уть-чуть согбенная, она отходит к подводам, опираясь на палку.
Никто не подает им руки, никто не желает счастливого пути, не машет платочком. Сцена напоминает кадры немого фильма без музыкального сопровождения. Толпа расходится. Никому уже не хочется стать хозяином покинутой усадьбы, никто не спорит из-за светлых комнат, не мечтает о зеленой охотничьей шляпе с пером сойки. Величие минуты подавило мелочные желания. Во всяком случае, на этот день. Люди переговариваются о том, что скоро пришлют каменщиков и перестроят помещичьи дома — в каждом выкроят по четыре двухкомнатные квартиры.
Мысль об этих квартирах в просторном, полном солнца доме крепко засела в голове Франтишковой матери; и она говорит:
— А мы так и помрем в Жидовом дворе!
— Участки должны сначала разметить, и сперва надо за них заплатить. Не могу же я сам явиться в поле, выкосить хлеб на этом месте да выкопать там яму под фундамент, — вполне резонно возражает отец.
— Так по крайней мере хоть деньги-то внеси!
Но отец колеблется. С одной стороны, зарабатывает он теперь достаточно вполне надежных, республиканских денег, но, с другой стороны, он не хочет опережать других. В каждое первое воскресенье месяца, со вкусом изображая осмотрительного хозяина, он откладывает в местной сберкассе сотню за сотней.
— А мебель наша так и сгниет в пивоварне. Чего же нам — ждать, когда на кровати шампиньоны вырастут?
Мать прямо сгорает от нетерпения, но это отнюдь не выводит отца из равновесия.
— Вот станут продавать участки, тогда и купим.
Сводить скот в общие хлева решено после жатвы. «О, после жатвы, должно быть, весело бывает в Уезде!» — мог бы подумать поверхностный наблюдатель. Но тут следует проявить сдержанность. Местный Национальный комитет, запретив сомнительные гулянки в трактире пана Гинека, собирается запретить и празднование дожинок. Местный Национальный комитет — революционный, решающее слово принадлежит Жерди-Пенкаве, а он не желает поддерживать мероприятие, порожденное несвободным обществом.
— Мы не потерпим, чтоб честные трудящиеся корчили из себя шутов, а поверженная буржуазия над ними насмехалась! — нетерпеливо убеждал Пенкава колеблющихся членов МНК[33].
Тут председатель местной партийной организации прав. Хотя везде в других местах люди славили и славят дожинки, в Уезде этот обряд получил какую-то странную форму. Никому из работников бывшего государственного имения и в голову не приходило заниматься чем-либо подобным. Да и с какой стати? Батраки уже десятилетиями знают: уродит поле или нет — для них ничего не изменится. Все равно им каждый день будут отмерять порции молока по числу членов семьи, раз в месяц платить небольшое жалованье, так чему радоваться? Того же мнения и служащие — управляющие, конторщики, приказчики. Что касается помещиков, то завершение уборочных работ для них просто возможность чаще уезжать в Прагу или отправляться в более далекие путешествия. Они не испытывают потребности встречаться даже с подобными себе, а уж тем паче с теми, кто убирает для них рожь, пшеницу, ячмень и овес. Несмотря на сказанное, есть в Уезде несколько упрямцев, желающих изменить мир с помощью искусственно привитых «добрососедских чувств»; и они ежегодно берут напрокат в пражской театральной костюмерной наряды стражников давних времен — треугольные шляпы и сабли, — а самого горького в деревне пьяницу обряжают в костюм, в котором мог бы щеголять и деревенский франт восемнадцатого века, и помощник учителя той же поры. Костюм этот состоит из пары черных сапог, желтых панталон, белой рубахи с красным шейным платком, зеленого — водяному впору — фрака и черного цилиндра. Не успеют, бывало, натянуть все это на пьяницу, как он уже лыка не вяжет. Но вот все переоделись: мужчины стражниками, женщины в «национальные» костюмы, — и при них колбасится пьяница. Приглашают также «капеллу». Впрочем, она не бог весть как сыгралась: нанимают наспех двух-трех халтурщиков, которые, правда, играют в каком-нибудь настоящем оркестре, но не прочь подработать в выходной день. И вся эта пестрая компания пускается обходить дома.
До сих пор не случалось, чтоб этой назойливой шайке открыл двери кто-либо из богатых крестьян. Их жены, поглядывая из-за занавесок, закатывают глаза и умоляют всех в доме: «Ради бога, только не открывайте!» И мнимые пейзанки тащат от дома к дому подносы с кусочками студня и стопками, «капелла», фальшивя, наяривает «Сено, солому возим по дому», «Баюшки-баю куколку мою», «Осень, цветут георгины», а под ногами у них путается пьяный в цилиндре, изображающий не то богатея давних времен, не то водяного. Его роль загадочна и непонятна. Когда подобным образом наряжается взрослый, мы вправе ждать от него веселых шуток, которые имели бы какой-то смысл. Пьяница порой делает попытки перекувырнуться, а потом ищет в дорожной пыли свой цилиндр, и ничего остроумного он не изрекает, только бормочет себе что-то под нос. Если удается достучаться в какой-нибудь дом, женщины с веселыми визгами наливают водку в захватанную стопку, ожидая, что облагодетельствованный бросит на поднос деньги в количестве, во много раз превышающем стоимость угощения. Те, кто действительно имеет отношение к полевым работам, тщательно запирают двери перед этой нелепой компанией, и потому с фольклорными бабами пляшут — во дворе, на дороге или у себя в сенях — захваченные врасплох пекари, министерские швейцары, мусорщики, служащие пражского коммунального хозяйства да шахтеры на пенсии, которые не сразу сообразят, что к чему.
Однако Национальный комитет с мнением Пенкавы не согласен. Зачем отнимать у людей праздник, к которому они привыкли, и вообще не стоит заниматься подобными делами. Мы теперь проводим кооперирование в деревне, готовимся к очередному важному шагу на пути к социализму — к обобществлению скота. Коров поставим в хлеву одной национализированной усадьбы, лошадей — в другой.
Настроение в Национальном комитете отличное.
Настает день, когда всех коров сводят в общий временный коровник. Все проходит гладко, сдается даже, что крестьяне рады избавиться от своих буренок. В краю вопиющих социальных противоречий, в деревне, часть которой составляют усадьбы чуть ли не дворянские, собственность в пяток-десяток коров да пару волов — предлог для насмешек. На другой день в общую конюшню водворяют лошадей. Напрасно районные власти ожидают неприятных вестей. Все протекает мирно, хотя и без ликования. Мало, очень мало кто из крупных хозяев имел дело со своими лошадьми в традиционном смысле слова, то есть пахал бы на них, сеял, собирал урожай. На то у них были батраки. И мало, очень мало кто из хозяек заглядывал лично в хлев к коровам: на то имелись батрачки. Единственное исключение составляет мелкий крестьянин Моравек: русские солдаты подарили ему пару костлявых, но резвых лошадок, благодаря чему он, так сказать, достиг ранга самостоятельного хозяина. И так этот Моравек влюбился в своих мохнаток, что собственноручно выпилил лобзиком из фанеры двух лошадок, покрасил их черной краской и приколотил, головами друг к другу, на створки своих зеленых ворот. Чтоб каждый проходящий мимо сразу понимал: ага, вот у этого хозяина есть кони.
Теперь можно было отпраздновать и дожинки, столь тщательно подготовляемые с помощью пражской театральной костюмерной и вызывающие такое сомнение у партийного руководства Уезда.
Это первые дожинки уже при Едином сельскохозяйственном кооперативе. В «национальные» костюмы переодеваются местная портниха, две продавщицы из лавки, жена мясника да четыре уборщицы вагонов с пражского вокзала, еще носящего имя Масарика. Стражников давних времен, нацепив треугольные шляпы и сабли, изображают парикмахер, два грузчика с мельницы и несколько разнорабочих, которые иногда соглашаются подмести общественные помещения, разгрузить вагоны с углем или зерном, протопить печи в Национальном комитете; еще они сбывают кроличьи или заячьи шкурки, чистят выгребные ямы и помогают дорожным рабочим. Пьяница все тот же, что и десяток лет назад, только в нынешнем году он раздобыл к своему костюму еще большой красный зонт. С пением «Мы пражане, мы Влтавы дети, Праге не изменим ни за что на свете» переодетые женщины с бутылками водки, подносами и стопками двинулись сперва к станции: откуда-нибудь ведь надо начать, а станция, затерянная в полях, представляется им как раз той печкой, танцевать от которой удобнее всего.
Так, иронией судьбы в деревне, решившей идти к социализму, дожинки начались в канцелярии начальника станции, до недавних пор — председателя местной организации национально-социалистической партии, до сего дня носившего на лацкане своего штатского пиджака значок с эмблемой этой упраздненной партии: гусиное перо, скрещенное с молотом. Этот человек доволен, что квартира его — при станции, потому что глубоко презирает деревню, и визит по случаю дожинок считает глупой провокацией. Однако, находясь при исполнении служебных обязанностей, он не решается запереть канцелярию и укрыться в недрах своей квартиры, что в мансарде станционного здания. Поэтому он проглатывает водку непонятного вкуса, платит за эту стопку бешеные деньги — своего рода отступное, чтоб его раз и навсегда оставили в покое, — и с выражением судорожного веселья на лице отплясывает польку на посыпанной шлаком площадке перед станцией; «стражники» поют «За две деревни ходил я за тобой», а пьяный валяется на земле, тщетно пытаясь встать на ноги. Начальника станции не отпустили, пока он не перетанцевал со всеми восемью женщинами. Когда они ушли, он плюнул им вслед и пошел продавать билеты.
На почту «стражники» не достучались, так что «капелла» вхолостую проиграла песню, где говорится, что «красную юбочку я больше всех люблю».
Зато их с энтузиазмом встретил экспроприированный подрядчик строительных работ, полагая, что если показать народу приветливое лицо, то народ оставит его директором строительной фирмы, ставшей теперь государственной, а в его громадную виллу с красивой надписью на фронтоне «Йиржинка» и со стенами, испещренными аршинными буквами «Пиломатериалы», «Строительные материалы», «Строительные подряды», не вселит всякий сброд из Казармы.