обно бывшему францисканцу, работают в районе, в области, в армии, другие уж до того опустились, что пробавляются побелкой коровников, курятников и свинарников. Последние берут дешево, но есть опасение, что они уже порастеряли свои навыки, а первые, гляди, еще обидятся; с пенсионерами вообще трудно иметь дело. После всех, в общем-то, приятных хлопот выбор падает на пана Новачека, служащего отдела строительства в районном Национальном комитете. Сей новоиспеченный чиновник, взятый ради укрепления кадров, в сравнении с заработком на прежней работе несколько потерял в финансовом отношении; с другой стороны, свободный от бремени интеллектуальных забот, он не знает, куда девать свой досуг. Пан Новачек охотно откликается на просьбу о помощи. Как многие ему подобные функционеры, он одержим перманентным страхом, что когда-нибудь его погонят с работы, как не отвечающего квалификации, причем погонят в тот самый момент, когда он окончательно забудет ремесло, которому его когда-то обучали.
Теперь этот Новачек вечер за вечером изводит уйму камня, кирпича, раствора, укладывая фундамент в котлован, вырытый Франтишком за лето. Какое счастье, что мечтательные видения его родителей, после благой вести о разрушении Моста, преображены в земные деяния: вместе с соседями они совершили несколько экспедиций на север и навезли целые горы старых кирпичей. По вечерам после работы и по воскресеньям с этих кирпичей молотками сбивают старый раствор. Веселый перезвон молотков невидимыми пташками перелетает с участка на участок.
Прежде чем молотки отзвонили конец лета, наступило долгожданное торжественное мгновение, когда каменщик Новачек, отец Франтишка и сам Франтишек повесили один кепку, другой блузу, а третий шляпу на стене фундамента — теперь уже никто не сомневается, что это и есть всамделишное основание всамделишного дома. Ведь только дома доставляет человеку удовольствие такое, казалось бы, простое и естественное действие, как раздевание. Конечно, снимаешь пальто и в ресторане, и у зубного врача, и в институтской аудитории. Но надолго ли? Лишь до тех пор, пока ваше пальто не украдут, или пока официант не произнесет сакраментальное «Господа, допивайте, мы закрываем!», или пока врач не вырвет или не запломбирует зуб, или пока лектор не поблагодарит за внимание. И в ту же минуту знакомое, теплое, обжитое помещение становится чужим и враждебным, ваша шляпа, ваш зонтик, плащ на вешалке кажутся чем-то совершенно неуместным, этаким символом нахальства, дерзости, невоспитанности и непростительной назойливости. И вы поскорей хватаете свои вещички, напяливаете на себя плащ и шляпу и радуетесь, что скоро придете домой, откуда при нормальных обстоятельствах уже никому ничего вашего не выбросить.
Вот почему на лице Франтишкова отца появляется выражение блаженства, вот почему и сам Франтишек кладет на верх фундамента свою старую шляпу, хотя, по правде сказать, погода для этого не совсем благоприятная. Порывы ледяного ветра время от времени налетают со стороны гостоуньских полей, неся с собой воробьев, сбившихся в кучу, формой своей напоминающую корзинку для картошки, серых ворон, чьи растрепанные стаи похожи на хлопающий парус, а вместе с ними и предчувствие снега.
Устремив взор на одежку на стене, отец Франтишка пускается в философию.
— Всю-то жизнь нас откуда-нибудь да гнали. При первой республике — с работы, потом — из пограничья, а пока тут не обосновались — с квартиры. — Он повернулся к Новачеку: — Все ждут теперь — придет кто-нибудь да прогонит нас и с этой стройки…
Новачек бездумно кивает, но вот в нем пробуждается функционер районного масштаба:
— Что это вы сказали? Кто вас прогонит? Нет, прошло то время, когда нас, рабочих, прогоняли! Как вам такая чепуха в голову-то влезла?
Отец Франтишка не собирается, да и не может спорить с авторитетом районного масштаба. Ведь именно от него, и только от него, зависит, будет ли фундамент закончен прежде, чем старательные молотки отзвонят конец осени. Поэтому он только пробормотал что-то себе под нос и снова заскрипел лопатой, помешивая раствор в корыте.
И вот — благодаря тому, что ни каменщик, ни его подручные не тратили времени на бесплодные рассуждения о том, прогонит кто кого или нет, — невероятное становится явью: прежде чем молотки в последний раз прозвенели в озябших руках, прежде чем Франтишек захлопнул крышку красного чемодана и увез свои скудные пожитки в дейвицкую квартиру, прежде чем в день поминовения усопших явились в Уезд три бывших ученика реальной и архиепископской гимназий в потертых шубах, чтоб постоять над родительскими могилками, прежде чем рождество, как говорится, постучалось в дверь, фундамент был готов. Отныне пускай льют дожди, валит снег и мороз пробирает до костей.
Однако опасения, что кладка фундамента, размоченная осенними дождями, потрескается от мороза, оказались не лишенными основания. Зима, которую Франтишек проводил в доме с центральным отоплением, здесь, на равнине, выдалась исключительно суровой. Только помыслы о нескольких днях рождественских каникул высвобождают Франтишка из плена ежедневного корпения над формулами, чертежами и цифрами. Быть может, то будет его последнее рождество в родительском доме. И Франтишек так распределяет свои учебные дела, чтоб на два-три дня освободить голову от всех забот. Но к мыслям о рождестве, увы, присоединяются представления об утре после сочельника. Утром комната, наполненная запахом погасших елочных свечек, будет смахивать на вифлеемский хлев. Слепые окна, выходящие в поле, будут покрыты толстой коркой льда. Ледяные кристаллы на них сложатся в изображение крошечных яслей. Под тяжелой периной будет влажно и жарко, а елочные украшения напомнят крестный путь семьи от пограничья до Уезда. Каждое из этих украшений куплено в дороге, каждое — в другом месте. А к деревянной уборной надо бежать через двор…
Франтишек встает из-за стола, отодвигает тяжелую белую, в пышных складках гардину. Ребра калорифера под нею пышут жаром. Приятель Франтишка поднимает глаза от толстого учебника. Наступило время захлопнуть книги, уложить в металлический пенал цветные карандаши, завинтить ручки с вечным пером.
— Где-то мы будем через год в эту пору? — вздыхает приятель. Патетичность вопроса отвечает возрасту. Старик никогда не решится спросить себя так. Это привилегия молодости, перед которой будущее.
— Может, один из нас уже будет женат…
Франтишек не хочет уступить приятелю: скорби, прозвучавшей в его предположении, куда больше, чем если б он сказал: «Может, один из нас уже будет мертв». Юные прогнозисты до тех пор качали головами, пока один из них не взял цветной карандаш и не углубился в книгу, подчеркивая нужные места. И сидят они до утра, опустив головы, сгорбившись, на границе светлого круга, отбрасываемого настольной лампой.
А наутро — сочельник. Наши приятели спали чуть ли не до полудня, даже не потрудившись раздеться. К чему? Одеты они по-домашнему, а одеялом прикрываться нет нужды. В комнате, как и во всей квартире, жарко натоплено. Только появление матери приятеля вызвало некоторое рождественское оживление.
— Какое рождество, какие воспоминания, когда все наспех! — говорит она, ставя в вазу веточку золотистой омелы, перевязанной красной ленточкой. — Поужинаем, как обычно, да и спать. Разве вот подарочками отметим праздник…
Она загадочно усмехается, и Франтишек смекает, что под плохим, зато огромным портретом Клемента Готвальда руководящий работник министерства никак не может вместе с сыном-студентом распевать: «Иисус Христос родился». И все же, следуя старинному обычаю, Франтишек пожелал матери приятеля веселого рождества, счастливого Нового года и откланялся.
Милосердный снег и белый ледовый панцирь прикрыли зияющие раны Уезда. Над недостроенными коттеджами для работников госхоза вызывающе торчат в сером небе шесты наподобие майских. У дровяного сарая продают рождественских карпов. Кадки обросли сосульками. Из серых окошек длинного коровника вырываются струйки серого пара. Пахнет гнилой соломой, навозом, отрубями, мелиссой, обрезками свеклы. В коровнике время от времени брякает цепь да почему-то несколько раз подряд взмыкивает корова. Лошадей с каждым годом все меньше, и вокруг конюшни тихо. Тишину на Жидовом дворе нарушает только одинокий карапуз, который, трудясь, как Сизиф, втаскивает на еле заметный пригорок миниатюрные саночки.
Франтишек подоспел как раз к ужину. Длинная труба, протянувшаяся от раскаленной добела печки-бидона, делает кухню похожей на уголок заводского цеха, конурку мастера, склад. Но стоит здесь мать в белом переднике, а на большой кафельной плите шипит и брызгает жиром большая сковорода с порциями жарящегося карпа. Куски сырой рыбы ждут своей очереди в цинковой посудине на скамейке. Картофельный салат наполняет миску, чья окружность равна окружности тележного колеса.
Франтишек и оба его брата, потирая руки, слоняются вокруг стола — прямо перпетуум-мобиле. То в окно выглянут, то собаку погладят, то остановятся, чтоб вдохнуть аромат жареной рыбы и салата. Каждые пять минут от пышущей жаром печки встает отец и присоединяется к круговому маршу сыновей — и тоже то в окно выглянет, то пса погладит, то руки потрет. Так, кружась вокруг стола, они поочередно однообразно удивляются:
— И как это мы помещались здесь все, с бабушкой и дедом?
После чего все трясут головами, и кто-нибудь добавляет:
— И с Верой. Как-то она там?
Сковородка с жарящейся рыбой наводит их на воспоминания, абсолютно лишенные какой-либо мистики:
— Дед любил обгладывать кроличьи косточки, а бабушка его ругала, что у детей отнимает. Теперь-то он мог бы есть карпа с салатом хоть до Нового года…
Перед тем как сесть за ужин, самый младший из братьев поставил на середину стола прозеленевший подсвечник со сгоревшей до половины свечой и зажег ее. Родители удивленно воззрились на сына, Франтишек возвел глаза к потолку и постучал себя по лбу, но брат сказал:
— Я целых полгода боялся, что не попаду домой на рождество. О каждом сочельнике, что мы провели здесь, мне запомнилось что-нибудь приятное. И это вот — одно из самых ранних моих воспоминаний.