Кричит Псотка, кричат односельчане, кричат Франсуа и Роже, кричит дядя с усами а-ля Пуанкаре, кричит лавочник с улочки в Пражском Граде. Изумленным кажется даже русский управляющий Бажинов, покоящийся на коленях тети под стеклом и в рамочке. Изрядная часть Европы кричит в тесной кухоньке на бывшем Жидовом дворе. Но всех перекрывает голос тети, проехавшей всю Францию от Лотарингии до Марселя и обратно:
— С ума вы все посходили! Дом ставить собрались — это теперь-то? И только потому, что вашу мебель на улицу выбрасывают? Неужто не знаете, что ждет всех нас? На кой ляд мы, по-вашему, из Франции-то вернулись? Социализм нас ждет! Каждый рабочий получит квартиру с ванной и садиком. Верьте Готвальду!
А в темном подвальном жилище Псоты, состоящем из единственной комнаты без сеней, так что вход в нее прямо со двора, в комнате, по стенам которой стекают серебристые струйки воды и где на прогнившем соломенном тюфяке десятый год спят калека с батрачкой, Франтишек пишет:
«В нашу квартиру входят через прихожую, где летом гнездятся ласточки, а зимой — воробьи. В квартире — две комнаты. Окна одной из них смотрят в поля, другой — во двор. Дом выкрашен синей краской, крыша его выложена красными и белыми плитами. Белые плиты образуют буквы Б, Е, Б…»
Подумав немного, Франтишек зачеркивает последнее предложение, потому что эти буквы — инициалы бывших владельцев имения: Блюменфельд — Елинсон — Блюменфельд; местные жители, однако, расшифровывают их несколько иначе: «Блюменфельд е… Блюменфельдиху».
3
После печального опыта с высокомерными обитателями неприступных твердынь, которые мы не без меткости назвали флотилией, а их владельцев — капитанами, отец Франтишка обратился к управляющему государственным имением с просьбой дать ему конное или какое-нибудь другое средство транспорта. С этим управляющим его связывает давняя дружба, основу которой невдолге по своем возвращении из Франции положила тетя. Связующим же звеном явились финики, которые по каким-то непостижимым послевоенным причинам начали поступать в имение в количестве, возбудившем бы в наше время изумление, смешанное, пожалуй, с некоторой долей зависти, если взять в соображение нынешнюю цену на этот продукт южных стран. Финики прибывали составами, сгнившие, заплесневелые, часть их пускали на силос, часть непосредственно скармливали крупному рогатому скоту и свиньям. Когда это явление перестало быть сенсацией, когда у всех детишек в Уезде и его окрестностях от одного упоминания о финиках поднимались позывы к рвоте, а финики упорно продолжали поступать, про них узнала французская тетя во время одного из своих наездов по случаю забоя свиньи. И пускай это книжное выражение, можно сказать, штамп, но что-то понуждает нас написать, что сердце ее возликовало, и в тишине только что описанного нами жилья в Жидовом дворе тетя продиктовала отцу Франтишка рецепт самогона, основным сырьем для которого служили именно финики. А для отца Франтишка, машиниста маневрового паровоза, который сам переводил вагоны с этим загадочного происхождения курьезным товаром в тупик, где еще громоздились расстрелянные штурмовиками локомотивы и платформы с лафетами счетверенных зенитных орудий, — для отца Франтишка не составляло труда договориться с известным гурманом инженером Странским, принимавшим вышеозначенные вагоны, и поделиться с ним своей сладкой тайной. Употребляя прилагательное «сладкая», мы вовсе не хотели плоско пошутить — еще и сегодня при одном воспоминании об этой сладости нас мутит.
Если сам Уезд — это деревня на окраине двух сопредельных областей, Кладненской и Пражской, и его обитатели действуют на кого-либо угнетающим образом, то инженер Странский мог бы в этом окружении воссиять ярким пятном. Интересовался он исключительно продуктами питания и крал их, где только мог. Он был холост, но разводил для собственного потребления кроликов, кур, гусей и уток. Благодаря ему до сего дня мы можем встретить в Уезде странной окраски, высоко и далеко летающих «китайских» уток, в которых почти нет жира, зато невероятно много мяса. Инженер Странский умыкал из свинарников и овчарен лучших поросят и ягнят и в этой деревне без традиций и без прошлого распространил искусство копчения колбас. Не имея никакого разрешения на рыбную ловлю, он ведрами уносил рыбешек из пруда и сам коптил их. В душе Франтишка, побывавшего в доме инженера Странского благодаря знакомству через финики, хозяйство последнего оставило неизгладимое воспоминание. Огромная кухня — в сущности, она же и спальня, ибо Странский занимал одно-единственное помещение, — казалось, не имела потолка, по крайней мере его не было видно. Потолок был скрыт хитроумной системой проволок и веревок, растянутых под ним наподобие гигантской паутины, а пауком был сам хозяин. На проволоке висели длинные темно-коричневые листья табака-самосада, на веревках — колбасы, связки копченых рыбешек, похожие на засохшие букеты. Свободные места на веревках, естественно, заполняли носки, рубашки, полотенца и скатерти.
На плите глухо шипел перегонный аппарат, сверкающие капли ароматного самогона скатывались из него в совершенно прозаическую пивную бутылку. Инженер Странский с чувством удовлетворения наблюдал за этим многообещающим процессом и в ответ на просьбу отца Франтишка насчет телеги предложил трактор с прицепом, если тот сам его поведет. Как видно, в те времена насчет водительских прав головы себе не ломали. Меж тем управляющий пустился философствовать — понятно, с позиций чревоугодника:
— Для меня, конечно, великий урон, что закрывают пивоваренный заводишко. — (Странский был из числа привилегированных, кому пиво продавали литровыми бутылками.) — Зато для вас это удача, потому как можете теперь свалить туда весь хлам, не помещающийся в квартире. Теперь все будет по-другому. Мелкому производству каюк. Все перестраивается на крупное. Одному дивлюсь: как это немцы не додумались, а ведь отличные хозяйственники. Не знаю, когда еще земля будет столько родить, как во время войны.
Похлопав ладонью по двум-трем бутылкам с самогоном, он добавил:
— Заготавливайте впрок. Финики не вечно будут поступать.
Наступило вербное воскресенье, хотя мало кто в деревне его отмечал. Вербы в окрестностях не росли, стало быть, святить было нечего, и немногие верующие, ряды которых неуклонно сокращались, довольствовались тем, что несли к францисканцам святить пучки ивовых прутиков, чьи серые, покрытые пушком почки отдаленно напоминали весенние побеги верб. Слово «ряды» в отношении верующих мы употребили с некоторой нерешительностью, ибо, в самом деле, можно ли назвать «рядами» пять-шесть человек? Вещь спорная… Внимания заслуживает, пожалуй, один лишь вахмистр на пенсии, Форман, который в свое время упорно преследовал вора Фридриха, пока тот не повесился в свинарнике государственного имения. Тогда Форман отправился к миноритам, видимо движимый угрызениями совести и желанием покаяться; а впрочем, кто знает, совесть могла его грызть и оттого, что он не сумел схватить вора живьем. «Меньшие братья», кажется, приняли Формана отнюдь не снисходительно, потому что с тех пор бывший вахмистр что ни воскресенье, при любой погоде, в грязь, дождь или трескучий мороз, топал по унылой, до умопомрачения однообразной дороге к францисканскому монастырю, только бы вымолить отпущение грехов за свою излишне усердную службу. При новом режиме он, однако, вскоре почувствовал, что частые посещения церкви могут помешать образованию его детей, и навсегда прекратил покаяние; так что нам представляется редкостная возможность познакомиться с ним во время одного из его последних посещений.
Эпоха кардинальных перемен, предсказанная инженером Странским, коснулась и рядов кающихся из полицейских…
Совсем по иным мотивам покинула эти ряды пани Лукешова. Когда у нее родился горбатый сын, ею овладела навязчивая идея, что по возможности частое общение с орденом миноритов окажет благотворное воздействие на кривизну сыновней спины. Напрасно разубеждал ее патер Бено Кустка, по образованию врач, желая предупредить отчаяние женщины, когда та поймет свое заблуждение, и радея одновременно о репутации ордена. Пани Лукешова сама дошла до истины во время одного из майских богослужений. Тогда выпрямилась она во весь рост и погрозила кулаком почерневшему образу за решеткой:
— Не помогла ты мне, черная!..
А владычица ордена миноритов, царица ангелов и патриархов, эта башня из слоновой кости, башня Давидова, утешительна скорбящих, смотрела, как уходит Лукешова из полутемной часовни, и провожала ее сладостной, загадочной улыбкой черных потрескавшихся губ.
Тяжелый мощный трактор марки «ЛАНЦ-БУЛЬДОГ» — эти золотые буквы сияли на капоте многоцилиндрового мотора — тащил за собой легкий прицеп, на котором среди брезентовых лямок разлегся на соломе Франтишек. И он и отец его с любопытством заглядывали со своей недолговечной высоты во дворы белых массивных усадеб, но там ничего не происходило. Да и чему бы происходить в воскресное утро! Это несколько огорчало обоих. Впервые в жизни выпал такой случай — и ничего. Это разочарование как бы предвосхитило дальнейшие. Странные люди, эти владельцы пятидесятигектарных угодий! Не ходят в лавки, не ходят в церковь, не ходят на танцы. Старшие сыновья, наследники, оставались дома; остальные исчезали в недрах Праги, попадая в компанию подонков или торговцев зерном. Словно из дальней дали долетали до Уезда отзвуки скандалов, разыгрывавшихся в отелях с названиями, слишком экзотическими для слуха односельчан: «Амбассадор», «Эспланада», «Алькрон». Пожалуй, мы будем недалеки от истины, высказав подозрение, что односельчане по незнанию дел поступали точно как Франтишек, подгоняя эти таинственные названия под собственное понимание, другими словами, представляя себе обстановку этих скандалов сходной с обстановкой в ресторане пана Гинека, что около пивного завода, с его убогими, завшивленными «сепарэ»[20], полными блох, клопов и тараканов, где обосновался с десяток местных проституток — довольно-таки многовато для одной деревни…