Утром Шарбаронов спускается с холмов к реке Аксай, закидывает, будто камни, на другой берег тех мышей, что сидят в карманах. Потом возвращается и смотрит с холмов, как сияет роса на зелёной траве Аксайского займища.
Из хутора Малый Мишкин к Шарбаронову приходят старухи, кланяются ему, просят закинуть через речку на займище. Но Шарбаронов не слушает их — ругает небо, называет его «нищенкой», «сукой», «змеёй пустоглазой».
Кондуктор реки
Возле ерика Узкие Бакланцы стоит на кургане Иван Захарович Сабун. Никогда с кургана не сходит. Ноги у него короткие — руки длинные. Руками он достаёт до земли, опирается на неё кулаками.
Смотрит он только вверх и прямо — вниз и в сторону посмотреть не может. Острый горб на груди мешает ему двигать головой.
На животе у Ивана Захаровича висит кондукторская сумка. Если какой-нибудь шофёр не положит в неё монету, а проедет по узкой асфальтовой дороге мимо кургана в сторону Дона к паромной переправе, то Сабун громко воет. Его хорошо слышат на обоих берегах реки. И на левом — в станице Багаевской. И на правом — в станице Бессергеневской. Слышат и говорят: «Горюет Сабун-истукан! Не заплатили кондуктору Дона!»
Если же шофёр, поднявшись на курган, бросит деньги в толстую сумку, загадав себе счастливую переправу на левый берег Дона и лёгкую дорогу по Задонской степи, то Сабун радуется — бьёт ладонями по земле, приседает, подпрыгивает, трясёт животом, чтоб звенели в сумке монеты. Потом затихает — стоит неподвижно; на него заползают ящерицы, садятся птицы.
Слесарь степи
Недалеко от устья Западного Маныча ударяет молотком по земле Георгий Терентьевич Завадский. Бьёт не сильно и не часто. Стукнет несколько раз, потом долго думает, сидя на корточках и наклонив голову к степной траве. Подумав, снова принимается аккуратно стучать. В хуторе Голые Бугры про него говорят, что он ремонтирует степь — «чинит её, чтоб она не скрипела».
Спит Завадский только рано утром. Не работает в это время. Над Доном парят разбуженные солнцем коршуны; в Маныче шевелятся раки; в низинах лоснится туман. Георгий Терентьевич закрывает глаза. Он чувствует, засыпая, что степь теперь не скрипит нисколько, но молоток не выпускает из рук — крепко держит его возле лица во сне.
Гонитель смерти
Между балкой Сухая Кадамовка и речкой Грушевка катает по степи каменную сарматскую Бабу, переворачивая её со спины на живот, Адам Михайлович Измайлов. Докатит до речки — катит назад до балки. Зимой укатывает её далеко. Но в родной посёлок Кадамовский никогда не закатывает. В посёлке на него обижаются. Говорят, что хоть и называют его повсюду Адамом Кадамовским, а жалует он только чужие селения. Прикатывал Бабу и в станицу Кривянскую, и в станицу Заплавскую, и в посёлок Чаканиха, что за Доном. И даже в хутор Керчик-Савров, пеняют ему, катал — «туда, где есть люди старее камней».
Кадамовцы верят, что если в какое-нибудь селение Адам Михайлович прикатит Бабу, то там не будет покойника десять лет — «не умрёт ни младенец, ни старец».
Сам Измайлов об этой вере не знает. Он думает о своём — о тяжести камня, о бурьяне вблизи, о холмах вдали, об удивительной силе в руках. И нет ему дела, где очутится Баба. В задонских станицах говорят, что Адам Кадамовский докатывал истукана до калмыцкого поселения Нарын-Худук. И дальше. До Каспийского моря — до Иван-Караульской косы, где никто не живёт и некому умирать.
Узник дельты
На длинных ногах шагает в устье Дона по заливным лугам Фёдор Юрьевич Горкуша в матросском бушлате и бескозырке — ничего другого на себе не носит. Шагает аккуратно и не спеша. Согнёт одну ногу в колене и держит её в воздухе, потом медленно ставит в траву или в воду недалеко от другой. В станице Елизаветинской считают, что Горкуша много думает о цаплях — «сильно привечает их, оттого и ходит так».
И действительно. Когда встречаются Горкуше цапли, он низко кланяется им, заводя руки за спину и закрывая глаза, — серым, рыжим, белым.
Ближе к взморью, возле хутора Лагутник, где над дельтой света больше от сияния многочисленных водотоков, Горкуша раскидывает руки и быстро бежит, взмахивая ими, к Таганрогскому заливу — вьются и трепещут черные ленты бескозырки за его затылком. «Улетает Фёдор-птица!» — говорят хуторяне.
Набирая скорость, Фёдор Юрьевич запрокидывает голову, щурит глаза от яркого солнца и чудится ему, что уже никогда не вернётся он в дельту — что отпустили его озёра, ерики, тростниковые болота и пырейные луга.
Но проходит время, и снова видят, как шагает Фёдор-птица по буграм и низинам донской дельты, высоко поднимая голые ноги и кланяясь разноцветным цаплям.
Добытчик счастья
Вместе с сухими кустами качима, кермека и рогача мчится при сильном ветре по Раздорским холмам, подскакивая и кувыркаясь в пыльном воздухе, Ефим Петрович Надточий. «Катится, бедный, потому что лёгонький!» — жалеют его в станице Раздорской.
В тихую погоду Надточий неподвижно лежит лицом вверх возле хутора Каныгин на дне балки Каныгинский Лог — глаза и рот у него широко открыты.
Из станицы в балку к нему приходят женщины — кладут рядом с Ефимом Петровичем карамель, печенье, букеты чертополоха. Потом ходят вокруг него, повторяя: «Ешь мои сласти! Дай колючек недоле! Принеси счастье, Ефим-перекати-поле!»
Но Надточий не ест ничего. Выплёвывает даже кузнечиков, которые нечаянно запрыгивают ему в рот. И женщин не слушает. Он следит, поворачивая глаза то в одну, то в другую сторону, за летучими кустами, застывшими на склонах Каныгинского Лога. Как только ветер, сменяя затишье, подхватывает их, Ефим Петрович выскакивает из балки и вновь несётся с ними по холмам. Подпрыгивает, падает, катится — мелькают над холмами его тонкие ноги и руки, когда он высоко подлетает на кочках.
Любимец вод
Зимами бьётся выпуклым лбом об лёд донских рек Яков Степанович Веденеев. Всегда начинает с речки Крепкой, что течёт через слободу Аграфеновка — там он живёт на улице Гагарина в кабине заброшенного бульдозера. Потом отправляется на Аксай, на Тузлов, на Большой Несветай, на Кундрючью.
Когда по тонкому льду от его ударов расходятся хрустальные трещины, Яков Степанович рассматривает их, прикладывает к ним ухо, улыбается. После этого он с новой силой принимается бить по льду. Под лёд он никогда не проваливается. В Аграфеновке говорят, что реки любят Веденеева — «прощают Яше-ледоколу всё».
Даже летом, когда Яков Степанович плавает от берега к берегу по Крепкой в валенках и тулупе, тёплые речные воды не затягивают его на дно. Возвращаясь после купанья на улицу Гагарина в бульдозер, он крепко спит в ржавой кабине, разогретой солнцем, и снится ему замёрзшая Песковатка, что на самом севере области, и замёрзший Егорлык, что на самом юге.
Слуга горы
По хуторам Нижнего Дона ходит, выпрашивая у их обитателей большие камни, Харитон Макарович Карелов. Зачем — он сказать не может. Карелов немой. Он только громко мычит у ворот усадьбы или под окнами дома, пока хозяева не вынесут ему камень.
Больше всего Харитон Макарович любит ходить в хутор Недвиговка, где камни во дворах не переводятся. Недвиговские старики помнят, как детьми бегали вслед за Кареловым от дома к дому и выкрикивали: «Открой ставни! Открой дом! Неси камни! Пришёл Харитон!» В других хуторах вспоминают, как в детстве передразнивали его — мычали: «Му-ым! Кы-ым!»
Камни Харитон Макарович относит на степную возвышенность между речками Бургуста и Керчик, складывает их в кучу, которая видна с большого расстояния, — её называют Харитон-горой — и тут же оправляется за новыми. «Служит горе!» — говорят о нём в окрестных селениях.
Отдыхает Карелов только зимой — на вершине Харитон-горы. Свернувшись, он лежит там на боку, припорошённый снегом, неотличимый от камня.
Вещунья суходолов
На табуретке в Задонской степи сидит среди трав Екатерина Малаховна Чукаева. Заметить её трудно. Она согнулась и стала маленькой от старости — болтает в воздухе ногами; подбородок лежит на коленях. Чукаева ничего не видит и плохо слышит; по лицу и ушам её ползают пауки. Если человек случайно наткнётся в траве на Маленькую Катю — так называют Чукаеву в задонских станицах, — она скажет ему, кто он, откуда и куда идёт. Те, кто встречают её за Доном в разных местах — чаще всего на суходолах, — стараются узнать больше: сколько суждено прожить, кого — полюбить. Но Маленькая Катя в ответ только смеётся, глядя из травы на путника слепыми глазами.
История песен. Рассказы о Катулле
От автора
В Сирмионе (Италия, область Ломбардия) есть бронзовой бюст. Он стоит на площади Кардуччи спиной к озеру, которое сейчас называется Гарда (когда-то озеро Бенак). На постаменте из белого травертина — надпись:
GAIUS VALERIUS CATULLUS 87 A. C. — 54 A. C.
Грустно думать о том, что жители Сирмиона, где, кажется, каждое деревце шепчет имя поэта, выросшего в этом крохотном городке на одноимённом мысе, совсем не испытывают к Катуллу трепетных чувств, иначе они не посмели бы изобразить его в таком странном виде.
Бюст хоть и сделан тщательно и стоит в хорошем месте — с одной стороны площадь, с другой — озеро, вокруг пальмы, вверху прохладное альпийское небо, — но это не Катулл. Бюст изображает римского полководца. И притом такого величавого, такого ослепительно могучего, такого напыщенного полководца, каких никогда и не существовало.
Сирмионцам, как видно, угодно насмехаться над своим знаменитым земляком, что, разумеется, не заслуживает ни малейшего одобрения.
И всё же я должен поблагодарить их за то, что они создали ложный образ поэта. Я обязан поблагодарить исказителей за вопиющее искажение, так как оно побудило меня рассказать о том, как писались стихи Катулла и как жилось ему на свете.