«Вот так, значит? Значит, все-таки списали Малютова в расход? А не рано ли? У меня еще для вас есть кое-что».
Водка не помогла. Малютов чувствовал злую трезвость. И пустоту, гулкую и враждебную пустоту вокруг.
Он просто боялся себе признаться. Он был против этих людей бессилен.
Паратов тогда верно сказал — они немаркие, грязь на них не видна, так что компромат не сработает. Поэтому в атаку он не пойдет, он теперь спрячется в самую узкую норку и переждет. Не может быть, чтобы этот ужас не кончился.
Потом позвонил жене.
Говорил быстро и четко:
— Для всех я уехал по делам, ты не знаешь куда. Сам с тобой свяжусь. А ты бери сына и дочь и уезжай из Москвы.
— Володя…
— Молчи, дура, слушай. Ничему не верь. Это все враги. Я сам тебя найду. Поняла?
— Поняла… Тут во дворе…
— Знаю. Это в меня стреляли.
— Володя!
— Все нормально, так пусть и знают — Малютова им не взять. Пока.
Этот звонок приободрил его, он заказал еще водки.
«Это все убытки, — размышлял он, — а где же прибыль? Неужели я в одном рванье?»
Он быстро перебрал в памяти многочисленных своих друзей и знакомых — пусто. Зацепился только за Калашникову, но тут же и понял: если она узнает, что он больше не в силе, тоже отвернется.
«Эх, дура-дура, такую подругу предала, — вспомнил он о дружбе Дежкиной и Ирины. — Клавдия никогда бы не отвернулась».
Он набрал телефон Калашниковой, но ни дома, ни на работе той не было.
Теперь надо было как-то выбираться отсюда, ехать на конспиративную квартиру и прятаться. Но сначала в тайничок.
Никакой конспиративной квартиры у Малютова не было. У него только были ключи от квартиры Шевкунова, который сейчас сидит в тюрьме. Квартира, конечно, опечатана, но это не проблема, а там искать его никто не будет.
Про эту квартиру он придумал давно, ключи всегда носил с собой.
Шевкунова арестовала та же самая Дежкина. Вот тогда он понял, что она слишком близко подобралась к нему. Правда, Шевкунов про их общие дела молчал, но это пока. Теперь-то уж наверняка расколется. А с поганой овцы хоть шерсти клок.
А тайничок был на Речном вокзале в камере хранения.
Там Малютов спрятал пистолет.
Ночью Инна придумала. Она не явится к Клавдии Васильевне на дачу вот так просто, а приедет тайком, понаблюдает. Если там все в порядке, она улучит минутку и отзовет Дежкину. Дежкина должна помочь. Дежкина просто обязана помочь.
И еще она мучительно пыталась вспомнить, где она раньше видела того парня, что выводил в наручниках Нинель и кавалера.
Лицо было знакомым, но ситуация мешала вспомнить. Наверняка тогда он никого не арестовывал. Вообще Кожина видела арест первый раз в жизни.
Где?
Она стала перебирать не такие уж многочисленные места ее встреч с людьми. Сначала показалось, что парень приходил в банк. В банке бывало много народу. И даже успокаивала себя — ну, конечно, дескать, где же я его еще могла видеть…
Но загадка не отставала, тревожила, а стало быть, память сохранила этого человека не в нейтральной, безразличной ячейке.
Тогда она стала вспоминать последние дни, когда скрывалась от всех. Но и здесь парень не проявлялся.
И только утром, включив для сына телевизор с его любимыми мультиками, вдруг ясно увидела — на квартире. На той самой, которая была видеоборделем.
Но он не был одним из посетителей. Тех она помнила наперечет. И вообще там бывало мало народу. Тогда кто же? Почему она зацепилась за телевизор?
Точно. Этот человек приходил ставить видеоаппаратуру. Он еще провозился дня два.
Инна, правда, тогда почти не обратила на него внимания. А вот теперь вспомнила.
Ну и что? Почему ее это тревожит?
Один из тех подонков. Все ясно.
Так и оставив эту мысль нерешенной, стала собираться.
Собственно, что там собираться, только подпоясаться.
Но Инна все тянула и тянула с отъездом. Она собирала не вещи, она собирала себя. Завтра, в крайнем случае послезавтра, у нее на руках будет виза. Значит, в субботу она сможет сесть в самолет и улететь.
Этот отъезд она представляла не просто как путешествие, пусть даже и дальнее. Она видела в нем освобождение, нет, даже сильнее — чудесное превращение. Ее тюрьмой стал страх, вот от него она и освободится, она перестанет быть мухой, пауком, тараканом, которого всякий считает за честь прихлопнуть, как у Кафки. Она станет свободным человеком. Это будет Кафка наоборот.
И Дежкина ей поможет, пусть делает, что хочет, пусть защищает ее собственным телом, но пусть будет этот самолет и это превращение.
Поцеловала сына, слишком крепко и слишком горячо, вдруг почувствовала, что словно бы прощается с ним навсегда. Сама же посмеялась над собственной мнительностью. Ничего опасного она делать не собирается. Она собирается только поговорить с Клавдией Васильевной.
Опасность, если она и будет, то только тогда, когда они с сыном поедут в Шереметьево. А сегодня — нет, сегодня, можно сказать, милая прогулка.
Дача Дежкиной нравилась Инне. Там было так уютно, как не бывает в давно обжитых городских квартирах. Три комнаты внизу, еще одна наверху, со скошенным стеклянным потолком. Там они с сыном и жили. По утрам их будило солнышко. Тогда с мальчиком произошло чудо безо всякого медицинского вмешательства — прекратились эпилептические припадки.
И вообще в этом доме было что-то очень притягательное. Там была простота и тепло человеческих отношений, там было, возможно, настоящее человеческое счастье.
Но Инна все не торопилась выходить из дома. Еще раз позвонила Клавдии Васильевне домой — никто не ответил, — и только тогда, глубоко и как-то обреченно вздохнув, вышла из дома.
ГЛАВА 17
Машина осталась у въезда на дачный участок.
Вся ее семья безмятежно завтракала на веранде. Федор был в чистой рубашке, значит, Ленка постирала. Макс читал книгу, никогда она его не отучит читать за едой!
Ленка, разумеется, питалась одной земляникой. И так худющая, как спичка.
— Ма! — закричала дочь, вскакивая из-за стола несколько более экзальтированно, чем подобает случаю. — Ура! Ма приперлась!
Клавдия уже почти смирилась с языком Ленки, но на этот раз не сдержалась.
— Не очень гостеприимный глагол.
— Пойди сюда, дай я тебя поцелую, — радостно поднялся муж.
Макс тоже чмокнул Клавдию в щеку.
Ну, все как всегда.
— Я, ребята, с дороги, сначала умоюсь, — взмолилась Клавдия, которую уже тащили за стол, где были свежие огурчики, помидорчики, скрипящий зеленый лучок, салатик, редисочка и разная прочая очень полезная зелень.
Федор наконец построил душ — огромную бадью поднял на столбы, а столбы обтянул непрозрачным полиэтиленом. Вода в этом душе нагревалась солнцем. Но по утрам была прохладной и здорово бодрила.
Вот теперь наконец она отмоется.
Федор послал детей в дом, а сам, нахал такой, заглянул за душевую занавеску.
— Ты куда?! — засмеялась Клавдия.
А Федор, только что настроенный на игривый лад, вдруг, что называется, с лица сошел.
— Это у тебя что? — пролепетал он, показывая на Клавдину шею.
Как же она забыла?
На шее красовался огромный синячище. Она поднимала воротник рубашки, поэтому синяк не сразу заметили. А сейчас она стояла перед мужем голая.
— Потом, Федя, — сказала она. — Потом все объясню.
Глаза Федора стали узкими и белыми.
— Что ты мне потом собираешься объяснять? — шипящим шепотом проговорил он. — Что ты мне рога наставила?
Клавдия чуть не выругалась — вот же дурак!
— Тьфу, — в сердцах плюнула она. — Федь, ты ж не мальчик, а я не девочка, какие рога?!
— А это что?
— Сказала — потом объясню.
Федор с силой задернул занавеску и ушел к столу, топая ногами, как Отелло.
Настроение было немного подпорчено.
Но Клавдия все-таки отмылась на совесть, запах тюрьмы больше не преследовал ее.
— Лен, — позвала она дочь. — Принеси мне халатик! Я забыла. Пожалуйста.
Дочь принесла ситцевое выгоревшее платье. Не очень презентабельная одежда, но, во-первых, для дачи сойдет, а во-вторых, платье не пахло тюрьмой — оно пахло чистотой и солнцем.
Полотенце Клавдия обмотала вокруг шеи, чтобы дети не заметили.
И вышла.
Федор зверем смотрел на нее.
— Ну и что ты мне хотела объяснить?
— Вот позавтракаем, я отдохну с дороги, тогда и поговорим.
— Да какой тут завтрак! — вспылил Федор и с шумом вышел из-за стола.
Клавдия уже стала получать от этого недоразумения удовольствие. Все-таки приятно, когда тебя ревнуют.
— Ма, на озеро колбаситься пойдем?
— Конечно, вы собирайтесь.
Дети бросились в дом, а Клавдия позвала Федора.
— Никто не приезжал?
— Никто, — угрюмо ответил тот.
— Инна не приезжала?
— Нет. Ты мне баки не забивай…
— Какие баки, Фетиша, — ласково проговорила она. — Это мне бы на тебя обижаться — загораешь тут на солнышке, отдыхаешь душой и телом, а даже не почувствовал, что жена твоя в тюрьме.
— Где?
— В тюрьме, Федя, в Бутырке.
Федор снова сошел с лица, но на этот раз глаза стали испуганными и растерянными.
— Ты была в тюрьме?
— Да. Двое суток вот изучала проблему изнутри. Даже слишком изнутри.
— Погоди, а синяк?
— Да не засос это. Успокойся, это меня задушить пытались.
Федор безмолвно открывал и закрывал рот.
— Только не переспрашивай. Да, задушить. Но не получилось, как видишь. И детям ничего не говори.
— Погоди, а Ирина? Она же могла хотя бы сообщить.
— Ирина… Забудем про нее, — тихо сказала Клавдия.
— Не-не, постой, огорошила просто. Что случилось?
— Да много чего случилось, Федя. Так много, что и не пересказать. Да и неохота сейчас. Давай лучше отправимся на озеро, а то мне после обеда снова уезжать.
— Я тебя никуда не отпущу.
— Надо, Федя, надо. А теперь пойдем собираться.
Они поднялись из-за стола. Клавдия живо, а Федор медленно, он никак не мог переварить информацию.