой — жертвой повинности (Лев. 5, 5–13). Это было свидетельством того, что объявляемое священником искупление зависело от милости Бога, а не от ценности самого жертвоприношения. Израильтянин, приходивший в нищете духа, приносил Богу не больше двух пригоршней муки, и все же уходил, слыша слова прощения от священника, и узнавал нечто о благодати Бога и нравственной силе покаяния.
Законы о религиозном календаре
В религиозной жизни Израиля присутствовала определенная цикличность. Во–первых, была еженедельная суббота (Исх. 20, 8–11; Втор. 5, 12–15), потом повторяющиеся ежегодные праздники в разные времена года (Исх. 34, 22–23; Втор. 16, 1–17). Ежегодно праздновали День искупления (Лев. 16). Также отмечались ежегодные приношения первых плодов и десятин, и особенная десятина каждый третий год (Втор. 14, 22–29). Был субботний (седьмой) год, который имел разнообразные социальные и экономические аспекты (Исх. 23, 10–11; Лев. 25, 3–7; Втор. 15, 1–6). И, наконец, — юбилейный год (после семи субботних лет — Лев. 25, 8–55). Все они по–разному возвещали всевластие Господа над временем и его власть над распределением времени Израиля. Все эти события или установления были священными в том смысле, что соблюдение их было обязанностью каждого израильтянина. Некоторые из установлений имели четкие социальные и экономические измерения, а также нравственное значение.
Например, субботний день должен соблюдаться как знамение завета, один из наиболее важных знаков, определяющих принадлежность к Израилю. Но непосредственная польза от еженедельного дня субботнего отдыха была для рабочего населения на любом социальном уровне. В Израиле работа не разделялась горизонтально, так чтобы рабы и крестьяне выполняли всю работу, а более привилегированные классы наслаждались отдыхом. Скорее она разделялась вертикально во времени периодичностью суббот.[256] Все должны работать и все должны наслаждаться отдыхом, включая рабов. Это было формой защиты наемных работников. Пророки ясно говорят, что пренебрежение или преднамеренное игнорирование субботы следовало рука об руку с вопиющей эксплуатацией нищих (Ам. 8, 4–6; Ис. 58).
Подобным образом, главное экономическое установление субботнего года, включающее предписания оставлять землю невозделанной (Исх. 23, 10–11) и позднее, согласно закону Второзакония, освобождающее от залогов по займам (Втор. 15, 1–2), имело культовое обоснование. Постановление основывалось на идее принадлежности земли Богу (Лев. 25, 23) и называлось «субботой Господней» (Лев. 25, 4; курсив автора) и «прощением ради Господа» (Втор. 15, 2; курсив автора). Таким образом, материальные обязательства, связанные с соблюдением этого субботнего установления, считались обязательствами перед самим Богом. Тем не менее, их ожидаемый практический результат был гуманитарной помощью обнищавшим и должнику. Это прямо поясняется в каждом из трех упоминаний закона (ср. Исх. 23, 11; Лев. 25, 6; Втор. 15, 2.7–11). Суть была в том, что почтение к Богу, выражаемое в соблюдении закона, приносит благо самым бедным. Следовательно, здесь вновь в рамках культового права мы сталкиваемся с базовым нравственным принципом, который пронизывает библейскую этику: служение Богу и забота о других людях неразрывно связаны между собой. Поклонение тех, кто пренебрегает справедливостью и состраданием, не может быть приемлемым для Бога. Это древнее израильское субботнее установление, которое могли назвать абсолютно устаревшим и неуместным в культурном (даже в сельскохозяйственном) смысле, представляет нам конкретный экономический образец фундаментального принципа библейской этики — принципа, согласно которому нам следует проявлять ответственную, внимательную и жертвенную заботу о нашем собрате. Отголоски этого можно найти во многих местах Ветхого Завета.[257]
Наконец, следует обратить внимание, что израильтяне должны были хорошо понимать, что праздники предназначены для всех социальных классов. Главные ежегодные праздники Израиля были, главным образом, семейными торжествами, связанными с плодами земли. А как же дело обстояло с теми, у кого не было семьи или земли? О них также не следовало забывать в этом празднике, поддерживая их десятиной. Это характерная особенность щедрой благотворительности Второзакония (см. Втор. 14, 27–29; 16, 11.14).
Символические законы
Существует еще одна категория законов в древнем Израиле, которая кажется более сложной для понимания современного человека, особенно западного (хотя более традиционным культурам легче понять мир Израиля в данном пункте). Это предписания, выражающие символический мир Израиля, делающие осязаемым понимание разнообразия многоуровневых отношений с Богом самими израильтянами, прочими народами и всем остальным творением. В израильском мышлении вся реальность разделялась на святое и обыденное (или «мирское» — слово, которое в Библии не обязательно означает греховное или кощунственное, а просто обыкновенное). Бог, конечно же, был высшей святой реальностью, и все люди или вещи, посвященные Богу, в некотором смысле были причастны его святости. Большая часть жизни относилась к сфере обыденного, где также существовало разделение на чистое и нечистое. Большинство вещей в их обычном состоянии были чистыми. Однако грех, различного рода осквернение, болезнь, некоторые физиологические особенности и, что хуже всего, смерть, делали вещи или людей нечистыми. Кроме Бога (абсолютно святого на одном конце спектра) и смерти (абсолютно нечистой на другом конце), большая часть реальности посредине могла быть в состоянии постоянного движения в любом направлении. Грех и осквернение превращали священное в мирское и чистое в нечистое. Но посредством крови жертвоприношения и разных ритуалов, связанных с ним, нечистое могло очиститься, а чистое могло быть освящено, и стать священным. Огромная часть обрядовой деятельности Израиля вращалась в этой постоянной динамике взаимодействия оскверняющих последствий повседневной жизни с очищающей и освящающей силой жертвенной крови.[258]
Тем не менее, существовал еще одни аспект этого символического мира. Также как в самом Израиле священники (будучи святыми) отличались от прочих израильтян (бывших обыденными), существовало дальнейшее отличие Израиля как народа (который, как единый народ, должен быть свят и чист перед Богом) и остальных народов (которые не были в завете с Господом и считались ритуально нечистыми). Быть святым призванным народом завета — это коренное отличие Израиля от остальных народов, которые (пока) не занимали данного положения. Такое отличие должно было отражаться символически во всей сложной структуре законов о чистых и нечистых животных и пище. Подобно тому, как Господь выбрал Израиль среди всех народов, так и Израиль должен соблюдать Божий выбор чистых животных среди всех остальных. Этот кажущийся произвольным выбор (в обоих случаях) не делал нечистых животных менее благим творением благого Творца, либо не избранные народы менее достойными человеческими существами, созданными по образу Божьему. Разделение на чистое и нечистое было символическим отличием Израиля от остальных народов.
Это наиболее ясно выражено в Лев. 20, 24–26:
Я Господь, Бог ваш, Который отделил вас от всех народов. Отличайте скот чистый от нечистого и птицу чистую от нечистой и не оскверняйте душ ваших скотом и птицею и всем пресмыкающимся по земле, что отличил Я, как нечистое. Будьте предо Мною святы, ибо Я свят Господь, и Я отделил вас от народов, чтобы вы были Мои (выделено автором).
И если мы усвоили сугубо символический характер этих законов, это даст нам следующее. Во–первых, это поясняет, почему данные законы больше не имеют отношения к христианам. Причина проста: Христос положил конец различию, которое сохранялось в Ветхом Завете, между этническим Израилем и народами. Оно отменено посредством креста, и путь открыт для примирения с Богом новому искупленному сообществу верующих евреев и язычников (Еф. 2). Видение Петра привело к этому ошеломляющему прозрению (Деян. 10, 9–15), и Павел классически истолковал его в Гал. 3, 26–19. Итак, поскольку во Христе больше не существует различия между евреем и язычником, христианам больше нет необходимости сохранять пищевые отличия, которые символизировали его.
Во–вторых, это наводит на мысль, что прочие законы и предписания в Ветхом Завете также могут относиться к данной категории. То есть они могли иметь символическое значение в связи со специфической верой Израиля, даже если некоторые аспекты их символизма могут быть сейчас нам непонятны из–за весьма отличающегося мировоззрения и символического мира. Вероятно, именно это стоит за теми законами, которые запрещают смешивать семена, ткани и животных (Лев. 19, 19). Подобным образом, некоторые законы о странных формах стрижки волос или бороды, нанесении знаков на тело могут иметь отношение к обычаям прочих народов и религий, чего следовало избегать (Лев. 19, 27–28).
Итак, мы увидели, что эти символические законы, отличающие Израиль, больше не применимы к нам. Тем не менее, концепция отличия Божьего народа от остального мира и необходимость стремиться к святости и чистоте в мире, где господствует нечестие и нравственное разложение, вовсе не является неуместной или устаревшей. Напротив, Новый Завет побуждает верующих к еще большей нравственной ответственности в отношении этих вещей, несмотря на то, что символика и внешнее выражение изменились:
Чему христиане могут научиться из этих законов? Во–первых, необходимости быть особым народом в мире. Даже для ветхозаветного Израиля ритуальная чистота, от кухни до святилища, должна была означать Божьи требования нравственной цельности, социальной справедливости и верности завету. По сути, как ревностно указывали пророки (и Иисус), если этих последних позиций не доставало, тогда даже самая доскональная ритуальная чистота на всех уровнях была бесполезной. Если бы христиане так же серьезно относились к нравственному отличию, как Израиль относился к ритуальной чистоте, тогда наши «соль» и «свет» имели бы большее влияние в мире.[259]
Сострадательный закон
Есть еще одна категория, которую мы вовсе не будем считать строго законом в юридическом смысле. В самом деле, предписания, которые мы можем собрать под данным заголовком, в Израиле также не считались бы законами, имеющими исковую силу. Это неудивительно, так как мы наблюдаем сострадательную тенденцию в других категориях закона как такового и степень проникновения богословских верований Израиля в практику судебной жизни, а также наличие массы подобных благотворительных и гуманитарных инструкций, которые рассеяны по сводам законов.
Широта ситуаций, охваченных этой категорией закона, очень впечатляет. Он включает защиту слабых, особенно тех, у кого нет семьи и земли (то есть вдовы, сироты, левиты, мигранты и пришельцы); справедливость к нищим; беспристрастность в судах; щедрость во время жатвы и в общей экономической жизни; уважение к личности и собственности, даже врага; внимание к достоинству, даже должника; особенная забота о пришельцах и мигрантах; внимательное отношение к инвалидам; своевременная выплата заработка наемным работникам; внимательное отношение к взятым в качестве залога вещам; забота о только что вступивших в брак или перенесших утрату; забота о животных, домашних или диких, и даже плодовых деревьях. К тому же было бы полезно остановиться, чтобы прочесть отрывки в Библии, указанные в примечании, и ощутить пульс биения всего этого материала.[260]
Практический результат этого материала, как я уже говорил, — гуманитарный. Но происхождение и мотивация — богословская, и это наиболее важно для этики. Здесь мы видим самую ясную иллюстрацию тезиса, выдвинутого в первой главе: безраздельная преданность Богу требует, чтобы народ Божий отображал Божий характер, как он явлен в действиях Бога ради них. Почему израильтяне должны сочувствовать слабым, угнетенным и обнищавшим? Ответ неизменен: потому что Бог поступил так с ними, когда они были в похожих обстоятельствах. «Помни, что и ты был рабом в Египте, и Господь освободил тебя оттуда: посему я и повелеваю тебе делать сие» (Втор. 24, 18; курсив мой).
Итак, просмотрев различные виды закона в древнем Израиле, можно увидеть, насколько бесполезно пробовать выделить отдельные категории нравственного закона. Напротив, совершенно ясно, что нравственные принципы встречаются в различных категориях закона. Таким образом, задача истолкования законов для нашего нравственного наставления требует внимания и вдумчивости. Нам следует увидеть, как любой отдельно взятый закон функционировал в собственном контексте, и какие нравственные принципы он воплощал или демонстрировал. Затем мы можем перейти от специфики израильских законов к специфике собственной конструктивной этики. Ниже, после дальнейших размышлений о судебной системе Израиля, я предложу некоторые направления того, как мы могли бы делать это.
Свершение правосудия
Иметь превосходные законы — одно, но на самом деле важным в повседневной жизни обычного человека является то, как данные законы в действительности применяются. Процесс установления справедливости — это постоянная забота человека во все времена и в каждом обществе. Следовательно, любопытно поразмышлять о том, что Ветхий Завет может сказать о применении права, а также о действительном содержании законов.[261]
Правосудие в рамках семьи
В древнем Израиле, как я упоминал выше и буду подробнее обсуждать в десятой главе, семья играла важную роль в решении правовых вопросов. Это относится не только к тем видам правовых действий, которые осуществлялись в рамках семейного права, но также к тому факту, что члены семей сами признавали правовые обязанности в широком сообществе. Например, в случаях убийства ответственность за наказание преступника возлагалась на go"el — «мстителя за кровь», родственника семьи потерпевшего, — а не на прокурора. Старейшины деревни или города служили только помощниками go'el (Втор. 19, 1–13), чтобы помочь ему выполнить его законный долг. Следовательно, в подобной ситуации семья имела первостепенную обязанность осуществить правосудие. Старейшины города действовали независимо только в том случае, если преступник не мог быть определен и привлечен к правосудию; их задача состояла в проведении церемонии, которая очищала их город от крови (Втор. 21, 1–9). Эта родственная ответственность также переходила на уровень клана, как демонстрирует пример, описанный во 2 Цар. 14, 5–11. Этот случай также показывает, что апелляционная жалоба может выйти за пределы юрисдикции клана и адресоваться гражданским властям, вплоть до царя. Таким образом, система правосудия была подвижной среди семей и гражданских властей. И, в любом случае, вполне вероятно, что общественные власти (старейшины) осуществляли эту роль благодаря тому, что были самыми пожилыми членами семей, из которых состояла конкретная деревня или поселение.
Этот семейный характер процесса правосудия в древнем Израиле имел несколько значимых результатов, которые следует учесть, если мы хотим связать израильскую модель правосудия с современными этическими проблемами в данной сфере. Во–первых, он способствовал обстановке, в которой ожидалось, что закон знают. Основным обучением ребенка было обучение tora. И, как я уже говорил, tora включала все повествования и поэзию, которые встречаются в этих книгах, а не только законы. Тем не менее, от благочестивого и строго соблюдающего религиозные предписания израильского дома ожидалось, что там детей будут учить Божьему закону (Втор. 4, 9–10; 6, 6–9) так, что вопросы будут естественно возникать, а ответы на них будут находиться в понятиях великой истории искупления (Втор. 6, 20–25). К этому прилагалось обучение закону, которое было обязанностью священников (Лев. 10, 8–11; Втор. 33, 10; Мал. 2, 6–7). Они были своего рода консультантами населения. Выше этого располагалось публичное чтение закона, во время которого должны были присутствовать все, даже дети (Втор. 31, 10–13). В свете сказанного становится понятной горькая жалоба Осии на то, что нравственный упадок народа является результатом недостатка ведения (Ос. 4, 1–6), за который он обвинял священников.
Поместное правосудие
Как правило, правосудие было поместным. Большинство споров, обвинений, тяжб и разбирательств происходило в городском собрании, буквально «у ворот» (площадь, где решались все общественные вопросы).[262] Суд вершился старейшинами. Справедливость не была чем–то удаленным, бюрократическим, навязанным сверху. Напротив, она имела местный, почти демократический характер благодаря множеству старейшин. Даже реформы Иосафата, в результате которых судей назначал сам царь, относились исключительно к укрепленным городам и поэтому, вероятно, не коснулись поместных судов (2 Пар. 19, 5). Подобная система отлично работала в условиях широкого социального равенства семей и широкого распределения земли и богатства, что предполагается в текстах, говорящих о распределении земли, а также прочих законах. Учитывая, что большинство семей было экономически жизнеспособными (обладали собственной земельной вотчиной), можно полагать, что представители от каждой семьи входили в совет старейшин, что обеспечивало основу социальной справедливости. Но когда семьи теряли свой надел и попадали долговое рабство, контроль над судами и прочими формами социальной власти переходил в руки небольшой группы богатых землевладельцев. Таким образом, система правосудия могла быть коррумпированной и несправедливой. Пророки ясно видели эту связь между смещением равновесия в экономической власти и усилением коррупции и отвержением справедливости. Это началось со времени правления Соломона и далее, и вызвало основной пророческий протест в VIII веке до P. X. Тем не менее, идеалом было местное правосудие, осуществляемое через местных старейшин, которые действовали в интересах даже самых слабых (вдовы и сироты). Такой идеал хорошо представлен в описании Иовом того, как он поступал, являясь старейшиной в суде в то время, когда у него была семья и состояние, прежде чем он утратил их и стал изгоем общества (Иов 29,7–17).
Этот местный характер правосудия в Израиле также означал, что инициатива в судебных процедурах была, главным образом, частной. Как мы видели, она зарождалась в рамках семьи. Любой спор или проблему начинали решать собственными силами, а к суду прибегали в случае необходимости. Не существовало генерального прокурора, полицейских сил или официальной посреднической профессии адвокатов или юрисконсультов. Это означало, что судья или группа старейшин, разбиравших спор, гораздо больше, чем в нашем обществе, знали как про истца, так и про ответчика. Это могло быть так, даже если судьей был царь (как в случае, описанном в 1 Цар. 14). А в деревенском сообществе судьи могли быть родственниками или товарищами по работе тех людей, которые разрешали спор или тяжбу (как в Руф. 4).
Процессуальные требования
На этом фоне становятся еще более уместными точные предписания о честном применении закона и предостережения против взяточничества и лицеприятия. В нашем распоряжении есть такой список инструкций в Исх. 23, 1–9. Похоже, он был составлен в системном порядке, по очереди обращаясь ко всем трем категориям людей, вовлеченных в судебное разбирательство:
1. Свидетели должны поступать последовательно, честно и независимо:
Не внимай пустому слуху, не давай руки твоей нечестивому, чтоб быть свидетелем неправды. Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды; и бедному не потворствуй в тяжбе его.
2. Истец и ответчик. Слово «враг» в этом контексте означает соперника в суде. Даже когда израильтянам приходится выполнять роли истца и ответчика, они не должны пренебрегать обычными братскими обязательствами друг перед другом.
Если найдешь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему; если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним.
3. Судьи. Те, кто должен разрешать вопрос в суде, должны делать это беспристрастно и неподкупно, но в то же время с должным пониманием и состраданием.
Не суди превратно тяжбы бедного твоего. Удаляйся от неправды и не умерщвляй невинного и правого, ибо Я не оправдаю беззаконника. Даров не принимай, ибо дары слепыми делают зрячих и превращают дело правых. Пришельца не обижай: вы знаете душу пришельца, потому что сами были пришельцами в земле Египетской.
Если эти строки сравнить с похожими предписаниями в Лев. 19, 15; Втор. 16, 18–20 и восхитительной речью Иосафата к назначенным им судьям во 2 Пар. 19, 4–11, становится ясно, насколько важно было в Ветхом Завете, чтобы система правосудия соответствовала стандарту самого закона. Существует постоянное требование, что процессы юридической системы должны быть справедливыми, и необходимо было следить, чтобы они были справедливыми. Это созвучно с растущим пониманием в наши дни, что людей, особенно бесправных, бедных, неграмотных, мигрантов, ищущих убежища, зачастую ранит громоздкий и сложный процесс правосудия, даже хорошего правосудия, потому что они чувствуют себя жертвами плохого правосудия или намеренной несправедливости. Судебные процессы, которые откладываются, являются унизительными или дискриминационными, либо просто не по средствам бедным, столь же плохи, как и активная несправедливость и угнетение. И в этом случае Ветхий Завет опередил нас, рекомендуя поощрять христиан, активно озабоченных справедливостью в процедурном аспекте наших юридических систем. Это, в конце концов, всего лишь применение девятой заповеди — «не лжесвидетельствуй», к сфере, к которой она изначально относилась — защите честности судебных процедур.
Шкала ценностей Израиля
Выше мы видели, что в законе Ветхого Завета существует переплетение и разнообразие различных видов законов. Не все законы одинаковы в смысле их социальной функции; существует разница, связанная с разными социальными контекстами, видами прецедентов, уровнями серьезности и тому подобным. Это же справедливо, когда мы размышляем об относительной нравственной ценности, выраженной в большом разнообразии закона. Не все законы столь же важны в смысле их нравственной ценности. Однако это не означает, что некоторые законы не важны, Второзаконие особенно обращает внимание (отображенное, по–видимому, в Пс. 118), на скрупулезное соблюдение всех Божьих законов. Тем не менее, даже Второзаконие говорит, что центральные и самые важные требования Бога к Израилю могут быть сведены к нескольким ключевым фразам: бояться Господа, ходить путями его, любить его, служить и повиноваться ему (Втор. 10, 12–13). Михей свел их к трем: творить правду, любить милосердие и смиренномудренно ходить пред Богом (Мих. 6, 8). Таким образом, представляется разумным не рассматривать закон как единый цельный пласт различных обязанностей. Скорее мы можем стремиться определить, каковы главные ценности в законе. Каковы его центральные приоритеты? Присуща ли этому многообразию шкала ценностей?
Это вопрос занимал умы некоторых раввинских школ во времена Иисуса, как это показано в евангельской истории, когда учитель закона спросил Иисуса о его личном взгляде на вопрос: «Какая из всех заповедей наибольшая?» Знаменитым ответом Иисуса была двойная заповедь: одна из Втор. 6, 4–5 (безраздельная любовь к Богу), вторая из Лев. 19,18 (любовь к ближнему, как к самому себе), а в конце он добавил: «большей этих нет заповеди». Другими словами, это главные ценности, важнейшие приоритеты, определяющие остальные законы.
В описании Марком спора интересен (и явно похвален в глазах Иисуса) ответ законоучителя: «Книжник сказал Ему: хорошо, Учитель! истину сказал Ты, что один есть Бог и нет иного, кроме Его (Втор. 6,4); и любить Его всем сердцем и всем умом, и всею душою, и всею крепостью, и любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжении и жертв» (Мк. 12, 32–33; курсив автора). Несомненно, это не новая мысль. Напротив, это подлинно библейская (ветхозаветная) точка зрения. Подобное выражение нравственных приоритетов встречается, например, в словах Самуила Саулу «послушание лучше жертвы» (1 Цар. 15, 22), или Бога к Израилю через Осию «Милости хочу, а не жертвы, и боговедения больше, чем всесожжения» (Ос. 6, 6), или голос мудрости «Соблюдение правды и правосудия более угодно Господу, нежели жертва» (Притч. 21,3). Итак, учитывая эти утверждения о нравственных приоритетах из самого Ветхого Завета, какую шкалу ценностей мы можем увидеть?
Бог превыше всего
Нашим отправным пунктом должны быть слова самого Иисуса о том, что Господь важнее всего. Ни один нравственный императив не стоит выше повеления любить Бога всем своим естеством. Этот фундаментальный принцип, помещенный в Шма («Слушай, Израиль…»), далее развит в порядке Десяти заповедей, которые начинаются с запрета поклоняться какому–либо иному богу перед (буквально, «пред лицом») Господом. Он обретает еще более строгое социальное влияние в резких и бескомпромиссных предписаниях Втор. 13. Текст признает, что искушение поклоняться другим богам может прийти от религиозных знаменитостей, доверие к которым может быть вызвано сверхъестественными силами (Втор. 13, 1–5), или же оно может прийти из семьи или от близких друзей (Втор. 13, 6–11), или под давлением неких влиятельных голосов в местном сообществе (Втор. 13, 12–18). Но каким бы ни был источник, ответ должен быть неизменным: безжалостное отвержение всякой альтернативы поклонения единому истинному живому Богу. Все прочие дороги ведут к идолопоклонству, несправедливости, и, в конечном итоге, к смерти и – уничтожению. Та высшая ценность и здравый выбор, который предлагает Втор. 13, представлены так же бескомпромиссно в учении Иисуса о высшем приоритете подчинения правлению Бога посредством следования за Господом Иисусом (см. Лк. 14, 25–27).
Вновь рассмотрев Десять заповедей, мы можем обнаружить шкалу ценностей в их порядке. Они начинаются с Бога и заканчиваются внутренними мыслями сердца человека. В некотором смысле десятая (против любостяжания) и первая заповедь (против поклонения какому–либо богу, кроме Господа) соотносятся между собой. Это потому, что любостяжание, в сущности, ставит других людей или вещи на место, которое должен занимать только Бог: «любостяжание, которое есть идолослужение» (Кол. 3,5). Далее, после личности Бога, Божьего имени и уникального признания всевластия Бога, выраженного в соблюдении субботы, следует семья (через почитание родителей), жизнь человека, чистота сексуальных отношений и брака, собственность и честность системы правосудия. Поскольку отголоски заповедей в других местах не всегда точно следуют данному порядку (напр., Иер. 7, 9; Ос. 4, 2), нам не следует придавать этому слишком большого значения. Но, безусловно, существует ясный переход от тех, которые главным образом сконцентрированы на Боге (по крайней мере, первые три, а также четвертая в своей устремленности к Богу), к тем, что сосредоточены на межчеловеческих отношениях (социальные последствия четвертой, и оставшиеся шесть).
Хотя каждая заповедь является словом Бога, и нарушение любой из них — серьезный проступок (приравнивающийся в некотором смысле к преступлению, как мы видели выше), этот порядок не случайный: наиболее важные требования стоят первыми. Эта, по всей видимости, продуманная шкала ценностей подтверждается уголовным законом Израиля. Вопиющее пренебрежение первыми шестью заповедями влекло за собой обязательное наказание смертной казнью. За нарушение седьмой заповеди (прелюбодеяние) также была смертная казнь, но не существует данных о каком–либо случае, когда она была приведена в исполнение, и некоторые ученые полагают, что оскорбленному супругу предоставлялись другие возможности. Восьмая заповедь не влекла за собой смертную казнь в обычном законе (кроме случаев похищения людей, Исх. 21, 16; Втор. 24, 7). Нарушение девятой заповеди (лжесвидетельство) только тогда наказывалось смертью, если подтверждалось, что человек ложно свидетельствовал, и обвиняемый должен был понести наказание за преступление (Втор. 19, 16–21). И вряд ли нарушение десятой заповеди когда–либо подвергалось судебному процессу. Таким образом, порядок заповедей дает некоторое понимание иерархии ценностей Израиля. Грубо говоря, порядок был таким: Бог, семья, жизнь, секс, собственность. Отрезвляет то, что, если посмотреть на современное общество (особенно западное), мы практически полностью поменяли этот порядок ценностей. Деньги и секс значат намного больше человеческой жизни, семья презирается в теории и на практике, а Бог занимает последнее место в мышлении большинства людей, не говоря уже о приоритетах.
Еще три особенности шкалы ценностей Израиля достойны дальнейшего обсуждения: приоритет жизни над собственностью, личности над наказанием, и потребностей над правами.
Жизнь и собственность
Святость человеческой жизни — одна из самых ранних непосредственных ценностей в Ветхом Завете, основанных на сотворении людей по образу Божьему. Слова Бога Ною ясно это показывают:
Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его.
Кто прольет кровь человеческую,
того кровь прольется рукою человека:
ибо человек создан
по образу Божию.
Последствие этой уникальной ценности человеческой жизни можно видеть в некоторых практически идентичных особенностях некоторых израильских законов. Когда, например, вол забодает человека до смерти, закон требует, чтобы вол был побит камнями. Эта уникальная деталь в законе достаточно распространена в других древних ближневосточных сводах закона. Она вполне согласуется со словами Быт. 9, 5 о том, что Бог взыщет даже с животных за кровь человека.[263]
Но наиболее ярким свидетельством приоритета жизни над собственностью является отсутствие в израильском законе их уравнивания. То есть никакое преступление против собственности в обычной судебной процедуре не наказывалось смертью.[264] Следовательно, хотя эмоциональной реакцией Давида на притчу Нафана (о которой Давид, вероятно, подумал, как о реальной ситуации, представленной Нафаном на царский суд, 2 Цар. 12, 1–6) была гневная вспышка и слова о том, что богатый человек достоин смерти, юридически единственным наказанием, которое Давид мог огласить, было четырехкратное возмещение, предписываемое законом (Исх. 22, 1). Эта особенность израильского закона выступает ярким контрастом по сравнению со многими древними кодексами закона, в которых некоторые кражи определенными людьми наказывались смертью. Более того, она контрастирует с британским законом в относительно недавние времена (в Британии за кражу овец людей казнили через повешение до XIX века). С другой стороны, как упоминалось выше, похищение человека с целью выкупа в Израиле каралось смертной казнью (Исх. 21, 16; Втор. 24, 7). Между похищением человеческой жизни и похищением собственности была большая разница.
Другой стороной данного принципа является то, что если человек совершил преступление, караемое смертной казнью, то он не может избежать наказания, выплатив взамен деньги. Если жизнь потеряна, деньги не помогут. Одно не может измеряться другим (см. Чис. 35, 31–34). Это контрастирует с некоторыми древними ближневосточными кодексами, в которых многие проступки, караемые смертной казнью, могут быть заменены штрафами. В их системе предпочтение отдавалось тем, кто был достаточно богат, чтобы заплатить за свое преступление. В Ветхом Завете единственным исключением из этого правила был случай с забодавшим до смерти волом. Хозяин виновного вола мог выкупить свою жизнь, если была согласна семья жертвы вола, поскольку убийство было случайным и непреднамеренным (Исх. 21, 30). Даже жизнь раба оберегалась подобным образом, несмотря на то, что в других случаях он был собственностью своего хозяина (Исх. 21, 20–21).
Следовательно, жизнь человека и материальное имущество были несопоставимы. Они отличались качественно, не могли уравниваться между собой в судебном процессе. Как говорит старая пословица — люди важнее вещей.
Преступление и наказание
Ветхозаветное убеждение в особой ценности человеческой жизни не только создает иерархию серьезных проступков и отличает наказание смертной казнью от прочих наказаний, оно также распространяется на самого нарушителя, а также на характер и масштаб совершаемого наказания. Когда мы позволяем себе заглянуть дальше камня преткновения, которым для некоторых представляется обязательная смертная казнь, то видим гуманитарный характер израильского уголовного закона, признаваемого всяким, кто сравнивал его с современными ему древними ближневосточными сводами законов.
Первым примером заботы Бога о правах преступника является случай с Каином. Во многих отношениях это любопытный случай, ведь сам Бог отказывается от смертного приговора за смерть Авеля. Однако Бог отвечает на страхи Каина о том, как другие будут относиться к нему, убийце, ясно показав, что прочие люди будут отвечать пред Богом за свое отношение к Каину (Быт. 4, 15).
То, что преступники остаются людьми с правами, которые защищает Бог, встречается в постановлениях Втор. 25, 2–3. Если телесное наказание является приговором определенного суда, тогда оно должно осуществляться под надзором судьи (а не где–нибудь в тайном, садистском каземате). Более того, наказание должно быть четко определено в связи с серьезностью проступка («смотря по вине его, по счету»), а не просто взбучка. И, важнее всего, наказание должно иметь определенные ограничения («сорок ударов можно дать ему, а не более»), чтобы провинившийся («брат твой») не был обезображен. Он все еще брат, хотя и провинившийся. Это касается и любого осужденного преступника в наше время, — наказание должно быть за конкретное преступление, и тяжесть его должна быть пропорциональна тяжести преступления; наказание не должно быть спонтанным, и оно не должно длиться вечно. Это элементарная забота о правах и достоинстве человека.
Кроме смертной казни посредством побития камнями, бичевание кажется единственным типичным физическим наказанием в израильском законе. В отличие от прочих древних ближневосточных кодексов, которые предписывали отсечения конечностей и сажание на кол в качестве наказания за ряд преступлений (особенно сексуальных), физическое увечье в качестве наказания не встречается в ветхозаветном законе, кроме достаточно странных и относительно нехарактерных обстоятельств (Втор. 25, 11–12).[265]
Израильский закон не предписывает никакой формы заключения, хотя это было особенностью позднего монархического обычая. Когда подумаешь о некоторых ужасных особенностях и долгосрочных последствиях нашей собственной цивилизованной тюремной системы, то, по крайней мере, можно доказать, что принудительный труд, предписанный Ветхим Заветом за некоторые проступки (например, невозмещаемая кража или долг) был, исходя из гуманных оснований, предпочтительнее заключения. По крайней мере, раб все еще был свободен наслаждаться своей семейной жизнью, оставался в общине, участвовал в сезонных праздниках, жил нормальной полезной жизнью наряду с остальной общиной, что невозможно в заключении.
Также в ветхозаветном законе нет намека на какую–либо градацию наказаний согласно социальному классу и рангу пострадавшей стороны. В месопотамском законе оскорбление вельможи обычно влекло за собой более тяжелое наказание, чем идентичное оскорбление простолюдина или раба. В Израиле, напротив, равенство перед законом всех социальных групп, включая пришельцев и иммигрантов, ясно выражено в Исх. 12, 49, Лев. 19, 34 и Чис. 15, 16. Согласно кодекса Хаммурапи, если рухнул дом и раздавил насмерть сына хозяина дома, тогда должен быть предан казни сын строителя дома (а не сам строитель). Текст же Втор. 24, 16 запрещал это принципиально, а в законе о бодливом воле (опять!) ясно сказано, что наказание должно быть неизменно, даже если вол убил сына или дочь (Исх. 21,31).
Изучение уголовных наказаний, в особенности в Книге Второзакония, демонстрирует некие ясные и позитивные принципы, исходя из которых действовали израильские наказания. Если взять в качестве основных примеров Втор. 19, 18–20 и 25, 1–3, можно увидеть следующие компоненты наказания:
• Воздаяние. Ответчик должен понести справедливое наказание. Это значение и оправдание принципа lex talionis («око за око» и пр.). Вопреки распространенному и достаточно ошибочному употреблению фразы в значении неограниченной мести, это был простой, почти метафорический, способ установления пропорциональности наказания. Это был закон ограничения, предотвращающий чрезмерные или мстительные наказания. Это был доступный способ сказать, что наказание должно соответствовать преступлению.
• Очищение. Вина должна быть «смыта», удалена от взора Божьего.
• Удержание. «Услышит весь Израиль и убоится»; то есть будет бояться поступать так же.
• Восстановление. Нарушитель оставался братом и не должен был быть унижен.
• Компенсация. Возмещение приносилось потерпевшей стороне, а не государству в виде штрафа.
Как иллюстрацию некоторых из этих пунктов, и способ, в котором внимательное изучение законов (как противостоящее опрометчивому отклонению их странности) может вывести на свет ценности и принципы, имеющие непреходящую важность, возьмем пример, который с первого взгляда кажется крайне бесполезным — закон, предписывающий наказание непокорного сына во Втор. 21, 18–21. Если мы внимательно изучим текст и контекст, можно заметить следующие положения:
1. Предшествующие стихи говорят о праве первородного сына, защищая его от прихоти отца, который мог демонстрировать расположение к другому ребенку. Этот закон является своего рода балансом, демонстрирующим, что сыновья несут взаимную ответственность перед своим отцом и семьей. Существует баланс прав родителей и детей в отношении друг друга. Сыновья не должны страдать от предпочтений отца; однако родители не должны страдать от мятежной расточительности сына.
2. Закон предполагает необходимость семейного наказания, потому что дело представляется старейшинам только после того, как продолжительное время родительское наказание игнорировалось. Тем не менее, закон показывает, что иногда даже наиболее усердное родительское наказание разбивается о скалы непослушания.
3. Закон является ограничением сферы семейного права. То есть отец не имел власти над жизнью и смертью своих собственных детей: столь серьезный случай должен быть представлен всему сообществу согласно гражданского права. Родители могут и обязаны разрешать некоторые вопросы, но жизнь детей была вне сферы данной им законной власти.
4. Таким образом, закон признает важную роль гражданского права и общественных властей в семейных делах, когда они достаточно серьезны, чтобы угрожать всему остальному сообществу.
5. Дальнейшая защита сына, несмотря на его вину, требует, чтобы оба родителя выдвинули обвинение; сын не пострадает от злого умысла одного родителя. «Его отец и мать» упоминается дважды.
6. Описанный проступок серьезен. Это не просто случай непокорного, резкого ребенка, но почти нет сомнений, что это неконтролируемый молодой взрослый человек. Закон уточняет несколько проступков, включая упрямство, непокорность,[266] продолжающееся непослушание, пьянство и асоциальное поведение. Подобное поведение способствовало расточению имущества семьи, и было заразительно плохим примером. Если сын в этом законе был первородным (как в непосредственно предшествующем законе), тогда его неисправимое сумасбродство подвергало опасности всю семью и ее будущее. Ведь если он ведет себя так, будучи младшим, что станет с имуществом семьи, если он унаследует его? Как раскрывает ветхозаветный закон в других местах, благополучие каждой семьи было заботой всего сообщества. Вот почему этот случай становится проблемой сообщества, а не просто внутренним семейным вопросом. Подобное поведение угрожало израильской семье, а если на него не обращали внимания, то оно угрожало и всему сообществу.
7. Наказание отображает серьезность проступка для Израиля. Это было преступление против завета (нарушение пятой заповеди) и поэтому против самого Бога. Оно грозило навести суд на все общество завета и, следовательно, должно быть искоренено. Конечно, мы осознаем, что ни одно государство в настоящее время не находится в таких же теократических или заветных отношениях с Богом, как Израиль. Поэтому форма наказания и уголовная ответственность, безусловно, не может быть оправдана для такого же поведения сегодня. Тем не менее, законное наказание описанного проступка в Израиле тех времен сигнализирует о серьезности его характера (закоренелое, расточительное и разрушительное асоциальное поведение) и предполагает, что есть все основания для определенной степени суровости и устрашения в предписаниях закона на серьезные преступления взрослых детей.
Права и обязанности
Еще одна особенность израильского закона в Ветхом Завете, которую стоит отметить — это то, как он отдает приоритет человеческим правам перед строгими юридическими правами и притязаниями. Это еще одни аспект общего принципа, гласящего, что люди важнее вещей, но он более утонченный. Он утверждает, что некоторые права людей и обстоятельства важнее (порождают большую нравственную неотложность), чем законные претензии других людей. Несколько примеров проиллюстрируют данный пункт:
1. Права беглого раба в противовес претензиям его господина (Втор. 23у 15–16). Как отмечалось в разных местах, это в высшей степени контркультурный закон. Во всех остальных сообществах, в которых существовало рабство, приоритет отдавался законным правам и притязаниям владельца раба. Бегство и укрывательство раба рассматривалось как правонарушение. Тем не менее, Израиль не только запрещает отсылку рабов назад, но повелевает, чтобы рабу было разрешено найти убежище там, где он выберет.[267] Отдается приоритет потребностям слабого перед законным правом более сильного.
2. Права пленной женщины в противовес правам воина (Втор. 21,10–14). Вот еще один закон, который при первом чтении заставляет нас поморщиться. Мы хотим сказать, что войн не должно быть, также не должно быть военнопленных, и женщин не должны захватывать. Вне всякого сомнения, так и должно быть. Однако мир Второзакония таков, что подобное было в нем действительностью, поэтому благодаря пастырскому характеру закона, условия человека, которого настигала неудача, смягчались. Следовательно, закон позволял победившему воину выбрать из пленников женщину, но прежде всего он должен взять ее как законную жену со всеми обязанностями и правами, которые это возлагало на них. Это могло заставить его остановиться и серьезно подумать о последствиях своих действий. Насилие или рабство исключались. Даже сделав ее своей женой, он должен был дать ей целый месяц на адаптацию после психологической травмы, прежде чем он сможет осуществить обычное сексуальное право жениха. Среди ужасов войны закон отдает предпочтение потребностям ранимых (женщины, пришельца, пленника) перед обычными правами могущественных (мужчины, воина, победителя, мужа).
3. Права должника в противовес законным притязаниям заимодавца (Втор. 24, 6.10–13). Ветхий Завет поощряет предоставление займов бедным. И предоставление займа требует гарантий. То есть заемщики должны предоставить равные залоги по займам, которые им выдаются. Такова экономическая реальность, которая также принималась в Израиле. Однако похоже, что закон снова ассоциирует себя со слабой стороной, требуя от заимодавца уважать потребности должника. С одной стороны, должник нуждается в хлебе насущном, так что заимодавец не должен лишать его средств для приготовления пищи (домашний жернов). С другой стороны, у должника есть потребность в крове и тепле, поэтому заимодавец не должен брать в качестве гарантии основную одежду. И даже потребность нищего в уважении к его частной жизни должна соблюдаться: заимодавец не должен вторгаться в жилище должника, но должен оставаться вне дома и позволить должнику выбрать, что он даст в качестве залога. Подобные законы могут казаться не очень значительными, однако они учитывают потребности человека и смягчают осуществление законных прав и притязаний.
4. Права безземельных в противовес законной собственности землевладельца (Втор. 24, 19–22). Закон об остатках на полях, в оливковых рощах, виноградниках также встречается в Лев. 19, 9–10. Те, кто владел землей и закончил всю тяжелую работу по очистке, вспахиванию, посеву и уборке урожая, чувствовали, что достойны 100% результатов своего труда. Однако эти предписания нейтрализуют подобное отношение и напоминают израильскому землевладельцу, что Господь является верховным землевладельцем и может требовать, чтобы все израильтяне могли «есть и насыщаться». Таким образом, потребности безземельных нищих удовлетворяются посредством предоставления им свободы собирать остатки того, что оставляют жнецы, собирая урожай. И вновь потребность человека выходит на передний план в качестве нравственного приоритета, который низводит личные блага землевладения. К этим законам можно было бы добавить похожие постановления, которые ставят потребности голодных людей выше прав частной собственности, позволяя им утолить голод в поле или винограднике ближнего, не выходя за определенные рамки (Втор. 23, 24–25).
Не вызывает сомнения, что все эти установления были~подвер:жены злоупотреблениям: то ли сами нищие выходили за рамки, то ли состоятельные их просто игнорировали. Однако отношение и принцип, лежащий в их основе, представляется ясным и важным: закон создает такой дух в обществе, где даже сам он со всеми правами и привилегиями, которыми он наделяет людей, должен отойти на второй план там, где на первый выходит человеческая нужда. В израильской шкале ценностей действует ситуационная динамика, которая отражается в их сводах законов. Это, несомненно, отражает именно то, что мы признали истинным в последней главе в связи с пониманием Израилем праведности и справедливости.
Богословские размышления
В начале этой главы я настаивал на необходимости разработать понимание ветхозаветного закона в историческом контексте, а не навязывать ему догматические рамки, выкованные в спорах новозаветной эпохи, или поздние формулировки христианских традиций. Однако теперь, закончив свою, далекую от совершенства, попытку сделать обзор некоторых аспектов закона, функционировавшего в израильском обществе, сделаем шаг назад и поразмышляем богословски о значимости этого материала в отношении ко всему канону Писания, включая Новый Завет. Какие богословские предпосылки лежат в основе использования ветхозаветного закона в христианской этике? Сложно найти вопрос, который был бы более открыт для многих взаимно противоречащих ответов. Простое перечисление вариантов потребовало бы еще одной главы (и действительно, двенадцатая и тринадцатая главы ниже предлагают некоторые из них). Поэтому все, что я могу сделать, это представить то, что мне кажется руководящими предпосылками способа, с помощью которого, как я думаю, христианин может использовать ветхозаветный закон для своей миссии и этики в Божьем мире. Таким образом, ниже следует личный взгляд, представленный в надежде, что читатель будет подражать примеру верующих из Верии, серьезно разбирая Писания, чтобы увидеть, истинно ли это (Деян. 17, 11). Вот какие вопросы следует поставить: согласуется ли данный подход со свидетельством всего канона? Будет ли полезно и плодотворно позволить ветхозаветному закону влиять на наши нравственные споры и дилеммы? Я привожу некоторые базовые предпосылки, которые направляют меня, как христианина, обращающегося к ветхозаветному закону. Этот список обобщает некоторые из ключевых взглядов, которые уже были сформулированы в других частях книги, в частности, в первой и второй главе.
Герменевтика и канонический контекст
1. Авторитет и важность Ветхого Завета для христиан. Я принимаю 2 Тим. 3,15–17 в качестве аксиоматического отправного пункта для канонического размышления о законе: «ты из детства знаешь священные писания, которые могут умудрить тебя во спасение верою во Христа Иисуса. Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности». Этот текст заявляет, что Писания (под которыми подразумеваются Писания Ветхого Завета, включающие, несомненно tora) являются «богодухновенными». Из–за этого божественного происхождения они являются спасительно действенными и этически уместными. Этот новозаветный текст соглашается с неявным утверждением двойного авторства закона (божественного и человеческого), которое встречается в Ездр. 7, 6: «в законе Моисеевом, который дал Господь Бог Израилев». Поэтому вопрос не в том, имеет ли Ветхий Завет авторитет и важность для нас, христиан, но как этот данный авторитет должен применяться. Вопрос о том, как нам следует понимать значение авторитета в отношении Ветхого Завета, обсуждается более подробно ниже, в четырнадцатой главе.
2. Единство Писания. Я не пытаюсь категорично утвердить единство двух заветов или не заметить разнообразие в заветах и важных событиях между ними. Напротив, я верю, что органическое единство и непрерывность Божьего откровения и искупительной деятельности в истории, от призвания Авраама до пришествия Христа, является фундаментальным ключом к пониманию всего великого повествования библейского канона. Это всеобъемлющее единство повествования — более великая реальность, чем исторические эпохи, заветные формулировки и изменение культурных контекстов на каждой стадии его осуществления. Поэтому распознание единства повествования имеет герменевтический приоритет над изолированием его частей. По аналогии можно указать на единство и непрерывность отдельной человеческой жизни. Попытка понять человека, ту уникальную, объединяющую непрерывность живого существа важнее, чем множественные отличия контекста, понимания, мотивов, поведения и тому подобного, что отмечает каждый период жизни человека: младенчество, детство, отрочество, зрелость, старость. Несомненно, имеют место существенные отличия каждой стадии повествования. Но именно цельность и единство всего повествования моей жизни делает меня тем, кто я есть.
Более того, важно подчеркнуть, что этот рассказ является нашим рассказом. Быть христианином — значит помещать себя верою в повествование Библии, одновременно с благодарностью оглядываясь на все, совершенное Богом для нашего спасения, и с верой глядеть вперед на все то, что, как утверждает рассказ, ожидает впереди Божий народ и Божье творение. Таким образом, сказанное и совершенное Богом в ветхозаветном Израиле имеет значение для нас, христиан, потому что это часть того, как мы были спасены. Это часть нашей истории, истории спасения человечества и самого творения. Следовательно, подобным образом то, что Бог требовал от Израиля этически, должно также говорить к нам, по причине нравственной последовательности Бога и единства народа Божьего, к которому мы принадлежим вместе с ним.
Признав базовое единство и непрерывность, мы также должны признать некоторые отличия, и рассматривать их в должной перспективе. Мне представляется, что в библейской этике существует прерывность и непрерывность в отношении закона, который аналогичны прерывности и непрерывности в библейском богословии в отношении искупления. В связи с историей искупления мы можем увидеть связь между новым во Христе и прежним. Мы можем сказать вместе с Петром: «Это (события Пасхи и Пятидесятницы) есть то (о чем говорили пророки)» (Деян. 2, 16, курсив автора). Также мы знаем, что ни мы, ни наши предки не были непосредственно освобождены из египетского рабства (прерывность), но мы признаем искупительную цель того же Бога, победе которого через крест и воскресение Иисуса мы приписываем свое собственное искупление (непрерывность). Следовательно, мы можем использовать историю и метафоры исхода, чтобы описать свой опыт спасения. Мы не причастны к рассказу исторически (прерывность), но мы точно причастны к нему духовно и еще полнее во Христе (непрерывность).
Подобным образом, в связи с законом и этикой, мы можем не иметь вола, молотящего кукурузу у нас во дворе, поэтому мы не чувствуем, что буква Втор. 25, 4 адресована к нам и обязывает нас (прерывность). Тем не менее, мы можем понять цель этого закона и принять действующий в нем нравственный принцип: работающему животному следует позволить питаться тем, что оно производит для вашего стола. Поэтому мы можем понять христианское применение, сделанное Павлом в определенной ситуации в 1 Кор. 9, 7–12, относящего принцип закона к трудящимся миссионерам. «Не то же ли говорит и закон? Ибо в Моисеевом законе написано… Или, конечно, для нас говорится? Так, для нас это написано; ибо…» Герменевтическая посылка Павла состоит в том, что мы можем распознать нравственную волю того же Бога за конкретным, культурно обусловленным израильским предписанием и принципом, который он применяет к практическим правам и обязанностям в христианской церкви (непрерывность).
3. Приоритет благодати. Основанием библейской веры и этики в обоих заветах является Божья благодать и искупительная инициатива. Закон не был дан как средство спасения, но как дар благодати тем, кого Бог уже избавил.[268] Это отсылает нас обратно к важности повествовательного контекста, в котором дан закон (или, более точно, повествовательная структура всего, что Израиль считал Торой). Потому что это повествование в основе является повествованием благодати — благодати верности Господа своему обетованию, сострадания Господа к своему страдающему народу, его праведного суда над их угнетателями, а также поддержки и защиты силой Господа в пустыне. Как я подчеркивал в первой главе, важно размещать любое исследование ветхозаветной этики (включая закон) в этих рамках. В противном случае неизбежны искажения. В предписаниях отцу о том, как следует отвечать на вопрос своего сына о значении закона во Втор. 6, 20–25, суть значения закона кроется в евангелии — древней истории о Яхве и его любви.
Другой способ сказать об этом — отметить, что ветхозаветный закон был заветом. То есть заветные отношения лежали в основании и предшествовали самому закону. Весь закон, особенно обобщение в Книге Второзакония, вмещает и вертикальное, и горизонтальное измерения, неотъемлемые для завета: искупительная инициатива Бога и ответное послушание Израиля, выраженное в любви к Богу и друг к другу.
Это заветное отношение также становится мостом между статусом закона в Ветхом Завете и его использованием (особенно Декалога) в Новом. Мы имеем дело не с некой универсальной нравственностью, навязанной Израилю и церкви извне. Скорее непрерывность отношений Бога и Божьего народа, и характер этих отношений, являются неизменным фактором. Хотя мы говорим о Ветхом и Новом Заветах, в обоих случаях первичное действие одного и того же Бога в искупительной благодати требует нашего ответа любви и нравственного послушания.
Во Христе нам дарованы близкие заветные отношения с Богом, на которые указывал ветхозаветный закон. Даже опыт подобных отношений до Христа наполнял набожного израильтянина радостью. Нам необходимо вновь напоминать себе (как в начале данной главы), что древний израильтянин смотрел на закон не как на бремя, а как на дар благодати, удовольствие, именно из–за теплых и личных отношений с Господом (см. Пс. 18; 118). Но также во Христе эта часть обетования нового завета, связанного с законом, исполнилась в нас:
вложу закон Мой во внутренность их
и на сердцах их напишу его.
Таким образом, хотя мы, христиане, больше «не под законом» (Рим. 3, 19; 6, 14) (мы не связаны законом старого завета как определяющим знаком нашей принадлежности к этническому обществу древнего Израиля), все же мы не «чужды закона» (1 Кор. 9, 21) (как будто закону нечего сказать нам о нашем поведении). Скорее сила пребывающего Духа делает возможным, «чтобы оправдание закона исполнилось в нас, живущих … по духу» (Рим. 8, 4; курсив автора). Пребывание Духа вместо того, чтобы лишить нас всякой связи с законом, на самом деле делает способными жить так, как закон изначально предназначал жить израильтянам. И главным плодом Духа является любовь, исполняющая закон, особенно Десять заповедей (Рим. 13, 8–10). Ведь любить Бога всем сердцем и ближнего, как самого себя, составляет саму суть закона и пророков. Однако и то, и другое, в конечном счете, возможно только в рамках свободы новых заветных отношений во Христе и в силе Духа; другими словами, только на основании Божьей благодати. Таким образом, закон имеет пребывающую богословскую и этическую значимость, как заявил сам Христос (Мф. 5, 17–20). Это происходит не из–за того, чем в сущности является закон, а из–за того, выражением и ответом на что он был — искупительные, заветные отношения с Богом, основанные на его инициирующей благодати.[269]
4. Миссия Израиля. Было использовано немало чернил (и нужно добавить также: много крови, пота и слез) в попытках ответить на вопрос (с христианской точки зрения): «Зачем закон?» Ответ был бы более прямым, если бы мы остановились, чтобы прежде задать вопрос: «Зачем Израиль?» Ведь чтобы понять цель закона, важно прежде задаться вопросом о роли Израиля в божественном плане. Ведь Бог дал этот закон именно Израилю. Это возвращает нас обратно к аргументации о миссии Израиля, развитой во второй главе. Бог создал и призвал Израиль с целью осуществить свою цель благословения народов. Это и есть кульминация завета с Авраамом в Быт. 12, 1–3, и фраза неоднократно повторяется в Книге Бытия. Существовала вселенская цель самого существования Израиля. Преданность Бога завету с Израилем зависела от Божьей преданности всему остальному человечеству и была также ее выражением. Следовательно, что Бог сделал в Израиле, для него и через него, в конечном счете было направлено на благо всех народов. И более того, что Бог требовал этически от Израиля, имело такую же вселенскую связь. Быт. 18, 19 ясно говорит об этом, связывая воедино в одном предложении Божье избрание Авраама, этическое требование ходить путем Господним, творя правду и суд, и высшую миссионерскую цель — благословить все народы, как было обещано. Другими словами, избрание Израиля со всеми его специфическими особенностями не только имеет вселенскую цель, но также ведет к ясной и особенной нравственной задаче Божьего народа в мире как части условия, чтобы эта цель осуществилась.
Если предыдущий пункт имел ретроспективный взгляд (что закон должен быть помещен в контекст повествования о Божьих исторических деяниях избавления ради Израиля), этот пункт имеет перспективу (что закон должен быть помещен в контекст Божьей эсхатологической миссии благословения народов).
5. Функция закона в связи с миссией Израиля. Следовательно, если такова была цель Бога в призвании Израиля (чтобы он стал инструментом его намерений в отношении народов), дарование закона следует рассматривать как то, что послужит этой широкой цели. Исх. 19, 1–6 служит ключевым текстом этого пункта. Приходясь на переломный момент между исходом, а также дарованием закона и заключением завета, он одновременно обращается и в прошлое, и в будущее. Он указывает в прошлое на инициативу Божьей искупительной благодати («вы видели, что Я сделал…») как важный контекст послушания закону (что также делает Декалог). Но далее он также указывает в будущее, наделяя Израиль идентичностью и ролью священников и святого народа среди всех народов на всей земле. Послушание закону завета должно было, таким образом, дать Израилю способность быть святым, то есть другим, отличным от народов. Но в то же самое время, как священник Бога, Израиль должен быть учителем, образцом и посредником для народов. Следовательно, соблюдение закона не было для Израиля самоцелью, но было связано с самой причиной их существования — Божьей заботой о народах. Втор. 4, 5–8 помещает социальную справедливость Израиля на открытую сцену мира народов, где этическая система Израиля была бы видимой всем прочим народам и вызывала бы у них восхищение и вопросы.
Итак, если мы спросим, был ли ветхозаветный закон дан непосредственно Израилю и исключительно для них, или он должен был в некотором смысле относиться также и к другим народам, ответом будет: и то, и другое. Но здесь необходимо осторожное уточнение: закон не применялся к иным народам прямо, однако это не означает, что он не имел к ним вообще никакого отношения. Напротив, закон был дан Израилю, чтобы сделать его способным жить в качестве образца, как свет для народов, чтобы в пророческом видении закон дошел до народов, или народы пришли научиться ему от Господа посредством Израиля (Ис. 2, 2–5). Бога, который как искупитель даровал закон Израилю — своему «роду избранному», также знали как Творца и Владыку всех народов. Закон основывается на предпосылке ответственности Израиля перед Господом, его сюзереном согласно завету. Однако за этим стоит аксиома ветхозаветной веры в сотворение, что все народы нравственно подотчетны Господу как единому живому Богу всего творения и истории (см. Пс. 33, 8–15).[270]
6. Израиль и его закон как парадигма. Таким образом, учитывая, с одной стороны, роль Израиля в связи с Божьей целью в отношении народов и, с другой стороны, функцию закона в связи с этой миссией Израиля, мы можем увидеть, что закон был задуман (наряду со многими другими аспектами исторического опыта Израиля), чтобы переплавить и сформировать Израиль в определенных, четко сформулированных направлениях в их собственном историческом и культурном контексте. Этот всеобъемлющий социальный облик с его судебными и организационными структурами, этическими нормами и ценностями, а также богословским обоснованием становится моделью или парадигмой, которая должна была иметь значимость и применение за географическими, историческими и культурными рамками Израиля.[271] Следовательно, особенность Израиля становится не преградой широкому применению, но на самом деле служит ему. Нет нужды повторять объяснение моего понимания «парадигмы» (см. вторую главу). Мой тезис здесь состоит в том, что парадигматический характер Израиля не просто герменевтический инструмент, изобретенный нами ретроспективно, но, говоря богословски, был изначально частью Божьего замысла создания и формирования Израиля.
Таким образом, в самом Ветхом Завете присутствует понимание, что закон, уникальным образом данный Израилю как особенному народу, имел широкое применение к остальному человечеству. То есть мы полагаем, что если Бог дал Израилю специфические установления и законы, они основывались на принципах, которые имеют универсальное значение. Это не означает, что христиане попытаются навязать при помощи закона в светском государстве постановления, взятые непосредственно из законов Моисея. В действительности это означает, что они будут действовать, чтобы привести свое общество в соответствие со всеобъемлющими принципами, лежащими в основании конкретных законов ветхозаветного общества, потому что они считают, что один и тот же Бог был избавителем и законодателем Израиля, а также Творцом и Владыкой всех людей. Следовательно, этот подход сосредоточен на значении, а не просто применении ветхозаветного закона. Он высвобождает этический потенциал закона, не уходя от задачи выработать современные применения в различных культурных контекстах. Он не гарантирует и не предопределяет результаты подобной деятельности, однако оправдывает и даже делает необходимой саму задачу.
Этика и современный контекст
Как же нам теперь подойти к этой задаче? Какие шаги нам следует предпринять в поисках перехода от мира ветхозаветного закона к миру современных этических задач и решений? В соответствии с путем, которым мы шли до сих пор в этой главе, первые три шага, описанные ниже, относятся к миру ветхозаветного Израиля с целью понять закон, который мы изучаем изнутри. Только затем, в четвертом шаге, мы намеренно выходим из того мира в наш мир, чтобы раздумывать над современной значимостью.
1. Определите различные виды закона в тексте. Здесь мы возвращаемся ко второму основному разделу, описанному выше, и пытаемся классифицировать любой данный закон или группу законов, которые мы изучаем, согласно различным видам законов, существовавших в израильской культуре. Это не всегда может быть понятным, более того, может казаться, что некоторые законы соответствуют более чем одной категории. Но это не имеет большого значения. Сама задача поможет нам обрести лучшее понимание закона в его контексте. Важно то, что для использования Ветхого Завета в этике мы должны сначала войти в него и понять закон с социальной перспективы Израиля. Совершенно ясно, что мы не найдем отдельную, текстуально изолированную категорию нравственного закона как такового. Но мы встретим нравственную мотивацию, обоснование, задачи и ценности, иногда выраженные, иногда подразумеваемые, в каждой категории распознанных нами законов.
2. Проанализируйте социальную функцию и относительный статус определенных законов и установлений. Имея дело с любым конкретным законом, мы должны задаться вопросом, как он связан с общей социальной системой Израиля и функционировал в ней. Занимает ли он центральное или периферийное место в связи с главными темами и социальными задачами, которые мы находим в остальном материале? Является ли он первичным выражением ключевых ценностей и приоритетов, или он усиливает другой подобный закон? Это модификация или вторичное применение? Здесь нужно учитывать понимание всего социального облика Израиля. Он также обозначает важность признания израильской шкалы ценностей, которая обсуждалась выше. Подобное исследование оберегает нас от бездумно одинакового рассмотрения любого текста и помогает выделить те законы или ценности, которые имели больший приоритет в самом Израиле. Это должно обеспечить нас некоторыми правилами в нашей собственной шкале относительных нравственных ценностей. Это поможет нам организовать и расставить приоритеты тех этических заключений, которые мы хотели бы сделать из конкретных текстов. Это также поможет избежать склонности перескакивать непосредственно от отдельно взятого текста закона к вопросу «Как этот текст (изолированный) применяется к современному обществу?»
Подобная аналитическая и описательная работа не дается легко. Она требует понимания ветхозаветной экономики, политики, социологии, истории права и тому подобного. Однако не существует легкого пути к правильному пониманию исторического контекста израильского закона, если мы серьезно относимся к тому способу, которым Бог даровал нам свое слово.[272] В этой связи ветхозаветная этика должна учитывать весь социальный мир Израиля таким же образом, как новозаветная этика рассматривает не только библейский текст, но весь социальный, экономический и политический контекст первых христиан.[273]
3. Определите цель (цели) закона в израильском обществе. Законы в любом обществе создаются с определенной целью. Законы защищают интересы. Законы ограничивают власть. Законы пытаются сбалансировать права различных — и, возможно, конкурентных — групп в обществе. Законы продвигают социальные цели согласно представлению законодателей о том, каким они желают видеть идеальное общество. Итак, в свете понимания израильского общества нам следует максимально точно сформулировать задачу отдельно взятого закона. Другими словами, мы пытаемся понять, почему этот закон был там? Лучше всего это сделать, поставив ряд вопросов к изучаемым законам, и попытаться отождествить и сформулировать вероятные ответы. Не забывая древний библейский Израиль, подобные вопросы могли бы включать следующее:
• Какого рода ситуации этот закон пытался помочь или воспрепятствовать?
• Чьи интересы стремился защитить этот закон?
• Кто получил бы преимущества от этого закона и почему?
• Чью власть пытался ограничить этот закон и как он это делал?
• Какие права и обязанности были воплощены в этом законе?
• Какого рода поведение поощрял или порицал этот закон?
• Какое представление об обществе стимулировал этот закон?
• Какие нравственные принципы, ценности или приоритеты воплощал или иллюстрировал данный закон?
• К какой мотивации апеллировал данный закон?
• Какие санкции или наказания (если таковые есть) связаны с этим законом, и что это показывает в отношении его относительной важности или нравственного приоритета?
Конечно, бывает, что неясность некоторых законов ставит в тупик подобную постановку вопросов. Мы можем продолжать сомневаться, действительно ли поняли задачи и обоснование некоторых законов. Однако это происходит, как правило, в относительно немногих случаях. Чаще простая постановка подобных вопросов и размышление о возможных ответах порождает более утонченное понимание цели израильских законов в их контексте, а затем делает возможным более целенаправленное применение этих законов, когда мы переходим к заключительному шагу.
4. Сохраните задачу, но смените контекст. Наконец, переходя от ветхозаветного мира обратно к нашему миру, мы можем задать параллельную группу вопросов о нашем контексте. В свете проблем, которые мы наблюдали в социальном контексте древнего Израиля, и того, как законы решали их, мы можем пытаться отождествить похожие ситуации, интересы, потребности, силы, права, поведение и тому подобное, к которым следует обратиться в нашем обществе. Затем в этом новом контексте (современный нам мир) мы спрашиваем, как можно исполнить задачи Ветхого Завета или как можно сделать, чтобы наши социальные этические задачи могли указывать в том же направлении. На данном этапе мы, конечно, не сможем избежать вхождения в сферу конкретной политики и действия в нашем мире. Также будет оставаться пространство для различных мнений и разнообразных политических выборов и нравственных решений. Тем не менее, теперь мы подходим к нашему контексту, вооруженные не просто крайне обобщенными и абстрактными принципами, но более остро сформулированными задачами, взятыми из той модели общества, к которой Бог призвал Израиль.
Подобная процедура может помочь преодолеть, с одной стороны, пропасть между авторитетным библейским текстом, который, как мы часто видим, не может быть непосредственно применен, так как был обращен к чуждому для нас контексту; с другой стороны, пропасть между общими нравственными принципами, которые мы хотели бы называть библейскими, но которые не имеют внутреннего авторитета библейского текста. Авторитет Писания дает нам власть развивать наши этические позиции, политические предпочтения, а также позволяет принимать решения в новых контекстах, к которым Библия не обращается непосредственно. Авторитет Ветхого Завета для этики не предопределяет каждое решение, которое мы должны принять. Но чем точнее мы сможем подчеркнуть особенность Израиля и понять причины тех законов, которые у них были, тем увереннее мы можем принимать санкционированные этические решения, которые правомочны в пределах данного нам Богом образца.
Ограничения закона для этики
Наше последнее размышление о нравственной значимости закона является предостерегающим. Там, где есть решительное стремление избежать требований закона, последний уже не может охранять справедливость и праведность общества. Об этом было известно и в Ветхом Завете. Это привносит долю отрезвляющего реализма для тех, кто считает, что забота о социальной справедливости заключается исключительно в законодательной реформе, как будто отменить тот или иной закон закон или издать новый было бы достаточно для этики. Но это ни в коей мере не отвергает ценность деятельности христиан в сфере законодательной реформы. Мы видели глубину Божьей заботы, засвидетельствованной в Ветхом Завете, о том, чтобы законы любого общества отражали справедливость и сострадание. Я хочу подчеркнуть, что сохранить или реформировать общество силой одного закона — невозможно. У Гордона Уэнхема (Gordon Wenham) есть полезное размышление о том отличии, которое нам следует проводить между этическими идеалами и социальным законодательством.
Во многих странах разница между тем, что требует закон, и тем, чего желает большая часть населения, — огромна. Между нравственными идеалами и законом существует некая связь, однако закон имеет тенденцию представлять собой компромисс между идеалами законодателей и тем, что может быть реально осуществлено на практике. Закон проводит в жизнь минимальные стандарты поведения… этика — больше, чем простое соблюдение закона. Если сформулировать это библейским языком — праведность больше, чем просто жизнь согласно Декалогу и другим законам в Пятикнижии?[274]
В Ветхом Завете существует три аспекта данного понимания. Во–первых, справедливые законы могут использоваться несправедливо, или просто игнорироваться. Ам. 2, 6 обвинял беспринципных заимодавцев в действиях, которые, по всей видимости, были законными в техническом смысле. Люди попадали в некую форму долгового рабства в качестве залога за неоплаченные долги. Закон разрешал это. Однако, похоже, это также применялось и к мелким долгам, с черствым равнодушием по отношению к бедным и их семьям. Подобным образом заимодавцы, с которыми спорил Неемия (Неем. 5, 1–13), вероятно, алчно использовали судебную процедуру выкупа земли у обнищавших родственников для своей пользы. Неемия взывал к их совести, а не к суду или какому–либо судебному постановлению (которое, кроме того, запрещало давать в рост, что еще более отягчало бремя и быстрее ввергало народ в долговое рабство).
Во–вторых, те, кто обладал достаточной властью и влиянием, могли принимать несправедливые законы в свою пользу. Угнетение может обрести вид законности благодаря беспринципным законодателям. Исайя наблюдал это чрезвычайно горькое бремя, которое несли угнетенные люди его времени:
Горе тем, которые постановляют несправедливые законы
и пишут жестокие решения,
чтобы устранить бедных от правосудия
и похитить права у малосильных из народа Моего,
чтобы вдов сделать добычею своею
и ограбить сирот.
Псалмопевец выражает похожую жалобу об узаконенном угнетении со стороны развращенных правителей:
Станет ли близ Тебя седалище губителей,
умышляющих насилие вопреки закону?
В–третьих, простое изменение закона или решение начать исполнять уже существующий недостаточно, если несправедливость успела пустить глубокий корень и стала чувствовать себя как дома во всех общественных институтах. В Иер. 34, например, богатые и власть имущие оказались неспособными выполнить данное ими обещание повиноваться древнему закону об освобождении рабов, даже после неоднократных пророческих призывов и неудавшейся попытки сделать это. По всей видимости, все предприятие оказалось слишком дорогостоящим, чтобы продолжать его, и их экономически настроенные умы заставили замолчать ставшие на мгновение благотворительными (и послушными) сердца. Это единственный случай, когда пророк стал на сторону осуществления определенного положения закона в обстоятельствах социального и экономического угнетения. По большей части пророки видели для народа только две возможности: либо прямой суд Бога над развращенным и неисправимым обществом, либо духовная перемена сердца, которую мог дать только Бог (Иез. 18, 31; 36, 26–27).
Итак, мы вновь видим первичную необходимость познания Божьей благодати, искупительной или восстанавливающей, для того, чтобы утвердилась, поддерживалась или была восстановлена подлинная социальная справедливость. Сам по себе закон не может достичь этих целей. Справедливость исходит от познания Бога, а не просто от познания закона.
Дополнительная литература
Barr, James, 'Biblical Law and the Question of Natural Theology', in Timo Veijola (ed.), The Law in the Bible and in Its Environment (Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1990), pp. 1 — 22.
Bruckner, James K., 'The Creational Context of Law before Sinai: Law and Liberty in Рге–Sinai Narratives and Romans 7', ExAuditu 11 (1995), pp. 91 — 110.
Clements, R. E. (ed.). The World of Ancient Israel: Sociological, Anthropological and Political Perspectives (Cambridge: Cambridge University Press, 1989).
Gemser, В., 'The Importance of the Motive Clause in Old Testament Law', in Congress Volume in Memoriam Aage Bentzen, Supplements to Vetus Testamentum, vol. 1 (Leiden: E.J. Brill, 1953), pp. 50 — 66.
Gerstenberger, Erhard, "'… He/They Shall Be Put to Death": Life–Preserving Divine Threats in Old Testament Law', ExAuditu 11 (1995), pp. 43 — 61.
Greidanus, Sidney, 'The Universal Dimension of Law in the Hebrew Scriptures', Studies in Religion 14 (1985), pp. 39 — 51.
Hays, J. Daniel, 'Applying the Old Testament Law Today', Bibliotheca Sacra 158 (2001), pp. 21 — 35.
Hesselink, 1. John, 'John Calvin on the Law and Christian Freedom', Ex Auditu 11 (1995), pp. 77–89.
Janzen, Waldemar, Old Testament Ethics: A Paradigmatic Approach (Louisville, KY: Westminster John Knox, 1994).
Kaiser Jr, Walter C, Toward Old Testament Ethics (Grand Rapids: Zondervan, 1983).
Martens, Elmer Б., 'How Is the Christian to Construe Old Testament Law?' Bulletin for Biblical Research 12 (2002), pp. 199 — 216.
McBride Jr, S. Dean, The Yoke of Torah', ExAuditu 11 (1995), pp. 1 — 15.
Patrick, Dale, Old Testament Law (Atlanta: John Knox, 1985).
Taylor, Robert D, and Ricci, Ronald J., 'Three Biblical Models of Liberty and Some Representative Laws', ExAuditu 11 (1995), pp. Ill — 127.
Tucker, Gene M., The Law in the Eighth–Century Prophets', in Tucker, Petersen and Wilson, Canon, Theology and Old Testament Interpretation, pp. 201 — 216.
Wright, Christopher J. H., Deuteronomy, New International Biblical Commentary, Old Testament Series (Peabody: Hendrickson; Carlisle: Paternoster, 1996).