— Исключительно из спортивного интереса, — произнес Паркинс. — Они же ничего не означают. Так, абракадабра.
В голове старца уже складывалась система умозаключений, тонкая, но нерушимая, как кристаллическая решетка, и грани кристалла переливались вспышками озарений и догадок. Эти обретающие форму дедуктивные построения, эти пароксизмы прозрения несли в себе ту высшую степень наслаждения, без которого он так долго принужден был существовать.
— Итак, Бруно заставили затвердить определенные цифры. Какие именно?
— Боюсь, это вопрос вне нашей компетенции, — негромко проронил мистер Саккетт.
— Значит, если я вас правильно понимаю, — сказал старец, — работа или, точнее, служба мистера Паркинса все-таки связана с вашим ведомством, мистер Саккетт. Ну что ж, возможно, существует самая непосредственная связь между норманнской храмовой архитектурой и доением мясных пород крупного рогатого скота, просто я, к сожалению, не в курсе.
Инспектор героически попытался выдать смешок за приступ кашля, но у него мало что получилось. Саккетт помрачнел.
— Инспектор, можно вас на два слова?
Беллоуз кивнул. Оба поднялись и вышли в коридор, но у дверей Саккетт обернулся и метнул на Паркинса, чьи щеки пылали, предостерегающий взгляд.
— Очевидно, меня отстраняют, — сказал старец.
На стеклах очков Паркинса снова заиграли блики света. Он позволил себе лишь скупую улыбку. Из крана в раковину капала вода. Окурок в переполненной пепельнице догорел до фильтра, распространяя едкий запах паленого волокна. Минуту спустя инспектор вернулся, но один, без Саккетта.
— Благодарю вас, мистер Паркинс, вы свободны, — сказал он и повернулся к старику с извиняющимся выражением лица. В его голосе отчетливо проступало эхо командного саккеттовского шепота: — Все, уходим. Здесь нам больше делать нечего.
Час спустя Реджи Паникер был освобожден из-под стражи в связи с отсутствием состава преступления. Судебно-медицинская экспертиза, состоявшаяся на следующий день, подтвердила, что смерть Ричарда Вулзи Шейна произошла при невыясненных обстоятельствах в результате несчастного случая.
Глава 7
Пчелы с ним действительно разговаривали. На свой лад, конечно. Ровное жужжание кому-то казалось бессмысленным акустическим фоном, но он улавливал в нем стройность повествования, насыщенного, разнообразного, меняющегося и отчетливого — так безликая серая галька при ближайшем рассмотрении оказывается множеством отдельных камешков, — и, словно бродяга, выискивающий на побережье выброшенные прибоем сокровища, он двигался за этим звуком от улья к улью, не поднимая головы и забыв про все на свете. О конкретном содержании своей пчелиной саги старик не задумывался — не настолько он, в самом деле, выжил из ума, — и все же, все же некий смысл в ней существовал. Это была песнь большого города, от которого до Лондона так же далеко, как от Лондона до Рангуна или до небес, города, в котором каждый делал точно то, что должно, и точно так, как искони завещано самыми дальними и самыми высокочтимыми предками; города, где никто не похищал драгоценностей, золотых слитков, банковских аккредитивов и секретных кодов военно-морского флота; где блудные младшие сыновья или бывшие мужья, умевшие только сладко есть да долго спать, не сваливались как снег на голову откуда-нибудь из дебрей Африки или Азии с хитроумным туземным трюком наготове, чтобы до смерти напуганный «денежный мешок» побыстрее окочурился со страху; города, где никто никого не резал, не душил, не калечил, не брал на мушку, где, за исключением отдельных случаев цареубийства, насилия вообще не существовало. Любая смерть здесь происходила согласно распорядку, заведенному десятки миллионов лет назад, и мгновенно трансформировалась в еще одну жизнь для улья.
Именно в таком городе человек, принужденный ради хлеба насущного якшаться с убийцами и головорезами, желал бы провести остаток своих дней. Нечто похожее испытывает юноша, впервые оказавшийся в Париже, Нью-Йорке, Риме или (как он смутно вспоминал) в Лондоне, когда, стоя на балконе, или у распахнутого окна меблированной комнаты, или на крыше доходного дома, внемлет грохоту улицы и ликованию клаксонов и сознает, что слышит музыку своей пока еще неведомой судьбы.
Оглушенный пчелиной эпопеей и скрежетом собственного дыхания под балдахином защитной сетки, он не расслышал, равно как и не предвидел, появления длинного черного лимузина, остановившегося перед его домом через два дня после их беседы с Паркинсом. Старик обернулся, только когда между ним и приехавшим из Лондона господином оставалось не более трех метров.
«Хоть голыми руками бери, — раздраженно подумал он. — Повезло мне, старому дурню, что все, кому я нужен, давно в могиле».
Лондонский гость приближался к ульям. По одежде — член кабинета министров, по выправке — отставной военный. Волосы светлые, в плечах косая сажень, прищур глаз, как от палящего солнца, и странная манера, вышагивая в дорогих кожаных ботинках, немного приволакивать левую ногу. Немолод, возраст достаточный, чтобы успеть нажить целую армию врагов, но недостаточный, чтобы пережить их всех до одного. Водитель остался ждать в машине с лондонскими номерами. Закрытые шторки фар дальнего света чем-то напоминали опаленные солнцем веки приезжего.
— Кусают они вас? — спросил он.
— Постоянно.
— Больно?
Старик молча открыл лицо, завернув на поля шляпы защитную сетку, чтобы не тратить полновесного «да» для ответа на столь бессмысленный вопрос. Человек из Лондона улыбнулся в светлые с проседью усы:
— Сам знаю, больно. Мед, значит, любите?
— Не особенно.
Человека из Лондона такой ответ несколько обескуражил, но он кивнул и признался, что и сам по части меда «не того», затем помолчал немного и спросил:
— Вы знаете, кто я?
— Только класс и вид, — хмыкнул старик.
Он поднял руку к полям шляпы, будто хотел снова опустить сетку, но потом совсем стащил шляпу с головы и сунул ее под мышку.
— Заходите в дом, — пригласил он.
Человек из Лондона расположился у окна и попытался приоткрыть его на пару дюймов, тщетно надеясь впустить в комнату хотя бы глоток свежего воздуха. Предложенный ему стул был самым неудобным в доме и сочетал в себе худшие качества жесткой церковной скамьи и козел для пилки дров, а насчет мощного амбре старик не питал никаких иллюзий, но не потому, что сам давно перестал его ощущать. Ему было плевать. Так зверя или людоеда (в данном случае более уместное сравнение) нимало не тревожит и не заботит зловоние в собственном логове.
— Может быть, чаю? — спросил он, не до конца, впрочем, уверенный в добросовестности предложения. — Мои запасы датируются началом тридцатых годов. Не знаю, полковник, горчит или выдыхается чайный лист с годами, но со мной и то и другое точно произошло. Вы ведь полковник? Я не ошибся?
— Никак нет.
— Полковник…
— Треднидл.
— Кавалерия?
— Мотопехота. Шотландские горные стрелки.
— Значит, виски.
Тон с обеих сторон был враждебно-добродушным, на такой ноте он всегда общался с офицерами из службы разведки, но его снова стали терзать сомнения: а вдруг окажется, что столь лихо предложенный виски уже много лет как выпит в той, прежней жизни, или он испарился, или превратился в черную дегтеобразную массу, а может, это вообще был не виски, а может, его просто никогда не было. Пятиминутные спелеологические изыскания в нижнем отделении буфета завершились тем, что на свет божий была извлечена бутылка шотландского «Гленморанжи», заросшая слоем пыли такой толщины, что содрогнулся бы даже Шлиман. Дрожа от облегчения, старик утер пот со лба рукавом вязаного джемпера. В прежние годы любое требование сверху о приостановлении расследования считалось добрым знаком, вехой на пути к разгадке, а кроме всего прочего будоражило кровь.
— Эврика! — воскликнул он.
Плеснув щедрую порцию в относительно чистый стакан, он протянул его человеку из Лондона, а сам опустился в кресло. Его нёбо хранило воспоминание о вкусе скотча подобно тому, как шерстяное кашне долго хранит запах горелой листвы. Но соединительные нити, поддерживавшие старческое естество, были до такой степени ветхи и малочисленны, что вряд ли стоило их ослаблять.
— Вечно мы так, — начал полковник. — Всё торопимся. Слишком быстро прощаем старых врагов, слишком быстро забываем старых друзей.
Он глубоко втянул носом запах виски, которого в стакане было на четыре пальца, словно хотел прочистить ноздри, потом осушил половину одним глотком и крякнул, очевидно, непроизвольно. Затем последовал вздох мрачного удовлетворения — дескать, времена им достались тяжелые, но тут уж ничего не попишешь, — и полковник продолжил:
— Зря мы так, зря…
— Льщу себе надеждой, что за всю жизнь смог кое-что сделать, так сказать, на благо…
— Мы и сами знали, что вам лучше будет все объяснить.
— Вы очень любезны.
— Парнишка — сын берлинского врача Юлиуса Штайнмана. Для меня это имя — пустой звук, но среди врачей-психиатров…
Он скривился, выражая тем самым свое отношение и к врачам-психиатрам, и к их точке зрения. Старик все понял, но ему не хотелось быть столь категоричным. Безусловно, психиатров язык не поворачивался отнести к врачам, но сыщики из них получались изрядные.
— Он лечил расстройства сна и прославился благодаря своей методике. Что за методика — бог ее знает. Бьюсь об заклад, какие-нибудь снотворные пилюли. Во всяком случае, в тридцать восьмом он, его жена и сын избежали депортации. Насколько я понимаю, их в последний момент сняли с поезда.
— Кому-то, видать, не спалось. Кошмары замучили.
— Не исключено.
— И этот «кто-то» имел дело с шифрами и кодами.
— Ну, скажем, имел, как вы изволили выразиться, дело с чем-то сверхсекретным.
Полковник с нежностью бросил прощальный взгляд на остаток виски и разом опрокинул его в рот.
— И за своего личного врача-еврея боролся сколько мог. А врач боролся с его кошмарами. Их разместили на каком-то секретном объекте, или это был лагерь? Всю семью: доктора, его жену, мальчика и попугая.