— Не гони волну, корешок. — Выдра быстро перехватил его руку. — Трюмить пидора надо, расписать и ремешок накинуть завсегда успеется.
В это время Глот, хрипло застонав, наконец-таки кончил и, отдышавшись, кивнул в сторону кровати:
— А ну-ка, прикройте ему хохотальник. Взялись за Чалого по-настоящему. Запихали в рот носок, повязали сверху полотенце и начали прижигать свечой подмышки, затем долго поджаривали бейцалы, а когда он от боли впал в беспамятство, Рыгун принялся мочиться ему на лицо:
— Освежись, это тебе заместо светланки.
Тем временем Выдра, перевернув Настю на бок, тоже быстренько отымел ее, по-братски уступил место бритому шилом, и, когда тот тоже наконец отвалился, принялся пихать в щель между ногами женщины водочную бутылку. Та застонала, тело ее забилось, а Глот презрительно скривился:
— Лажу гоните, кореша. — Он вытащил бутылку из влагалища и, одним быстрым движением отбив у нее горлышко, начал вворачивать в трепещущее женское тело стеклянную фрезу. — Вот потеха так потеха.
Побежала тоненькой струйкой кровь, Настя дернулась и обмякла, а Рыгун, приметив, что Чалый очухался, широко раззявил в ущере полную гнилых зубов пасть:
— Эй, родитель, на дочурку свою позырить не желаешь?
Приволокли зареванную пацанку, тощенькую, не грудь, а прыщики, зато лохматый сейф на месте, и девчонку разыграли; вдуть первым подфартило Рыгуну.
— Иди-ка сюда! — Он разложил девочку на столе рядом с истекающей кровью мамашей и крепко обхватил за ягодицы. — Не вертухайся, шкица, ато матку выверну.
Она оказалась нетронутой, и, когда бритый шилом начал сворачивать ей целку, завизжала, закорежилась, однако, как проволокли ее по кругу, притихла, даже слезы высохли.
— Эй, корынец хренов, — утомившись, блатные решили перекурить, — из пацанки твоей хорошая вставочка получится! А тебя мы сейчас будем узлами кормить, акробата делать.
Слова эти слышались Чалому откуда-то издалека, из-за кровавого тумана боли. Они его уже совершенно не трогали. Он знал твердо, что случившийся позор пережить не сможет, и уже считал себя умершим. А мертвым, как известно, бояться нечего.
Вот она, боль, пробирает-то как! До зубовного скрежета, до губ, искусанных в кровь, до смертного крика, вырывающегося из судорожно раззявленного рта. Мука, страдание, напасть адская…
Иван Кузьмич разлепил набухшие веки и, ощущая хорошо знакомый сладковатый запах крови, своей на этот раз, глянул по сторонам. Он лежал в кирпично-красной, уже остывшей луже, которая набежала из глубокой колотой раны у него на груди, как раз под самым сердцем. Коснувшись краев узкой багровой щели между ребрами, отставной чекист недоуменно замер — с такими дырками не живут.
Внезапно Иван Кузьмич услышал, как за стеной закричали, мучительно, с надрывом, и инстинкт заставил его подняться на ноги. Сразу навалилась слабость, в голове завертелась адская карусель — еще бы, вон сколько крови потеряно. Однако он все же доковылял до шкафа и, отыскав на ощупь висевшую в нем кобуру-приклад, на металлической оковке которой значилось: «Тов. Башурову от ОГПУ СССР», неслышно вытащил германский маузер К-96, который так всегда любили большевики.
Ах, как он способствовал, этот продукт буржуазного способа производства, построению социализма в отдельно взятой стране! Магазин на десять патронов, дальность прицельного боя выше всяких похвал, только вот неудобство одно: после расстрелов в стенках остаются глубокие выбоины, уж больно велика начальная скорость пуль.
Привычно дослав патрон, Иван Кузьмич медленно выбрался в коридор и, держа оружие наизготове, тяжело поплелся к соседней двери. Оттуда раздавались чужие голоса, слышалось перемежаемое стонами омерзительное сопение, и, заглянув в щелку, отставной чекист затрясся от ярости. Его сынок, Тиша, лежал, вытянувшись, с отрезанными яйцами, тело Насти окровавленным куском мяса скорчилось на столе, а над внучкой изгалялась какая-то рябая сволочь! В былые времена Иван Кузьмич тут же пустил бы его в расход, однако нынче торопиться не стал.
— Гниды! — Он рывком распахнул дверь, с наслаждением всадил пару пуль Рыгуну в живот, так, чтобы не издох сразу, двумя выстрелами под ребра завалил Глота, а Выдре не спеша раздробил кости таза. — Это вам, ребята, для начала, чтобы лежалось спокойнее.
— Эх, сынок, сынок… — Не опуская дымящийся маузер, он тронул бездыханное тело Чалого, закрыл глаза Насте и перевел взгляд на бьющихся в судорогах гостей. — Сдохните, суки!
Глаза Ивана Кузьмича сузились, страшная усмешка исказила его лицо. Сначала он четвертовал Рыгуна: прострелил ему руки и ноги, а когда патроны в обойме закончились, подобрал с полу бандитское перо и принялся отрезать рябому его мужское хозяйство. Полюбовавшись на свою работу, Иван Кузьмич неспешно обиходил Глота и Выдру, морщась от их стремительно затихающих криков. Потом почувствовал вдруг, как старинный перстень на его руке начинает превращаться в жгучее кольцо огня. От страшной боли на глаза накатила темнота, что-то непонятное полностью подчинило волю, и, двигаясь словно во сне, генерал принялся резать свой указательный палец.
«Странно, почему нет крови?» Иван Кузьмич смотрел на себя как бы со стороны, а непонятная сила уже толкала его к бесчувственному телу внучки. Едва успев надеть перстень ей на руку, он понял, что умирает. Глаза его закрылись, и он увидел стремительно надвигающуюся, привидевшуюся еще в Египте колючую стену, из-за которой доносилась серная вонь и слышались леденящие душу крики.
— Так, говоришь, рожать придется? — Астахова турнула с коленок Кризиса, учуявшего, как видно, что-то родное, и посмотрела на Катю с жалостью. — Ну и влипла же ты, мать. А этот знает?
«Этот» отчего-то подполковницу не жаловал и нынче по причине ее визита отсутствовал.
— Нет еще. — Катерина потупила взор, тяжело вздохнула. — Я, Тося, вообще не уверена, стоит ли ему об этом знать. Разве угадаешь, какая у крейзи может быть реакция? Тут пришел на днях — кулачищи ободраны, на куртке разрез от плеча до пояса, кроссовки все в кровище, даже шнурки колом стоят. Молчит все, но я-то чувствую, как злость внутри него бурлит, копится, того и гляди, вырвется наружу. Может, в ответ на «радостную новость» он и меня по стенке размажет? Ой, Тоська, страшно мне. — Катя хлебнула у подруги из чашки остывшего чаю, сморщилась — сладкий. — И жить с ним страшно, и выставить, — вдруг прибьет?
Она достала из холодильника пакет абрикосового сока, налила два стакана:
— Хочешь? Или чего покрепче? А я вот теперь за здоровье будущего поколения… — Она выпила залпом, вытерла ладонью густые желтые усы. — И денег у него до черта, раньше все подарки дарил, а теперь придет вечером, кинет этак небрежно баксов пятьсот: на, Катюха, купи себе бельишка.
— Так ты считай себя женой нового русского, — Антонина Карловна налила себе коньячку, хряпнула в одиночку, полезла в коробку с ассорти, — или бандита. Они, бедные, тоже свое бельишко синяками отрабатывают.
Однако Катя шутки не приняла, нижняя губа у нее дрогнула, и она резко отвернулась к окну, чтобы не разреветься. В последнее время, как у всех беременных, глаза у нее были на мокром месте.
— Ну ладно, извини, не считай себя женой. Давай я тебе лучше сказку расскажу про мамашу твоего приятеля. — Астахова засунула в рот сливину в шоколаде и полезла в старомодный кожаный портфель за толстой пачкой ксерокопий. — А ты подумай, нужна ли твоему ребенку такая дивная наследственность. Может, как говорится, еще не поздно…
Она отодвинула рюмки и разложила на столе ксерокопии:
— Да, семейка, блин. Мамаша-то у Башурова, прости господи, пробы ставить негде. Хоть, говорят, и нельзя о покойниках плохо, но… В общем, одно слово — оторва гнойная.
Дела минувших дней. 1963 год
«Ну и Ташкент». У Ксюхи Башуровой по прозвищу Крыса вся спина под нейлоновой блузкой была мокрой. Горячие капли медленно скатывались между рябух к самому черному месяцу, а о лохматке даже и говорить нечего — насквозь пропотела. «Всех мандей сварю». Она незаметно почесалась, поправила под юбкой липнувшие к телу трусы, сморщив от бензиновой гари нос, проводила завистливым взглядом автомобиль, — за город, наверное, в речке купаться едут…
Стоял безветренный июльский вечер. Красный солнечный шар опускался потихоньку в сизое марево, от раскаленных домов потянулись уже длинные тени, а проклятая жара все никак не спадала. Может, и съем сегодняшний был поэтому такой лажовый.
«В жопу меня поленом, если Пашка опять не попала в цвет. — Крыса посмотрела на размякший асфальт, весь, словно сито, в дырках от ее каблучков, и от досады даже сплюнула. — Стоило преть здесь за нищак!»
Пашка, звавшаяся на самом деле Павлиной, значилась в Ксюхиных подружках: постарше ее годков на пять, родом из-под Коломны, за ласковый умелый язык прилипло к ней погоняло Облизуха. Клюшкой она была многоопытной и в знак признательности за предоставленную хату охотно делилась с Крысой всеми тонкостями древней профессии. И чего она ее сегодня не послушалась? Говорила же Пашка, на бане вся работа, нет, дура, поперлась на Невский, полвечера коту под хвост.
«Ладно, наверстаем, время еще детское». Ксюха отлепилась от фонаря и, слегка раскачиваясь на ходу, неспешно двинулась к Московскому вокзалу. Стройная, с красивыми ногами и высокой грудью, она то и дело ловила на себе мужские взгляды, но было это так, мацанье беспонтовое. А вот у аптеки на нее вполне серьезно положил глаз пожилой жилистый сморчок в приличном парусиновом костюме:
— Пардон, девушка, не скучно вам одной в такой вечер?
— Скучно, когда денег нет. — Крыса ослепительно улыбнулась и наманикюренными ноготками ухватила искателя приключений за локоток, а тот моментально приподнял шляпу из соломки:
— Трахтенберг Соломон Израилевич, художник. Интеллигент, одним словом. Однако в грязной, пропахшей красками комнатухе он сделался невыносим и долго выпытывал у Ксюхи, здорова ли она, как часто навещает дамского врача, и если подмывается, то сколько раз на дню. Когда же наконец, успокоившись, Трахтенберг завалил ее на диван, с ним случилась трагедия, и, толком девушку не поимев, Соломон Израилевич ее только обмусолил.