— А за казаком Равидом больше нет ничего, — брякнула Петрония.
На том и уснула. Да так крепко, что, пробудившись, ещё долго не могла взять в толк, что желает узнать Катулл, подпрыгивая к её уху и выкрикивая на лету одни и те же слова:
— Qua facie est?! Qua facie est?![6]
— Кто?.. — откликнулась наконец Петрония.
— Казак Равид! — напомнил Катулл.
— А-а-а, казак Равид… Ну какой он… какой… Казак как казак. Носит синие шаровары с красными лампасами. Фуражка на нём. Из-под фуражки чуб торчит. На боку — шашка. За спиной — пика. Вот и весь казак.
— И что же он делает на краю света?
— Воюет, — вздохнула бабка. — Воюет. Ничего больше делать не хочет.
— Лжёшь, Петрония! — вдруг разозлился Катулл. — С кем ему воевать?! Он там один!
— А вот сам с собой и воюет. Даже ногу себе на войне отрубил, — возразила бабка.
Возразила и прикрыла глаза, заметив, что Катулл мечтательно задумался. Но не успела она уронить голову на грудь, как услышала возглас:
— Петрония!
— Что такое?..
— Хочу написать письмо казаку Равиду!
— Зачем письмо?.. Какое письмо?.. — испугалась бабка.
Но Катулл только топнул ногой — ещё в детстве умел люто топать ногой — не спорь, мол, со мной, Петрония, не смей.
Делать нечего. Кликнули писаря, принесли папирус, чернила, пемзу, камышовые перья — всё, что надо. Петрония устроилась поудобней на стуле:
— Ну, друг сердечный, диктуй.
Катулл вышел на средину атриума. Левую ногу выставил вперёд, правую руку поднял вверх и раздвинул пальцы, будто схватил апельсин. Молча постоял в такой позе минуту-другую, потом начал диктовать:
«Гай Валерий Катулл приветствует одноногого казака Равида!
Как ты живёшь? Я живу хорошо. У меня есть старший брат, есть бабка Петрония. Батюшка мой магистрат в Вероне. Он всё время сидит там, а мы с бабкой здесь, на Бенакском озере. Брат — не знаю где. У нас озеро узкое и длинное. А у тебя широкое. Не отруби себе вторую ногу, если будешь опять воевать. Я хочу стать поэтом, когда вырасту. И хочу жить в Риме, чтоб гулять по улицам. Озеро у нас синее, как море. На горах лежит снег. А твоё озеро ещё дальше гор. Но наш табеляриус к тебе прибежит, ты не бойся. У бабки моей есть красивый перстень. А у меня такого нет. Но батюшка сказал, что подарит мне свой. Мне бывает грустно и весело жить на свете.
Будь здоров, мой казак».
Послание уложили в футляр. Призвали раба-письмоносца и велели ему бежать на северо-восток до пределов мира. Табеляриус быстро выскочил из дома, громко топая ногами — топ-топ-топ… топ-топ-топ… Побежал.
С той поры и завелась у Катулла привычка писать письма одноногому казаку Равиду. И в детстве ему писал часто, и в отрочестве (уже своей рукой), и в юности. А когда переехал в Рим, стал писать ещё чаще. То и дело покупал рабов-письмоносцев и отправлял их к Равиду. Много денег на письма изводил. Никто не знал об этих тратах поэта. Один только всадник Марк Целий знал. У него-то и деньги Катулл одалживал на покупку проворнейших табеляриусов. Потом, конечно, не всегда отдавал. Но Целий не обижался — богатый и щедрый был человек. Очень крепко дружил с Катуллом.
— Кто этот Равид! Так — тьфу! Безвестный человечек! — часто говорил Целий по-дружески. — Не пиши ему, брось!
Целия огорчало, что Равид не отвечал Катуллу. А поэта это нисколько не огорчало.
— Ему бы только письмо написать да отправить. Нравится ему знать, что гонец побежал с его письмом на край мира, — объяснял Целий кредиторам.
Это было в то время, когда он уже разорился на катулловых посланиях и когда кредиторы принялись отсуживать у него имения. Но Целий и в этих затруднительных обстоятельствах добывал деньги для Катулла, чтобы тот мог слать письма на северо-восток. Всё ему хотелось дождаться, когда же Равид ответит поэту. И вот однажды Равид ответил. Письмо было коротенькое и безобразное. Некрасивое. Нехорошее.
«Привет Гаю Валерию Катуллу шлёт одноногий казак Равид.
Пишешь ты мне про свою любовь, которую зовут Лесбия. У неё такие алые губки и так она ласково целуется, что и я теперь хочу её полюбить, японский бог! А у нас тут тьма кромешная. Солнце не светит ни хрена.
Ну, прощай».
Катулл прочитал казацкое послание, и так его ужалили в сердце вероломные слова, что он упал, будто мёртвый, и, не поднимаясь, принялся диктовать с земли злым шёпотом Марку Целию, который был рядом, последнее письмо для Равида:
Quaenam te mala mens, miselle Ravide,
agit praecipitem in meos iambos?
Quis deus tibi non bene advocatus
vecordem parat excitare rixam?
An ut pervinias in ora vulgi?
Quid vis? qualubit esse notus optas?
Eris, quandoquidem meos amores
cum longa voluisti amare poena.
Что за вздорная мысль, ничтожный Равид,
гонит тебя в пропасть моих ямбов?
Что за бог — тебе плохой советчик —
на шальной раздор со мной толкает?
Хочешь ты стать притчей во языцех?
Славным жаждешь быть любой ценою?
Будешь! Удостоишься навеки этой кары,
коль мою любовь любить ты вздумал.
Так была написана песнь сороковая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» — бесценное сокровище мира.
Puella defututa[7]
У Катулла всегда гулял ветер в кармане, хоть батюшка и присылал ему из Вероны копеечку. Пришлёт ему, к примеру, десять тысяч сестерциев сегодня, а назавтра у Катулла уже нет ничего. Другой бы огорчился — поэт только рад. Выскочит из дома босой, отнимет костыль у какого-нибудь калеки и бежит по улице вихрем.
— Нищий я, — кричит, — обездоленный! Подайте на девку! Девку не на что купить!
Всадник Марк Целий в таких случаях не оставлял друга. Бежал следом и спрашивал у прохожих:
— Ecquis ei unam libellam dedit?[8]
Никто не давал, конечно. Наоборот, побыстрее сворачивали в какой-нибудь переулок. Или притворялись кривыми — мол, сами живём подаянием.
— Эх, вы! — корил Целий римлян за чёрствость и летел дальше.
Если же находился такой человек, который даже и костыль свой не отдавал Катуллу, принимаясь с ним злобно скандалить, то Целий не прощал такую дерзость. Ударит упрямца по голове и скажет: «Ты кому, собака, перечишь?! Ты первому поэту Рима перечишь!» А потом отберёт у него костыль и протянет Катуллу со словами: «Беги, душа любезная! Я за тобой!»
Однажды друзья мчались по городу. Катулл выкрикивал:
— Пожертвуйте на жалкую потаскушку с улицы Субура!
Целий следовал за ним, сжимая кулаки, чтобы ударить на ходу любого жадного прохожего.
И вот подвернулся им один пожилой писарь, который много лет служил в Азии и недавно возвратился в Рим к старшей дочке. Он смело шёл им навстречу — не притворялся убогим, никуда не прятался, потому что был человеком милосердным — обиженного не привык обходить стороной. Он сам остановил Катулла и спросил:
— А сколько же тебе нужно, сердечный?
— Десять тысяч сестерциев, — объявил Катулл, не раздумывая.
— Вот так раз, — изумился писарь, — а я думал дать тебе один.
Едва только он произнёс эти слова, как на него налетел Марк Целий:
— Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пёс!
Вспыхнул скандал. Собралась толпа, явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.
После драки — суд.
Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него — наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх. Дело запуталось ужасно. Разбирались четыре месяца. Наконец постановили так.
Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура, как будто нечаянно, — и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.
— Macte![9] — прокричал Целий на весь Форум.
Тут же призвал своих рабов с носилками — сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, — и покатили друзья в кабачок пировать.
И пока пировали, Целий всё повторял, кивая в сторону Форума:
— Вот и славно!
А что — «славно», не объяснял Катуллу, которому с каждым глотком вина становилось на душе всё тяжелее и тяжелее, потому что он знал, что нельзя отыскать на улице Субура такой девки, чтоб запросила хотя бы двадцать сестерциев. И только к вечеру Целий всё объяснил.
— Вот сейчас, — говорит, — мой милый Катулл, выпьем по последней чарочке — ты поедешь домой, а я в квартал Субура. Найду там самую умную и красивую шлюху, подкуплю её, дьяволицу, чтоб она тебе завтра без запинки брякнула: «Десять тысяч!» Проучим паршивого писаря с подлым зятем и претора с судьями — чтоб не умничали!
Дома Катулл повеселел. Лежит на кушетке — мечтает, книги читает. Ждёт друга с известиями.
Целий явился во вторую ночную стражу — усталый, запылённый, выпил воды, отдышался и говорит:
— Ну, брат Катулл, всё устроил! Девку зовут Амеана. Красивая! Жалуется, кокетка, что нос чуть великоват, а сама с бронзовым зеркальцем не расстаётся — то и дело любуется собой. Ремесло своё хочет забросить, потому что завёлся у неё дружок — Мамурра родом из города Формии. Заведует в войске Цезаря строительством и провиантом. Немножко ворует, немножко жульничает, но человек порядочный… Да тебе всё это и не нужно знать, мой драгоценный Катулл. Девка куплена! Тебе нужно только сделать вид, будто это обычное дело, что субурская потаскушка просит десять тысяч.
— Конечно, — молвил Катулл.