Когда же полководец замолчал и наступила тишина, оба игрока услышали звук: «Дыз-дыз-дыз… дыз-дыз-дыз», будто кто-то стучит зубами в ознобе. Глянули — а это Катулл стучит зубами. Да к тому же ещё трясётся всем телом и выглядит ужасно — руки вскинуты вверх, пальцы скрючены, голова запрокинута, глаза закрыты; по лицу пробегают разные гримасы. Батюшка в страхе закричал на весь дом:
— Петрония! Что с ним?! Сюда! Скорее!
Цезарь тоже забеспокоился. И тоже громко закричал:
— Эй! Люди! Лекари! Стража! Ко мне!
Прибежали рабы, приживальщики, подручные Цезаря. Явилась вся домашняя челядь. Все окружили кольцом Катулла. Началась толкотня, давка. В толпе стали выкрикивать:
— Петронию! Петронию пропустите! Она знает!
Бабка Петрония выскочила из толпы на средину круга, прошлась туда-сюда, поглядывая на Катулла. Потом махнула рукой.
— Зря шум подняли, — сказала спокойно. — Стих у него пошёл.
Батюшка Катулла вздохнул облегчённо:
— Слава Юпитеру, всё в порядке!
Но Цезарь не успокоился. Стал расспрашивать тревожно:
— Как стих?! Как пошёл?!
— А вот так, — ответила Петрония, — стих у него шевелится в груди, сейчас полетит наружу.
И снова махнула рукой — не беда, мол.
Тут и Цезарь вздохнул с облегчением. Радостно сказал:
— Стих — это хорошо! Стихи мы любим! У меня вот и Мамурра стихи пишет!
Потом поинтересовался:
— А долго ли ждать?
Петрония в ответ:
— Не знаю. Никто не знает. А торопить нельзя.
Но в Цезаре эти слова только азарт распалили.
— Что за чепуха! — возразил он.
Подбежал поближе к Катуллу, захлопал в ладоши и начал выкрикивать:
— Perge! Perge![13]
Толпа зашевелилась, загудела, подхватила:
— Perge! Perge! Perge!
Катулл вдруг открыл глаза и с силой топнул ногой. Все в тот же миг замолчали, замерли. Несколько минут в доме стояла тишина. Когда же стих полетел из груди поэта, Цезарь и сам затрясся, застучал зубами, стал мотать головой, восклицая:
— Qui te Juppiter diique omnes perduint!.. Pulmoneum vomitum vomas![14]
Но заглушить стих было невозможно. Катулл произносил его громко и ясно:
Pulcre convenit improbis cinaedis,
Mamurrae pathicoque Caesarique.
Nec mirum: maculae pares utrisque,
urbana altera et illa Formiana,
impressae resident nec eluentur:
morbosi pariter, gemelli utrique,
uno in lecticulo erudituli ambo,
non hic quam ille magis vorax adulter,
rivales socii puellularum.
Pulcre convenit improbis cinaedis.
Славно снюхались два гнусных педераста,
два распутника — Цезарь и Мамурра.
И не диво: оба ходят в скверне —
этот в римской, тот в формийской, — крепко
въелась в них она, ничем её не смоешь.
Близнецы они — одной страдают хворью;
спят в одной кроватке; оба грамотеи.
И не скажешь, кто из них блудливей, —
девкам римским оба конкуренты!
Славно снюхались два гнусных педераста.
Так была написана песнь пятьдесят седьмая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» — бесценное сокровище мира.
Вместо послесловия
Ответы на вопросы студентки Римского университета Тор Вергата Валерии Меркури для её дипломной работы, посвящённой циклу сочинений «История песен. Рассказы о Катулле».
Валерия Меркури. Ваша «История песен» разработана вокруг шестнадцатого, сорокового, сорок первого, тридцать второго и пятьдесят седьмого стихотворений Катулла. Некоторые из них были подвергнуты цензуре из-за обсценной лексики, и не только в русских переводах. По какой причине вы выбрали именно эти песни?
Владислав Отрошенко. Причина выбора для меня необъяснима. Каждая из этих песен просто захватывала — переносила в реальность Катулла. Я записывал сюжетные ходы, сцены, диалоги будущего рассказа — всё это выглядело довольно хаотично. Потом спокойно принимался за перевод стихотворения. А завершив его, уже писал рассказ. При переводе у меня не было намерения исправить ошибки (вольные и невольные) русских переводчиков, которые избегали катулловских бранных слов и искажали некоторые очевидные вещи. И Пиотровский, и Шервинский, и Апт, и другие переводчики советской школы были талантливыми профессионалами и глубокими знатоками. Они делали своё благородное и важное дело. Катулл, в конце концов, был для них солидной академической работой. Для меня же катулловский цикл был работой чисто художественной — с неизбежной долей помешательства. При переводе я просто старался по мере сил соответствовать букве и духу оригинала.
В. М. Перед переводом читали ли вы работы других переводчиков? Если да, к кому вы чувствуете себя ближе в отношении лингвистики и концептуально?
В. О. Я перечитал многих переводчиков и на разных языках. Один из лучших, на мой взгляд, перевод на итальянский, выполненный Гуидо Падуано для издания «Энауди» в 1997 году.
В. М. Во время вашего пребывания в Италии вы, несомненно, черпали вдохновение, чтобы писать «Историю песен». Трудно ли было собрать информацию о Катулле?
В. О. Когда я первый раз собирался ехать в Италию на длительное время, я взял с собой из России только две книги — томик стихов Катулла и «Мёртвые души» Гоголя. Я им тогда сказал обоим, Катуллу и Гоголю: «Везу вас на родину!» — Гоголь называл Италию родиной своей души — и они оба обрадовались. Я тоже. Нет ни малейшей сложности собрать в Италии или в любой другой стране земного шара информацию о Катулле. Потому что все достоверные сведения о нём умещаются на ладони (если писать на ней шариковой ручкой некрупными буквами). Все остальные «знания» об этом стихотворце учёные черпают из самих его стихов.
То, что я пишу о Катулле, не относится ни к сведениям, умещающимся на ладони, ни к пространным научным реконструкциям, умещающимся в толстые тома книг. Я множество раз приезжал в Сирмион на озеро Гарда (в античности — Benacus lacus) и часами, днями бродил по мысу, где стояло родовое имение Катулла. Но ничего там не изучал, не добывал никаких сведений. Просто смотрел на розы, которые цветут там круглый год из-за особого микроклимата, на кипарисы, слушал птиц, гладил по голове на площади Кардуччи бронзовый бюст Катулла, лежал на траве у развалин виллы его батюшки, купался в озере, декламировал на латинском стихи поэта, возбуждая внимание билетёров музейного заведения под названием «Грот Катулла» (не сумасшедший ли?). Вот так я проводил подготовительные мероприятия, связанные с написанием рассказов о Катулле.
В. М. Насколько правдоподобно то, что вы пишете о нём?
В. О. Достоверно всё — от первой до последней буквы. Я нигде не отступил от образа загадочного римского юродивого, блаженного и гениального поэта, городского дурачка, поцелованного Богом. Это образ, который возник у меня в душе и который я глубоко полюбил. Современные сирмионцы, конечно, видят Катулла совсем по-другому. Или, лучше сказать, искажают его по-другому.
В. М. Искажают? Что вы имеете в виду?
В. О. …
Персона вне достоверности. Повести
Прощание с архивариусом
Оно существовало всего три месяца, это призрачное книгоиздательство С. Е. Кутейникова «Донской арсенал» на Атаманской улице. В мае оно выпустило две брошюрки, в июле — тощую книжицу с помпезным шмуцтитулом и бесследно исчезло. В доме № 14, где оно размещалось, занимая весь первый этаж, пристройку и обширный подвал, в августе, как явствует из рекламного объявления в «Донских областных ведомостях», уже обосновалась французская фотография, оснащённая новейшими аппаратами из Парижа и предметами красочной амуниции средневековых армий Европы. («Жак Мишель де Ларсон увековечит Вашу наружность в романтической обстановке».) В сентябре владелец фотографии поместил в той же газете гневное уведомление, в котором говорилось, что он не имеет ни малейшего понятия об издательстве «Донской арсенал» и что он просит г. г. агентов книжной торговли оставить в покое его заведение и впредь не обращаться к нему с расспросами, где им разыскивать некоего г-на Кутейникова, которого, может статься, вообще не существует в действительности. «Что же касается почтеннейшей публики, — добавлял де Ларсон аккуратным петитом, — то заведение Жака Мишеля на Атаманской, 14 открыто для неё во все дни недели, за исключением вторника. Для желающих преобразить свою внешность имеются накладные усы и бороды из театральных мастерских Амстердама».
Книгоиздатель С. Е. Кутейников откликнулся на это уведомление оригинальным способом. Рождественский номер «Коммерческого вестника» Общества торговых казаков вышел с его портретом.
Мсье Жак, — гласила витиеватая подпись, —
дабы рассеять Ваши сомнения относительно моего натурального пребывания в этом исполненном всяческой жизни, блистательно-сказочном мире и доказать Вам со всей очевидностью, что я не плод воображения г. г. агентов книжной торговли, я помещаю здесь свою фотографию, сработанную на Атаманской, 14. Ваш настырный ассистент уговорил-таки меня, как видите, вооружиться датским мечом и даже наклеить за гривенник Ваши поганые усы из Амстердама. Однако же я надеюсь, что это маленькое фиглярство, на которое я решился благодаря озорной минуте и весёлому повороту мысли, не помешает моим компаньонам и многим почтенным торговцам узнать меня на портрете и не судить строго книгоиздателя С. Е. Кутейникова, честь имеющего поздравить всех коммерсантов Области войска Донского с Рождеством Христовым!
В феврале 1912 года С. Е. Кутейников вновь дал о себе знать. «Озорная минута», выхваченная им из будничного потока времени перед Рождеством, продлилась до Сретения, а «весёлый поворот мысли» завёл его, вероятно, так далеко, что он уже не мог остановиться на полпути. Словом, он решил продолжить газетную баталию с Жаком Мишелем.