— Сердечно прошу извинить меня, — сказал он довольно безучастным тоном, — за то, что мы доставили вам столько хлопот. Перевозить вещи — неприятное дело. Но… — Тут патер вздохнул и сделал внушительную паузу. — Быть может, вы уже слыхали — нас закрывают. Ликвидируют все монастыри.
Отец Франтишка почувствовал себя обязанным откашляться, но патер только улыбнулся и мановением руки замкнул ему уста.
— Нет, нет, ничего мне не говорите. То, что мы для вас сделали, — сущая чепуха, вам не кажется? Здесь ведь столько места! Столько места — и, строго говоря, для каких-то сказок…
— Отче, опомнитесь! — зашептал ему вахмистр Форман, кивая в сторону верующих, обступивших тем временем трактор «ЛАНЦ-БУЛЬДОГ», прицеп и супружескую кровать, чьи оббитые спинки, боковинки и доски еще покоились в жгучих объятиях крапивы. Потрясенный пораженчеством отца францисканца, вахмистр продолжал, но этих слов уже нельзя было расслышать:
— Мы не одиноки, а заграница этого так не оставит!
Как оказалось, кивки вахмистра были вполне уместны, однако, увы, несколько запоздали. Обе барышни Грудковы явно уязвлены до глубины своих стародевических душ, безраздельно устремленных к Христу. Они так похожи друг на друга, эти две серые мышки, что сегодня, столько лет спустя, очень трудно сообразить, которая из них сказала с раздражением:
— Так, по-вашему, отче, все это были сказки?!
А которая с сахаринной приторностью, вполне гармонирующей с бледно-голубыми небесами над Лурдской часовней, с лицемерием, столь характерным для сестер-мирянок третьего ордена св. Франциска, подхватила:
— А я-то при каждом воздвижении молилась о чистоте рук патера Бартоломея!
Трудно уловить внутреннюю связь между этими двумя возгласами. Да ее, пожалуй, и не было; если же и соединяли их какие-то таинственные узы, то обнаружить эти узы могли только сами старые девы; а может быть, существовала и еще некая нелогическая связь, объединявшая в тот миг загорелого вахмистра, двух сестер, квардиана, трактор с прицепом, швейную машинку, кухонный буфет, машиниста маневрового паровоза и Франтишка.
— Заграница, заграница! — вступает со своей импровизацией отец Франтишка. — Спросите лучше у заграницы, куда мне теперь все это девать? Кого за границей интересует, что мы годами живем хуже скота?
Так по свойственному ему обыкновению отец Франтишка тремя фразами разрушил мечту малодушных о сладостной чужбине, этой волшебной палочке, этом заклинании.
Много уже было писано и говорено о том, чем разные заграничные радиостанции во времена второй мировой войны подбадривали чешские душеньки, но мало о том, до чего романтичными представлялись поля всемирной бойни тем, кто, укрывшись за городьбой патриотических фраз, цитированных выше, выжидал «грядущий час», когда какой-нибудь благодетель «из-за границы» — ангел или еще кто — постучит в ворота часто упоминаемых нами неприступных твердынь и преподнесет на серебряном подносе «власть над судьбою твоею в руки твои, о народ чешский». И то, что сказал отец Франтишка в добавление к короткой полемике с вахмистром, вовсе не было проявлением неблагодарности.
— А вы… — начал было он, да запнулся, не зная, как ему теперь величать квардиана. — Вы правы, пан, здесь и впрямь места много. Для сказок там или нет — это уж ваше дело, но все равно спасибо вам. В Уезде тоже места хватает, да не про нас.
— И все-таки я говорю о сказках, — стоял на своем священник. — Потому что ничего этого, — он обвел широким жестом тоненькую башню над унылым, неромантическим краем, часовню, искусственную Лурдскую пещеру, другую часовню с мощами святого Юстиниана, — ничего этого Христу не нужно. Но именно ради этого мы дали ему восстать из мертвых и увенчали святым сиянием из фольги…
— Давай грузи матрац, и поехали, — обращаясь к Франтишку, перебил квардиана отец, помахал на прощание барышням-мышкам, загорелому Форману, всему монастырю и пустился в путь, у которого только один изъян, что он не последний.
Встретили по дороге возчика Беднаржа. Этот тоже трудился, несмотря на праздничный день, только, как нам кажется, на ниве более полезной, чем уездные «соколы». Беднарж укатывал поле. Отец Франтишка остановил трактор и с удивлением констатировал:
— Вот это да! Сколько лет работали, а никому и в голову не пришло!
А речь-то, в общем, о мелочи: Беднарж усовершенствовал обычное навесное приспособление из трех валиков, приладив еще три, чем вдвое расширил полосу укатываемой земли. Да, скромно начинали рационализаторы в сельском хозяйстве! А так как любимыми предметами Франтишка станут впоследствии математика и начертательная геометрия, то из его памяти никогда не сотрется это первое увиденное им в жизни усовершенствование.
— А вы поторопитесь с этим делом. — Беднарж, указав на прицеп, кнутовищем стал чертить на светлой весенней почве квадрат, прямоугольник, круг, опять квадрат. — Сюда я бы поставил швейную машинку, буфет сюда вот, ну а уж кровать, как полагается, в спальню…
Сцена действительно комичная. Поле, которое сейчас укатывает Беднарж, впоследствии разобьют на участки. Участки? Ну да, для тех, кто хочет строиться. После всего, что мы сообщили о Жидовом дворе, Новых домах и даже Казарме, читатель наших дней мог бы ожидать, что желающие строиться так и хлынут расхватывать участки. Как бы не так! Поведение нашего рационализатора побуждает нас к известной сдержанности. Вот он затер ногою свой чертеж и, как подобает представителю класса, недавно взявшего власть, выпрямился.
— Я лично никакого участка покупать не стану и строиться не подумаю. А кто это нынче сделает, тот дурак. Довольно мы гнули спину на других, пускай теперь они поработают на нас.
Для идеи Франтишкова отца — разрешить жилищный вопрос покупкой участка под застройку — ситуация складывается крайне неблагоприятная. Удивление и протесты в собственной семье, теперь еще и этот чертеж на земле — ну не насмешка ли! Отмахнувшись от Беднаржа, отец Франтишка молча приступает к заключительному акту своего вербного воскресенья, не подозревая, что судьба готовит ему новые насмешки. Но он примет их мужественно, что явится свидетельством его готовности принять необычное и, пожалуй, его чувства юмора.
Закрытый недавно пивной завод расположен не слишком удобно для того, чтоб иметь хоть какое-то будущее. Зажатый между мельницей, пекарней и садом государственного имения, он соседствует с молочной и конюшнями. Сегодня, правда, воскресенье, но после только что приведенного перечня сама вероятность подсказывает нам, что открывать дверь с надписью «ВАРНЯ» Франтишек будет не без участия публики. Окруженные десятками любопытных, Франтишек с отцом снимают с прицепа швейную машинку и исчезают с нею в недрах огромного, высоченного цеха, из которого еще не выветрились тяжелый запах солода, горьковатый — хмеля и чуть гнилостный — хмелевой дробины. Затем, под насмешки десятка зевак, туда же вносят кухонный буфет. Под хохот десятка зрителей проносят части разобранной кровати, которую вновь собирают в недрах, пропахших солодом, хмелем и хмелевой дробиной. Носят, ставят, собирают, устанавливают.
— За такое представленье деньги бы брать! — раздается среди всеобщего веселья.
— А что тут смешного? — повышает голос отец Франтишка в надежде прекратить балаган.
Но потом он смешивается со зрителями и сам начинает тихонько посмеиваться. Рядом с гигантским, облицованным зеленым кафелем котлом для варки пива, как раз под исполинским термометром — термометром, можно сказать, сверхчеловеческих размеров, — притулилась маленькая швейная машинка марки «МИНЕРВА»; под железной винтовой лестницей, теряющейся в необозримых высотах потолка, расположилась супружеская кровать; под железным балконом, прямо под огромными часами наподобие вокзальных, стал белый буфет. Великоват будильничек-то!
Вволю насмеявшись, отец Франтишка широким жестом приглашает публику в меблированный таким образом цех. Сам садится за машинку, вхолостую жмет на педаль, Франтишек валится на кровать и начитает храпеть, кто-то еще, выдвигая ящики буфета, осведомляется, угодно ли с сахаром или без. Несколько подростков с мельницы поливают из шланга плиты пола — «субботняя уборка». Голоса гулко отдаются в огромном помещении, возвращаясь звонким эхом.
А те, кому не досталось никакой роли, кроме роли простых зрителей, — те смеются, смеются, смеются, смеются, смеются…
4
Невероятно, но факт. Если для зарубежных журналистов «яблоком раздора» представлялся, скажем, Триест тотчас после сорок пятого года, или Палестина немного позднее, или — еще позднее — стена посреди Берлина, то для Франтишка «яблоком раздора» становятся уроки математики.
Нет, спор происходит не между ним и самим предметом, даже не между ним и классной руководительницей — математичкой, как можно было бы ожидать после наших вводных слов. Спор, как бы это выразиться, происходит во времени. Во времени зреет какое-то решение…
Удивительное время. В окружении Франтишка все к чему-то готовятся. «Правильные» ученики всех классов Реальной гимназии имени Бенеша готовятся бежать за границу. Владелец самого крупного имения в Уезде, над усадьбой которого красовалась надпись «Благослови, боже, сей дом — строил я, кому жить в нем?» (из каковой настораживающей иронии, как мы вскоре увидим, хозяин дома не извлек никакого урока), заявил на паперти деканской церкви св. Троицы в Птицах:
— Арендаторы в английских графствах, герцоги Йоркский и Бекингемский в битве за Англию защищали страну от налетов германских «мессершмиттов» с охотничьими ружьями в руках; так и я решил приготовить свою двустволку, пускай только сунется эта сволочь!
Трудно сказать, откуда он почерпнул информацию о действиях представителей великосветских кругов Великобритании — как видно, сей уездский помещик чувствовал некое отдаленное родство с ними. Возможно, собственность на землю сближала то, что разделяли километры. Факт, однако, что сын этого землевладельца во время второй мировой войны пребывал в Англии. Факт сам по себе подкупающий, способный приглушить или, во всяком случае, ослабить остроту фанатичной ненависти, которую неразумное заявление помещика вызвало в Жидовом дворе, в Леске, Казарме и Новых домах. Их обитателям легче прослыть сволочью в глазах доктора Фрёлиха, чем в глазах британского герцога, и выражение «позор на весь мир», которое мы часто произносим столь легкомысленно, очевидно, имеет свое основание.