— Предлагаю выслушать мнение председателя классной ячейки Союза молодежи, — сказал молодой учитель.
Он не преподавал в классе Франтишка, но был одним из трех учителей, экзаменовавших его при переводе в квинту. Молодой учитель еще не обзавелся новой одеждой и ходил в костюме студенческих лет.
Все повернулись к Франтишку. Его обдало жаром — он понял, что из головы его совершенно выпал загодя подготовленный текст выступления, который дополнялся, исправлялся и наконец был одобрен комитетом ячейки; это выступление апеллировало к предрождественским чувствам и настроениям учителей, к тому, что у многих из них тоже есть дети и что сами они были когда-то учениками. Франтишек заговорил.
Но заговорил не увещательно-просительным тоном, как ему советовали ребята из комитета, а сумбурно и яростно. Он словно бросал в лицо изумленных педагогов деревянную куклу сестры, пестрые кубики братьев, кости и фишки игры «Вверх-вниз».
Резкий контраст между этими дешевыми рождественскими подарками обитателей Жидова двора и невозмутимыми ликами изобретателей «примерных случаев», вечных судей, которые должны бы учить молодежь социализму, ненависти к безнравственности положения, когда одни довольствуются самодельными куклами, а другие уж и не знают, чего бы еще пожелать, вызвал у Франтишка раздражение.
— Мой друг сделал то, что делаем мы все. Иногда по уважительной причине, а чаще без всякой причины мы пропускаем уроки. И вы отлично про это знаете. Но потому, что никто из вас не в состоянии с этим покончить, вы притворяетесь, будто ничего не знаете. По чистой случайности, в которой нет заслуги ни классной руководительницы, ни товарища директора, стало известно, что Моравец прогулял. Об этом-то сразу раструбили, потому что вам это на руку. Наш комитет союза обсудил проступок Моравца и пришел к выводу, что он должен закончить учебу. Мы готовы взять на себя ответственность за его поведение и успеваемость…
— Довольно, — перебил директор возбужденную речь Франтишка. — Вас не просили высказывать мнение о педагогах, вы здесь не для того, чтоб критиковать нас. Покиньте, пожалуйста, учительскую, мы обсудим вопрос о Моравце и… — тут директор многозначительно помолчал, — и о вашем выступлении.
— Минутку, — сказал молодой учитель, знакомый Франтишку по тем давним экзаменам, в то время как остальные учителя оживленно перешептывались. — Не объясните ли вы нам, что вы имели в виду, сказав «об этом-то сразу раструбили»? Значит ли это, что, по мнению класса, Моравцу мало уделялось внимания?
За короткие минуты, протекшие с момента, как он перестал говорить, Франтишек сообразил, что терять ему больше нечего.
— Напротив, ему уделяли столько внимания, сколько он и не заслуживал, — с иронией ответил он и, заметив вопросительное выражение на лицах учителей, объяснил: — С тех пор как Моравец перешел к нам из городского училища, все преподаватели только и делали, что старались доказать ему, будто он никогда не догонит учебный материал…
— Благодарю, этого достаточно, — сказал молодой учитель.
— Подождите в коридоре, по окончании педсовета мы вас пригласим, — уже куда более мирным тоном удалил директор Франтишка.
В коридоре было темно и тихо. Даже трамваев не было слышно, сюда не долетали их хриплые звонки. Франтишка внезапно охватило непреодолимое желание уйти и никогда больше не возвращаться. Этим были заняты его мысли, пока желтый прямоугольник света в конце коридора не призвал его в прокуренную учительскую. Было уже поздно, так поздно, что Франтишек мог рассчитывать только на последний поезд.
— Педагогический совет проанализировал проступок вашего одноклассника, — торжественно заявил ему директор. — Мы приняли к сведению позицию коллектива вашего класса, который готов взять на себя ответственность за дисциплину и успеваемость ученика Моравца. Педсовет постановил наказать его, отметив его поведение тройкой, но предоставил ему возможность доказать, что он ценит оказанное ему доверие и не обманет его…
Франтишек был счастлив и, может быть, впервые в жизни радовался ночному поезду, последнему, ожидающему его сегодня в морозной тьме. А в школьном вестибюле, под часами, которые днем приковывали к себе столько взоров, а ночью так тихо пощелкивали, к Франтишку присоединилась долговязая фигура в широком коричневом губертусе[36].
— Ну как?! — с нетерпением спросил приятель — все эти часы он прождал, забившись в темный угол возле двери в котельную.
В более поздние времена этот жест показался бы смешным, но в пятидесятые годы он еще выражал самые высокие чувства, на всю жизнь скрепляя дружбу. Мальчики бросились друг другу в объятия.
В каштановой аллее, ведущей к Пороховому мосту, успокаивающе шуршали под ногами сухие листья. За всеми желтыми окнами, еще светившимися в многоэтажных домах, жили и радовались одни только славные люди, все поезда, расписания которых висели в пустом холодном коридоре с табличками «Швейцар», «Зал ожидания», «Ресторан», «Служебная квартира», ходили в счастливые города и деревни, населенные одними счастливцами, но и эти счастливцы не могли сравниться счастьем с двумя юношами в широких губертусах, доходящих им чуть ли не до середины икр. Только грубый гудок локомотива оборвал слова о вечной дружбе, слова счастливых мальчиков, которых, как это ни парадоксально, объединяло именно то, что их разделяло. Если одному из них мать говорила: «Тебе нельзя делать то, что делают мальчики с Малого стадиона, им-то все сойдет с рук!» — то другому мать этого не говорила.
Итак, вклад Франтишка в нарождающуюся дружбу неожиданно оказался очень большим. Франтишек не только вернул подлинное значение такой простейшей вещи на свете, как прогуливание уроков, превратив чуть ли не противогосударственное деяние в шалость, существующую с тех самых пор, как существует и обязательное школьное обучение, — он вернул своему другу намеченную им цель жизни.
Следовательно, можно ожидать, что предложение поселиться в доме, облицованном желтоватым кафелем снаружи и искусственным мрамором изнутри, Франтишек, поколебавшись немного, примет — несмотря даже на антикварные безделушки и размеры портрета Готвальда.
И Франтишек не обманет этого ожидания. Но он не торопится принять окончательное решение. В чем причина промедления? Франтишку страшно уйти из дому. Поздние возвращения с последнего поезда, постель, которую он делит с одним из братьев, стереотипные завтраки — цикорный кофе с молоком, кусок серого хлеба, лепешка, испеченная прямо на плите, простые ужины — ребрышко кролика от воскресного обеда, картофельные оладьи — вот что, как уж оно бывает у преждевременно повзрослевшего человека, только и привязывает Франтишка к дому, выкрашенному синькой, под крышей из красных и белых черепиц. Насколько иным был бы уход из дому — столько раз описанный в литературе, такой привычный для устной традиции, — если б сын уезжал учиться в большой город! Тогда само прощание с родным домом стало бы неотъемлемой частью обряда, предзнаменование счастливой жизни.
Но уйти из дому после того, как он долгие годы изо дня в день терпеливо мотался в город и обратно, уйти из дому перед самым окончанием института — нет, это можно объяснить только тем, что бедная семья уже недостаточно презентабельна для Франтишка. Обычное дело. Мать не дает себе труда представить Дейвицкий вокзал в морозные ночи или всю глубину Франтишковой беспомощности, когда он бьется над задачами, которые завтра ему предстоит решать на практических занятиях, сидя в остывающей комнате, слушая дыхание спящих братьев, без всякой надежды на то, что в печке еще раз вспыхнут опилки, потому что тлеющая зола уже два-три часа тому назад с глухим уханьем провалилась на дно ее, выбросив горсть искр из круглой отдушины под дверцей.
Когда Франтишек объявил, что до окончания института он поживет у приятеля, потому что учеба отнимает все больше и больше времени по вечерам, а часы, проведенные в плохо освещенных и нетопленых вагонах, — потерянное время, мать спросила именно тем тоном, которого и ожидал Франтишек, заранее внутренне протестуя:
— Это тот приятель, у которого отец в министерстве?
— Да.
Мать не стала ничего комментировать и, как бы не ожидая ответа сына, продолжала с наигранным безразличием:
— Отчего же ты говоришь «до окончания института»? Станешь инженером, не в Уезде же тебе работать. Что поделаешь! Наша вина, не сумели мы сделать так, чтоб подольше удержать вас дома…
— Половина моих товарищей — из Словакии, из Моравии, из пограничья, и они уехали из дому раньше, чем я, — попытался Франтишек направить ход мыслей матери в свою колею.
— Но ты-то не из Словакии и не из Моравии.
После этого уже не было смысла что-либо направлять и объяснять. Мать накрепко утвердилась в позиции самобичевания.
Чем ближе день отъезда Франтишка, тем больше старается мать как-то украсить эти две темные каморки, из которых одна — кухня, другая — спальня. Ее старания, конечно, производят комическое впечатление. Кухня — маленькая, квадратная. Одну ее сторону занимает большая плита с неизменным деревянным ящиком для угля и аккуратно сложенной кучкой дров и щепы на растопку, далее ржавый, побитый умывальник с двумя неизменными ведрами: одно для грязной воды, которую выхлестывают в сток посреди Жидова двора, другое для чистой, которую носят из колонки в противоположном углу двора; за умывальником — дверь в сени, общие на три квартиры, и ужасающе облупленный сундучок, в котором хранятся поломанные игрушки да рваная детская одежонка на заплаты.
Вдоль противоположной стены стоят две кровати: одна обыкновенная, деревянная, другая складная, железная и почему-то на колесиках. Остальные две стены занимают окна во двор и дверь в спальню. Над плитой на стене — полка для посуды, над дверью, под стеклом, вышитое изречение: «Пусть якорь бурей унесет — плыви спокойно: бог спасет!» Над этим двустишием — волна, как на детском рисунке, и пожелтевший парусник.