Франтишек, как бы символизировавший собой движение общества, вплоть до дня, когда его сестра выходит замуж, не слишком отличался от этой троицы, появлявшейся в день поминовения усопших. Разве только тем, что у него нет мехового пальто и живы родители.
Сестру его зовут Верой: когда она родилась, всех девиц в богатых усадьбах называли Верами, Мариями и Милушами, причем имя Вера предвещало больший успех. Вер было относительно меньше, их жизнь складывалась удачнее, и в школе они лучше успевали и лучше одевались, из каковых фактов можно с полным основанием заключить, что и родители в свою очередь ожидали от них большего, чем от Милуш и Марий, и относились к ним с более теплым чувством.
Зимой и летом Вера встает в три часа утра. Это потому, что между Уездом и заводом, где она пришивает занавески на иллюминаторы самолетов, лежит столица республики Прага. Зимой Вера носит зеленый губертус и ботинки по щиколотку, под названием «татранки». Голову она покрывает платком, потому что мода пока однообразна и рабочие девчата как-то механически подражают своим матерям. Летом Вера ходит в плаще цвета хаки — очень практичный цвет для поезда, на нем не видна грязь, и вообще другого у нее нет. Какое у нее под плащом платье, никто не знает. Плащ она надевает для защиты от утреннего холодка и снимает его, только когда переодевается в рабочий комбинезон. В конце рабочего дня она проделывает все это в обратном порядке и домой возвращается вечером.
Что мог бы Франтишек добавить еще к описанию своей сестры? Что она каждую субботу приносит заводскую многотиражку и, показывая то на фотографию, то на чью-нибудь фамилию в заметке, говорит: «Вот этого я знаю, у него двое детей» или «Эту я знаю, у нее муж пьяница». Однажды, узнав, что на их заводе работал в свое время Антонин Новотный{59}, Вера удивленно, но с каким-то удовлетворением, не лишенным некоторой гордости, сказала: «А у нас сам президент работал!» На что мать попробовала пошутить: «Но ведь не работает больше!» Вера только руками развела: «Ну зачем же президенту работать на заводе?!»
В день своей свадьбы Вера надела лимонно-желтый костюм, нацепила шляпку с белой вуалью. Такой ее Франтишек никогда не видел. Ему еще надо было проложить дорожку к этой взрослой, серьезной девушке. И вдруг он кое-что вспомнил:
— Да ведь мы с тобой вставали одними из первых во всем дворе! И когда шел снег, от нашего дома к калитке вели только твои следы, а так везде бело. И я всегда старался ступать точно в твои следы.
— У меня ноги-то меньше.
Франтишек счел себя обязанным поправить ее:
— Не ноги меньше, а шаг мельче.
Вера подняла свою длинную стройную ногу, вытянула носок:
— Ну смотри, ясно ведь: моя нога меньше.
Франтишка это растрогало. Быть может, тому способствовала и суетливость празднично одетых родителей. Гостей на свадьбе до жалости мало, а так как мала и квартирка, то все пока стоят во дворе под окном. Непривычно притихшая французская тетка в свободном летнем платье с маргаритками (собственного изготовления) на груди; родители солдата, которого Франтишек впервые увидел тогда на рассвете, под сиренью в садике начальника станции; сестра солдата — она будет свидетельницей. Отец жениха — толстый старый шахтер из Кладно. Видно, что ему немножко не по себе. На нем черный костюм, белая рубашка, неумело повязанный галстук. А день знойный; старик вспотел, хотя, казалось бы, должен был привыкнуть к жаре похлеще — под землей-то. От смущения он то и дело прикладывается к бутылке с пивом. Пиво, как видно, очень теплое, из горлышка выбивается желто-белая пена, но старый шахтер после каждого глотка изображает блаженство и заговорщически подмигивает:
— Вот это пивко! Лучше всего утоляет жажду…
Он полагает, что обязан хвалить пиво — этого вроде ждут от шахтеров. Они ведь работают в самом что ни на есть горячем цехе, в том краю это известно старым и малым. Так что, не желая никого разочаровывать, отец жениха вливает в себя теплый, бурно пенящийся напиток.
Жена его — маленькая, подвижная, как ртуть. Ей ужасно хочется чего-то необыкновенного от свадьбы, только она не знает чего. Такого бы, чтоб на всю жизнь запомнилось! Чтоб еще и много лет спустя можно было из своего палисадничка в кладненском рабочем поселке сообщать соседкам в другие такие же палисаднички, до чего весело было на этой свадьбе, как все нахохотались… Впрочем, вызвать взрыв веселья ей таки удалось — правда, не такого, о каком кричат соседки из окна в окно, — всех изрядно развеселило ее предложение:
— Благословить бы молодых до того, как пойдем в Национальный комитет…
Мать Франтишка глянула на нее чуть ли не брезгливо:
— Для этого квардианы были, только их уже нету…
Тут до всех дошла несовместимость этих двух понятий — родительского благословения и регистрации в Национальном комитете, — и напряженность, вызванная нескрываемым презрением Франтишковой матери, разряжается. Отцы жениха и невесты захохотали. Рассмеялась и сама мать жениха, эта маленькая, юркая разносчица завтраков в шахте, вызвавшая было тягостную паузу. Она рада, что все так вышло, и надеется, что никто не примет ее за дуру. И она еще раз делает попытку устроить что-нибудь такое, о чем интересно было бы потолковать с бабами в лавке и что придало бы хоть немножко блеску ее простенькому существованию — какого-то отсвета лучшей жизни или хотя бы старой доброй жизни, когда все было ясно и понятно. Будто мало ей разносить завтраки черным, оборванным шахтерам… Ну и что! Да, ей мало этого! А кто не слушает советов, тому не поможешь.
Все столпились посреди Жидова двора: французская тетка, родители с той и с другой стороны, два свидетеля — толстушка, сестра жениха, и Франтишек, — два брата последнего и, наконец, жених с невестой; стоят под ослепительным июньским солнцем, жар которого быстро разлагает отбросы в сточной канаве и, как всегда, в не вывезенной вовремя навозной куче, а маленькая мать жениха все никак не угомонится, все старается внести свой порядок в свадебное шествие, какой ей доводилось видеть, когда она служила нянькой у богатых крестьян (впрочем, и для собственных братьев и сестер была она нянькой) или когда они детьми играли в свадьбу где-нибудь на свалке, за околицей родной деревни.
— Что же это мы как стадо! Жениху нельзя идти с невестой. Невесту должен вести отец жениха…
И она пытается придержать своего черного потного супруга.
— Вера, поди сюда! Возьми-ка папашу под руку! Нельзя же… — И оглядывает всех с извиняющимся видом.
А Вера словно в землю вросла, не трогается от своего солдата, чье загорелое лицо приобретает все более кирпичный оттенок.
— Да бросьте вы, мамаша, — отзывается наконец невеста, кивая на чумазых ребятишек, резвящихся среди кур, и на окна с отдернутыми занавесками. — Мне такая комедия не по нраву…
Толстый черный шахтер вырывает локоть из цепких рук супруги.
— Мне тоже, — бормочет он, с виноватой улыбкой оглядываясь на семью невесты, которая не принимает никакого участия в происходящем.
Но тут маленькая жена шахтера вдруг вспыхивает. И кричит на эту кучку людей в черном, что торчит в бездействии между жилым амбаром и поленницами дров:
— Тогда, спрашивается, чего ж мы свадьбу-то затеяли? Пускай бы себе жили так, по-собачьи, как у нас в Кладно говорится! Зашли бы просто в комитет по дороге с работы: мол, так и так, председатель, хотим вот пожениться…
Однако тут не согласен уже отец Франтишка:
— Ну, знаете, Сейфертова, так не пойдет. Не могут они жить просто так, потому что ваш сын еще в армии, и по дороге с работы их не зарегистрируют, потому что Вера возвращается поздно, когда в комитете уже никого нету…
Слова эти встречают ропотом одобрения и кивками, и Франтишков отец добавляет примирительным тоном:
— Видите, мы делаем, что можем. И уж коли нет у нас ни кареты, ни машины, то вполне можно идти, как кому вздумается. Что пешком, что за возом — все одно.
Сейфертова отступает.
— Мне-то что, я только — чтоб хоть вид был…
И свадьба двигается гурьбой, идут, кто с кем хочет. Вялость вдруг покидает французскую тетку, она начинает оживленно жестикулировать (на ней платье с элегантными рукавами в три четверти и белоснежными манжетами), и голос ее, вероятно, слышен даже за окнами с отдернутыми занавесками:
— Помню пышные, торжественные свадьбы во Франции! На окно ставили граммофон, трубой во двор, пластинки меняли из кухни. Пили вино, плясали до утра. Ну да ведь это во Франции, где так было, есть и будет, а тут на наших глазах меняется вся жизнь. Помним мы свадьбы при капитализме, а при социализме, который освободил трудящегося человека, понятно, и свадьбы должны быть другими. Только мы еще не знаем какими, вот что.
Резиденция Национального комитета расположилась в старом школьном здании, и посему каждый из свадебных гостей запечатлел в своей памяти епископскую шапочку и длинную благообразную бороду Яна Амоса Коменского, бледно-зеленый бюст которого красуется над входом. Председатель Национального комитета, шахтер, с поклоном подает всем руку, отчего эмблема государственной власти на трехцветной ленте через плечо раскачивается, как маятник. Шахтер еще не привык к роли представителя народной власти, и тяжелая бронзовая медаль на ленте смущает его; он то и дело поглядывает на нее, потом на кого-нибудь из свадебных гостей и с виноватой улыбкой пожимает плечами. Но вот он зашел за обыкновенный канцелярский стол — церемония совершается в канцелярии комитета, только стулья расставили вдоль стен да кафедру отодвинули под государственный герб, поближе к портрету президента, — и французская тетка подтолкнула к этой кафедре жениха с невестой:
— Идите уж, а то председатель из себя выходит, поскорей бы покончить с делом…
Надлежащие формулы произнесены, кольца надеты, все счастливы. И вовсе не потому, что двое молодых людей вступили в брак, а потому, что все хорошо кончилось. Шахтер-председатель рад, что не пропустил ничего из церемонии, новобрачные рады, что мужественно выдержали взгляды присутствующих, родители новобрачных рады, вероятно, по той же причине.