Первым делом тетка приобрела две палатки с полным снаряжением: колышками, тросами, одеялами, — затем огромный котел, сковороду и запас продовольствия, а еще дождевики и резиновые сапоги разных размеров, чтоб никто не спорил, когда его в дождь пошлют в лавку, на почту или еще куда. После этого тетка села и написала несколько писем на смешанном чешско-французском языке:
Дорогой пан управляющий! Мы читали, что репюблик нужна каждая пара рабочих рук. Мы шахтерская семья и хотим провести отпуск, работая в Вашем хозяйстве. Жилье у нас свое, менаж[29]тоже. Честь труду.
Письмо это она отправила на адрес дирекции государственного хозяйства в ее родной деревне. Другое пошло в Уезд сообщением, что в начале «вакаций»[30] она приедет за Франтишком и его сестрой.
— О господи! — вздохнула мать Франтишка. — Чисто цыгане! А я-то всегда считала золовку разумной, практичной женщиной…
И начала собирать вещи детей.
Сегодняшний читатель, переживший дискуссии о туризме и занявший свою точку зрения — положительную или отрицательную — на этот способ провождения досуга, читатель, возмущенный безудержным и наглым вторжением в природу автотуристов, не должен забывать, что наши романтики приедут в наполовину обезлюдевшую, разваливающуюся деревню, которую за несколько лет до того покинули последние немецкие обитатели, и будут от зари до зари спасать то, что еще можно спасти: кормить скот, снимать фрукты, косить и сушить сено.
Это необходимо было заметить прежде, чем в поезд набьется семья тетки и еще семья некоего Вашичка, тоже вернувшаяся из Франции и каким-то необъяснимым образом связанная с первой.
Накануне же отбытия, как ни странно это для такой простой, ничем не выдающейся семьи, устраивается прощальный вечер в саду. Приглашены соседи, в подавляющем большинстве возвращенцы из Франции: все рассаживаются под тутовыми деревьями за столы, накрытые белыми скатертями с бахромой. На столах — огромное количество белого вина, наливки из шиповника, пиво, которое тетка варит из хлеба; всеми этими напитками запивают салаты, поедая их целыми мисками, вареные свиные ножки и жареные хвостики. Карточная система еще не отменена, но занятые на тяжелых работах получают усиленный паек. А на подоконнике среди гераней стоит граммофон с большой облупленной трубой и жарит вовсю: «С нами, девушка, шагай, не ленись, с нами, милая, веселись!» Нет нужды особо подчеркивать, что наши романтики возьмут граммофон с собой.
Тетка считает плач неотъемлемой частью обряда прощания и встреч; но то, что она увидела в родной деревне, совершенно выбило ее из колеи. Найди она все по-старому: домики с геранями и лавандой на окнах, кусты сирени у калиток, вьющиеся розы, белые помпоны калины, — она, вероятно, и заплакала бы. Но нет, она себя не помнит от негодования. Половина домов брошена, стекла в них выбиты, заборы повалены, садики заросли бурьяном, крапивой и гигантскими лопухами. За́мок, к которому прилегают владения госхоза, лишился красивых кованых ворот, исчезла вся мебель, вся посуда…
Занятно устроены люди. Они могут глотать одну неприятность за другой — тетка, к примеру, проглотила даже то, что деревянная галерейка в доме, где она родилась, провела детство и, скажем, девические годы, недавно обрушилась, оставив ряд черных дыр, нелогично зияющих под проломленной крышей; а вот из равновесия ее вывела сущая безделица, совершенно неважная в серии крупных катастроф. Равнодушно пройдя по разоренному замку, она вдруг вспыхивает гневом при виде статуи Немезиды.
— Смотрите! — восклицает тетка, показывая на статую с завязанными глазами, с мечом, но без весов. — А ведь были у нее весы, да с золотыми чашами!
— Во время войны в замке помещалась школа гитлеровской молодежи, — пытается успокоить тетку директор госхоза, добровольно, а вернее, из любопытства вызвавшийся быть гидом для этой своеобразной компании.
Счастье, что тетка не знает правды, которая, конечно, хоть и печальна, зато куда вернее характеризует круги общества настолько высокие, что бывшие батраки — даже при новом режиме, даже уйдя на пенсию — понижают голос, рассуждая о них.
Ибо если отторжение пограничных областей Северной Чехии гитлеровской Германией обернулось для бедняков трагедией, то для местных богачей это было, скорее, благословением божьим. Замок разворовали, унеся все, что в точном смысле слова «не было прибито». Исчезли редкостные картины, драгоценный фарфор, уникальная старинная мебель, гобелены… На возможный вопрос, откуда это нам известно, ответить нетрудно.
Дочь советника, который жил в замке до войны, вскоре после освобождения проезжала с мужем в автомобиле через Уезд. И вспомнила она, что в этот самый Уезд перебралась из пограничья ее бывшая горничная. Молодой даме захотелось во что бы то ни стало повидать мать Франтишка. А там уж сравнительно нетрудно было уговорить последнюю навестить свою бывшую госпожу в ее пражской квартире. Там-то мать Франтишка и разинула рот, и ей пришлось изо всех сил следить за собой, чтоб не показать, что ей очень хорошо знаком и стул, на котором она сидит, и картины на стене, и хрупкая фарфоровая чашечка, из которой она пьет золотистый чай, — эти чашечки ей доводилось держать в своих растрескавшихся руках куда раньше, чем кому-либо из почтенной семьи хозяев…
Дома мать Франтишка до поздней ночи спорила с мужем. Железнодорожник придерживался линии наименьшего сопротивления, утверждая, что немцы все равно разворовали бы и уничтожили все добро; скотница же была убеждена, что присвоение чужого имущества называется кражей независимо от политической ситуации.
Но тетка ничего этого не знала, и негодование ее обращается против немцев, которым она — такова уж манера выражаться у людей подобного характера — от души желает самой худшей смерти, десять смертей сразу. Живя в замкнутом мирке шахтерского поселка, среди друзей по Франции, с которыми она и по-чешски-то не всегда разговаривала, тетка не подозревала, что именно здесь, в родной деревне, раскроются перед ней противоречия, свойственные той эпохе; она и представить себе не могла, что в течение одного и того же дня одна и та же проблема предстанет перед ней во многих, причем совершенно противоположных вариантах. Небольшой пример тому — история замковых ценностей.
Неподалеку от палаток, где на костре тетка варила картофельный суп, убирали сено; и тетка в разговоре поинтересовалась судьбой бывшего владельца этого луга, немецкого крестьянина Йозефа Груса. Молодой секретарь Национального комитета, один из тех, кто с первых дней заселения пограничья действительно спасал, что мог (в отличие от деклассированных элементов и пройдох управляющих), с важным видом ответил:
— А мы и его выслали за пределы Чехословакии.
Тут тетка, только что призывавшая на голову немцев десять смертей, уперла руки в бока и, созывая все свое разросшееся семейство, возмущенно кричит:
— Ну, слыхали вы что-нибудь подобное?!
— Пани, — строго останавливает ее молодой секретарь, — я благодарен вам за помощь и только поэтому не слыхал, что вы сказали.
На что тетка буркнула в сторону своих:
— S’il n’a rien entendu, il est sourd, alors![31]
— Напоминаю, что фашисты творили жуткие преступления в концлагерях. Жуткие, — повторил секретарь.
— А вы были в концлагере?
— Нет. Вы же, насколько мне известно, жили в это время во Франции.
Тут тетка с торжеством показывает на своего среднего сына Франсуа:
— А вот он в концлагере побывал!
Судьба Франсуа в самом деле разительный пример того, какую незначительную роль играет в обществе бедняк, стоящий на низшей ступени иерархической лестницы.
Во время войны на стороне Франции сражался и восемнадцатилетний Франсуа, не совсем понимавший почему. Он попал в плен и из лагеря для военнопленных, где условия были вполне сносными, оживленно переписывался с родными под Марселем. Обе стороны сияли довольством. Тетка была рада, что сын не дал себя убить за чужую страну; Франсуа радовался, что ему дают есть. Так длилось до тех пор, пока немецкая основательность не установила, что Франсуа, в сущности, чех. После этого все пошло кувырком. Ничего не понимающего Франсуа моментально отправили в концлагерь. Он дважды бежал оттуда, и оба раза его ловили, самым жестоким образом давая понять, что он в заколдованном кругу, из которого ему не вырваться. Родины своей, откуда вышли его родители, он не знал, принадлежность к французской армии его не спасла, и в горькие минуты парню впрямь начало казаться, что нет ему нигде места на земле, кроме как в концлагере.
Ссылка тетки на концлагерь оказалась достаточно сильным аргументом, и молодой секретарь прекратил спор, который все равно ни к чему не вел.
Подходило время оглашения результатов экзаменов, и нервозность Франтишка возрастала. Он не боялся, конечно, ухода из гимназии «в практическую жизнь». И не боялся «разжалования» — он опасался недоразумений.
Все, кто имел касательство к его судьбе, старались, будто сговорившись, искоренить все, что связывало его с прежней жизнью, до поступления в гимназию. Заведующий начальной школой Заградничек превратил мальчишку, каких уездские батрачки родят десятками, в странного чудака.
Пример — станция в Уезде. Ежедневно там скапливается множество мужчин и женщин. Поезда подходят справа и слева. По утрам — ежечасно, затем пореже. Каждый поезд делит толпу ожидающих на две части. Половина уезжает в Кладно, другая — в Прагу. Поезда ходят плохо, они грязны, всегда переполнены. Проезд на ступеньках — обычное явление. Зимой вагоны не отапливаются и не освещаются. Поезда с ослепшими, замерзшими окнами ползут, словно ниоткуда и никуда. Езда в них никому не доставляет удовольствия, это необходимое зло, к которому почти ежедневно добавляются все новые и новые осложнения, и люди поневоле начинают верить в судьбу. Поезд опаздывает; поезд ждет встречного, пропускает экспресс, берет воду, меняет паровоз, нет пара, нет сигнала… Ездят только по крайней необходимости. И вдруг в один прекрасный день, первый день нового учебного года, в толпу всех этих железнодорожников, вальцовщиков, шахтеров, уборщиц в министерствах и больницах, судомоек, сторожих пражских уличных уборных затесался мальчишка, который, словно это в порядке вещей, вместе с ними входит в вагон и вместе с ними выходит. Пассажиры — а они все хорошо друг друга знают — заинтригованы. Вскоре им становит