— Да, но, если не обложить камнем стенки, разлезутся от осенних дождей да зимних холодов…
Франтишек понимает — хоть его и не спрашивают, — ему следовало бы ответить, рассеять опасения родителей относительно судьбы стройки, когда он снова уедет в Прагу, в плюшевые объятия зеленой гостиной. Все это сначала страшно его бесило. Он приходил в ярость при мысли, что родители, никогда не бывшие студентами, быть может, думают, что он проводит в Праге время среди сплошных удовольствий и увеселений, в чаду винных погребков и полумраке ночных баров. Какие сведения о жизни студентов из бедных семей засели в сознании широких масс? Или что они зубрят при свете свечи, или — распутничают в объятиях полуголых женщин. И Франтишек раздраженно бросает:
— Я не допущу, чтоб меня исключили из института по милости этой стройки!
Отец и мать страшно перепугались. Перебивая друг друга, они заспешили уверить сына, что вовсе не имели в виду ничего подобного, они и без него смогут своротить немало. Разве не работали они всю жизнь?
Брат Франтишка, который учился на токаря в Брно, иногда приезжал на воскресенье, иногда нет. Работал он на большом заводе и не всегда мог вырваться. А самый младший тоже уехал из дому в конце лета: он поступил в военное училище имени Яна Жижки из Троцнова и как раз в эти дни впервые надел форму курсанта. Соседи в Уезде считают такое решение правильным. Если в семье много детей, очень разумно предоставить военному ведомству одевать кого-нибудь из них. Не говоря о питании.
По всему этому Франтишку ничего не оставалось, кроме как уверить родителей, что при первой же возможности он будет приезжать в воскресенье. Ответом ему был вздох облегчения, от какого удваиваются силы. А может, даже утраиваются.
Учебный год в институте начинался с октября, а уже к началу сентября земляные работы продвинулись настолько, что в самый раз было подумать о приглашении кузена Роже. Так и поступило семейство Франтишка, отправив письмо, в котором, между прочим, с гордостью сообщалось, что не так уж они отстали в соревновании со строительной фирмой, которую подрядил госхоз. Если эта фирма уже месяц как обкладывает камнем ямы для фундаментов, то они готовы начать эту работу в ближайшие дни. Письмо отправлено, теперь надо ждать ответа. Куча белых каменных кубов для фундамента, доставленных из Скалы, возбуждает желание поскорей довести работы хотя бы до той стадии, когда можно будет на собственную стенку повесить пропотевшую кепку, рубашку, куртку. Прохожие заглядывают через проволочную сетку ограды и при виде целой горы вынутого грунта, щебня, камней восклицают:
— Уже под землю забрались?! Ну и хватит на этот год!
То Франтишек, то отец или мать отвечают с довольным и даже отчасти мудрым видом:
— Каменщика вот ждем. Родственник. До зимы надо фундамент уложить, не то с весны придется начинать снова-здорово.
И, ответив так, украдкой переглядываются. Не очень ли дерзки их расчеты? Не посмеются ли у них за спиной? И ломают голову: правильные ли вообще слова-то употребили? Никогда ведь ничего не строили, никогда такими работами не интересовались… День за днем высматривают почтальона; тот, правда, заходит порой к ним на кухню, но приносит только привет от курсанта военного училища имени Яна Жижки из Троцнова, письмецо от зятя-солдата, который считает своим долгом поддерживать отношения с новой родней хоть в такой форме, да повестки на разные собрания — и это все.
На скошенных полях госхоза гуляет ветер, на строительных участках бегают ребятишки с ведрами воды — охотятся на полевых мышей и хомяков. В одно отверстие норы льют воду, у другого караулят с ловушкой в виде клетки, пока не выползет мокрая мышь или рассерженный хомяк в намокшей золотистой шубке.
Прямо зло берет. Постройки для работников госхоза уже приобретают вид домов. С каждым днем все выше их стены; кажется, они растут сами по себе, без помощи людей. Растут, что называется, как грибы после дождя. Прошел слух, что к зиме их подведут под крышу и первые из них заселят после рождества. А письма из Лома все нет как нет. К счастью, нет и осенних дождей. Напротив, в конце сентября установилась ясная погода, словно лето решило не уходить до скончания веков.
Наконец вместо письма из Лома прибыла тетка. Ее встретили с восторгом. Во-первых, потому, что того требует хороший тон, а во-вторых, всех одушевляла надежда, что фундамент все-таки удастся заложить до зимы. Однако тетка, до сей поры великая оптимистка, привозит разочарование.
Существуют разные формы для сообщения недобрых вестей. Например, непосредственный удар можно отдалить. Тетка могла бы сказать, что Роже простудился, что ему не дали отпуска на заводе, что у него заражение крови. Вот весной — тогда да, весной совсем другое дело… Нет, такую форму тетка не выбрала. Не выбрала она и другую, так сказать, вежливо-уклончивую, которая состоит из вращения глаз и потирания рук, причем ни на одно «почему» ответа не дают, а только с сожалением констатируют, что «ничего не выйдет». Как же поступила французская тетка? Она заявила в лоб:
— Роже — мерзавец. Говорю ему: сейчас же скажи мастеру, пускай даст отпуск. В Уезде строят дом, и надо заложить фундамент, чтоб за зиму яма не развалилась. А он на это — никуда я не поеду. Почему? Потому что не хочу. И так далее, каждый день одно и то же. Чуть по загривку не съездила, да боюсь, пожалуй, не дался бы.
Тетка стоит посреди кухни, мать Франтишка сидит на железной складной кровати, Франтишек — на деревянной, отец на табуретке у кафельной печки, курит, выдувая дым в дверцу. Часы, к гирям которых в форме латунных шишек привешены для тяжести еще ржавые замки, тикают как-то чаще и громче обычного.
Испокон веков люди делятся на две категории. Одни убеждены, что легче сообщать, чем принимать дурные вести, другие считают, что как раз наоборот. Ни Франтишек, ни его родители в эту минуту действительно не знают, как поступить. Точнее, они не знают, что сказать и как себя держать. Не знают даже, нужно ли вообще что-то говорить и как-то себя держать. Но в конце концов, надо же что-то сказать, как-то проявить себя. Нельзя же целый вечер сидеть, понурив голову, на кроватях или у печки. И как обычно, молчание нарушает мать Франтишка. Нарушает она его вздохом:
— Ох, да… На словах-то все сильные и смелые, а как до дела доходит — их и нету… Положит сломанный паровоз в масло, может, что и выйдет. Может, полежит немного в масле-то и сам собой починится…
Все воззрились на мать Франтишка, ничего не понимая. При чем тут какой-то паровоз, да еще в масле? Матери приходится объяснять, что так поступил Роже с игрушкой Франтишка, когда оба были детьми. Сначала сломал ее, но утешил себя мыслью, что, полежав в банке с машинным маслом, игрушка починится сама собой.
— Вы не обижайтесь, а только это у него так и осталось…
У матери несчастный, «самоедский» характер: ей мало переживать критические ситуации, она чувствует себя обязанной еще и усугублять их. Любой другой на ее месте просто обругал бы нынешнюю молодежь за эгоизм и лень, но не она. Она во что бы то ни стало должна дать понять, что вовсе не современная жизнь сообщает молодому поколению эти неприятные черты, а темный рок, предопределение, согласно которому человек, в детстве клавший сломанную игрушку в масло, неизбежно должен стать ленивым каменщиком.
Французская тетка не обиделась, что, возможно, странно при ее южнофранцузском темпераменте. Она только вздохнула как бы про себя:
— Эх, невестушка! Видно, что ваши дети только еще становятся взрослыми. Делаешь все возможное, чтоб выросли такими, как ты себе представляла, когда возила их в колясочке. Просишь, заклинаешь, потом злишься, ругаешь, колотишь их… А под конец начинает тебе казаться, что родила-то ты совсем другого человека. Узнаешь их глаза — твои глаза, или мужа, или бабушки, знаешь каждую веснушку, нос, скрюченный мизинчик на правой ноге, знаешь, как они едят, — оказывается, это совсем чужой человек! Паровоз в масле… Чепуха! Вспомнили вы об этом только для того, чтоб сказать мне, что Роже — бездельник, каким и мальчишкой был. И вы несчастны, что получилось из него не то, что обе мы представляли. Со временем привыкнете и к этому. Такова жизнь.
И французская тетка покачала головой.
— Ох, золовушка, дура я!..
Мать Франтишка подошла к ней, погладила по руке.
— Знаете, почему я об этом заговорила? Всю-то жизнь ничего у нас не было. Надрывались ради каждого куска. И подумалось мне, что теперь сама судьба над нами посмеялась. Жили, мол, век свой в вонючей дыре, там вам и место, там и помрете.
Услыхав столь пораженческую сентенцию, тетка разом обрела свойственный ей темперамент.
— Ну вот, не хватало нам разреветься друг над дружкой. Неужто уж во всем Уезде не сыщется ни одного каменщика? Не думайте, я ведь не одни дурные вести приношу. Сносить будут старую часть Моста! Кирпич, балки — все купите за гроши. Достаньте только, на чем возить, об остальном не заботьтесь!
Как после ночи наступает утро, посветлело и в кухоньке. Перед обстоятельствами, совершенно для них неожиданными, родители Франтишка как малые дети. То сидели с таким жалостным видом, что хоть слезы над ними лей, — и вот они уже полны оптимизма, и планы строят, и своими руками готовы разрушить Мост, чтоб, напротив, отстроить Уезд. Слышал бы патер Бартоломей, как бурно они обсуждают свои проекты, не преминул бы привести цитату из Евангелия от Иоанна: «Разрушьте храм сей, и я в три дня воздвигну его». Такую силу ощутили в себе сидящие в кухне. Но патер Бартоломей после ликвидации монастыря отринул сан и теперь руководит районным отделом социального обеспечения, а посему и не может охладить пыл наших мечтателей ссылкой на то, что возразили иудеи. Да и помнит ли он еще, что они тогда сказали: «Сей храм строился сорок шесть лет, и ты в три дня воздвигнешь его?»
Из всех фантастических планов осуществился пока только один: Франтишков отец обошел весь Уезд, потолковал с народом в трактирах, в лавках потолковала мать Франтишка, и с удивлением они узнали, что в Уезде чуть ли не все — каменщики. Остается только выбрать. Из числа пенсионеров — тех, кто уже не занимается своим ремеслом, — одни пошли на повышение и, под