всякого рода путешествия и всякого рода путешественников и что якобы батюшка его, почтенный инженер и домосед, благородно погибший при строительстве дамбы в Черкасске, был путешественником и шпионом!.. А потом вы нам скажете с учёной многозначительностью — я знаю наперёд, что вы скажете: «Дамы и господа! Достопочтенные бутанцы! К сожалению, я не могу ответить сколь-нибудь однозначно на главный вопрос нашей лекции: почему великий тамбурмажор ненавидел путешествия? Однако считаю, что из всех предположений на этот счёт наиболее обоснованным и правдоподобным остаётся предположение, что эта ненависть была вызвана враждебным отношением к отцу, который в угоду своей неуёмной страсти к перемене мест ступил на путь вероломства…» О, как просто у вас всё сходится и объясняется, господин ничтожнейший лектор!! — воскликнет монашек…
Но он молчит, выжидает, перебирает чётки. И, быть может, даёт мне возможность исправить моё положение — повернуть лекцию иначе. И я поверну. Непременно поверну, дамы и господа! У меня есть ещё время. Муссонные дожди в Бутане только начались!..
Тайны жалонёрского искусства, или Разоблачение д-ра Казина
Ах, разве мог я не ликовать, когда он наконец-таки оказался у меня в руках, последний адрес этого утончённого и изворотливого мошенника! С некоторых пор, с тех пор как ему перевалило за сто (каким поразительным, прямо-таки библейским долголетием отметил Бог шельму!), он разлюбил шумные города. Он без сожаления покинул Нью-Йорк, где «расцвели и окрепли», как он фанфаронски выразился в своей напыщенной автобиографии, его «неистощимые научные способности», где он впервые «вкусил известности» и откуда успел улизнуть ещё до того, как я решился снестись с ним по почте.
Некоторое время он скрытно жил в Аллентауне, не сообщая точный адрес даже своей «горячо любимой и трепетной Дашеньке» — безобразно горбатой девяностолетней сестре, смиренно коротающей свой тусклый, неприметный век здесь, в Новочеркасске, в непроходимо заросшем кустами дикого абрикоса и жёлтой акации Криничном переулке.
Из Аллентауна, неуклонно продвигаясь на запад (быть может, по какому-то заранее обдуманному плану), он перебрался в Кливленд. Затем — казалось, уже окончательно, до гробовой доски, — обосновался в Толидо, на Вест Банкрофт-стрит. Но нет, нет! Из Толидо, с берегов Великих озёр, моё письмецо — как перелётная утка, побывавшая в безмерно далёких от хладных болот отчизны краях и там окольцованная чужестранными орнитологами, — прилетело на родину, на «милую, незабвенную родину» д-ра Казина, говоря языком его пошлейшей автобиографии, и, недолго разыскивая в Новочеркасске частновладельческий дом на Кадетской, приземлилось на мой захламлённый письменный стол, щеголяя ярким глянцевым ярлычком, которым оно разжилось где-то на чинном столе заморского почтмейстера. Ярлычок учтиво извещал, что моя горемычная корреспонденция, увы, — undelivered[25], а посему — return to sender[26] и что о названных досадных обстоятельствах я не должен думать как о возникших по нерадивости или же вздорной прихоти вселюбезной почтовой службы, у которой на случай подобных, весьма оскорбительных подозрений имеется исчерпывающий набор решительно от неё не зависящих, затаённо возможных причин недоставки. Из их перечня — Боже мой! — из их подлого перечня, кем-то любовно упорядоченного, подчинённого эдакой торжественной градации, на предназначенном для меня ярлычке была помечена — так сказать, представлена на моё рассмотрение — последняя, восьмая, самая нелепая, самая смехотворная и самая комедиантская причина, по которой д-р Казин не имел возможности получить моё письмо. Она была изложена с помпезной лапидарностью: «Скончался». И она, разумеется, была рассчитана на то, чтобы сразить наповал своей неустранимостью простодушного адресанта — одного терпеливого и бесконечно малоприятного для д-ра Казина адресанта из южнорусской провинции, которого он, должно быть, куражась в компании преданных ассистентов, не раз называл землячком-простачком…
О нет, к тому времени я уже слишком хорошо был осведомлён о способностях и манерах Станислава Модестовича, чтобы спутать разыгранный им разухабистый фарс — «Скончался», ха-ха! — с одноимённой высокой трагедией. И хотя ярлычок, признáюсь, этот щеголеватый заезжий господинчик, который передо мною столь галантно витийствовал, произвёл на меня поначалу, как обходительный, ловкий понтёр на незадачливого банкомёта, завораживающее впечатление, я очень скоро, вероятно гораздо быстрее, чем это возможно, когда в безупречном обличье прелестника нет ни малейшей подсказки (поддельного орденка в петлице, сомнительной седины в бровях, фальшивого изумруда в аляповатой оправе, стеклянно поблёскивающего на мизинце, не говоря уж о плохо приклеенных — хрестоматийных — льняных усах), догадался, что он отъявленный шулер и что небитая карта — deceased[27], предъявленная мне картинным, победоносным жестом, отчаянно выдернута из-под манжетки.
Во всяком случае, я понял это ещё до того, как с озера Эри возвратилось отправленное мною вторично по тому же адресу и уже хорошо освоившее дальние перелёты моё настойчивое письмецо. Глянцевый представитель почты, новоопределённый в должность «обратного штемпеля», как ни в чём не бывало, как будто он и не ведал, какими фокусами здесь забавлялся его жуликоватый предшественник, невозмутимо сообщил мне, что д-р Казин gone away[28], что он, понимаете ли, некоторым образом disappeared from view[29] — «Фьють!», как говорят в таких случаях в отечестве мистера отправителя, — словом, дьявольски ловкий д-р, обратившись внезапно в тонкое вещество, подобное «веселящему газу», evaporated into thin air[30].
Да, для меня он действительно — по крайней мере на год — исчез.
Полгода мне потребовалось, чтобы выяснить, что д-р Казин, придерживаясь всё того же — западного — направления, укатил из Толидо куда-то ещё дальше, куда-то в глубь континента: за Великие озера, за Миссисипи. И только ещё через полгода, ценою огромных усилий, ценою нелепейших объяснений с горбатой Дашенькой, — выжившая из ума старуха всецело пребывает в том призрачном, феерическом мире, где её драгоценный братец блистательно молод, где он, лукавый гостиничный виртуоз «Пирамидки» и «Карамболя», ежедневно меняет бороды, парики, портсигары, тросточки, отправляясь с вечерней конкой в «Европейскую» или в «Донскую» порезвиться на бильярде, где его беспрестанно разыскивают обмишурившиеся партнёры, доверчиво принявшие притворщика-аса за неумелого новичка, и где, по всей видимости, ему угрожает расправой один проигравшийся до копейки акцизный чиновник, о котором несчастная Дашенька говорила с тревожным негодованием, то и дело поглядывая на меня, — ценою постыдных ухищрений (пришлось изображать из себя бильярдного шулера — верного компаньона Станислава Модестовича, чтобы вынудить Дашеньку поискать в заветной шкатулке — «Стало быть, надобно, милая! Для важного дела!» — его последние письма) мне удалось узнать, что почётный член четырёх академий, вечный житель нетленных энциклопедий, облюбовав для профессорства какой-то забытый Создателем Лютер Колледж, поселился в идиллическом захолустье, в назойливо живописном, судя по присланным Дашеньке снимкам, аккуратно прилепившемся к пологим холмам городке, чьё название, как и всё, что связано с д-ром Казиным, даёт несомненный привкус театральности и карнавальности — Декора… 21 °Cкай Лайн, Декора, штат Айова…
Там-то его и настигло нижеследующее послание.
Станислав Модестович!
Затеянный Вами в Толидо комедийный спектакль вполне убедил меня в том, что с годами — да ещё с какими годами, о новоявленный Мафусаил! — Вы не утратили способности к трюкачеству. Однако и я, надеюсь, сумел Вам напомнить своей проницательностью тех ваших редких партнёров, которые смело хватали Вас кто за рыжую эспаньолку, кто за турецкий нос (ах, чего только не было в стародавние времена в магазинчике «Мельпомена» на Арсенальной!), распознав в Вас по какому-нибудь немыслимому, виртуозно исполненному абриколю «генерала от бильярда»…
Этот праздничный, буффонадный чин, пожалованный Вам на рождественском маскараде атаманом Самсоновым, да жалкие Дашенькины украшения, соблазнившие Вас в минуту отчаяния, — вот всё, чем Вы обладали в тот незапамятный день, когда Вы отплыли на баркасе «Орфей», осторожно примазавшись к молчаливому обществу удручённых деникинских офицеров, от берегов Отечества.
Но были, конечно, и дерзкие замыслы, были мистификаторские способности и был необычайно подвижный, восприимчивый ум, который Вам весьма пригодился, когда Вы неожиданно сделались настойчивым посетителем довольно непривычных для Вас заведений. Я представляю, как Вас раздражала сухая, скрипучая тишина солидных библиотек! Представляю, как Вы тосковали в дремотных, сумрачных залах по зычным голосам расторопных маркёров, по ободрительному цоканью крепеньких, славной работы Фрейберга, бильярдных шаров; не сомневаюсь, что они ещё долго — вместе с кудесниками-киями, творившими чудеса на лазурном сукне, вместе с прожорливыми лузами, хищно заглатывавшими губастыми рыбьими ртами увесистую добычу, и прочими, дивно преображёнными, любезными Вашему сердцу предметами — навещали Вас в зыбких дневных сновидениях, служивших Вам сладостными привалами в Вашем упорном походе сквозь кряжистые фолианты, туманные брошюрки, хлипкие журнальчики… О, до чего же они изнуряли Вас, все эти «трактаты», «заметки», «записки», исполненные назойливых примечаний, дотошных комментариев, настырных приложений! Одолеть их было гораздо сложнее, чем положить в дальний угол отменным клапштосом упрямого красавца. Но Вы не сдавались, ибо для осуществления Ваших замыслов Вам мало было приноровиться к степенной походке учёного мужа, мало было усвоить затейливые обороты речи и обзавестись впечатляющими (на сей раз настоящими и пожизненными) стрельчатыми усами. Вам нужно было ещё вникнуть — и притом основательно — в кое-какие филологические тонкости, в кое-какие лингвистические теории, полистать труды почтенных географов, очерки ветреных путешественников, чинные сочинения историков. Словом, Вам пришлось потрудиться. Пришлось проделать большую работу — оказавшуюся, впрочем, Вам по плечу лишь благодаря мошенническому таланту, — прежде чем гималайское королевство Савитар, выдуманное Вами, по всей вероятности, ещё на