Это воспоминание о тех временах, когда вокруг стола собиралось в сочельник восемь человек, и такое оно давнее да невеселое, это воспоминание, что те, кто собрался вокруг стола сейчас, или не помнят ничего, или не хотят помнить. И молча смотрят они на трепещущий желтый огонек свечи.
— Вы-то все дома или по крайней мере поблизости. Можете приехать домой, когда захочется. А на военной службе не так. Там только вспоминаешь о доме…
В тоне младшего сына отец уловил оттенок укора и возразил — к сожалению, не совсем по существу:
— Э, время бежит как вода. Я тоже в армии служил.
— Но не с пятнадцати лет и не всю жизнь.
Франтишек попытался спасти отцовский престиж:
— Никто тебя отсюда не выгонял.
— Тебя тоже.
Слова сорвались и грохнули в притихшей кухне, как тарелка, разбившаяся о каменный пол. Мать стала разливать уху с икрой и молоками, роняя слезы, большие, как горошины.
— Все вы уходите из дому, потому что здесь нельзя жить! — всхлипнула она.
Над столом поднялся ароматный пар, отец помешал ложкой в тарелке. На лице его появилось выражение удовлетворенности. И он примирительно заговорил:
— Надо признать — нынче рабочему человеку лучше живется. Намного лучше. И нам хорошо живется. Никогда мы не одевались так, как теперь, никогда не могли топить печку с утра до ночи, и никогда мы так не наедались.
Мать только вздохнула:
— А что проку, когда дети убегают один за другим…
Семья хлебала уху. Огонек свечи метался, словно охваченный злорадством; его беспокойный свет ощупывал тени давних времен. Звякали ложки о тарелки. Управившись с ухой, все, довольные, откинулись на спинки стульев. Мать решительно дунула, погасила свечку, включила электрический свет.
— При свечке рыбьих костей не разглядишь…
Тени, как вспугнутые крысы, бросились под кровать, к ларю у печки, под шкаф. Исчезли из глаз, исчезли из сердец родителей и сыновей. Ах, эти бывшие батраки! В получку, бывало, купит связку сосисок, большой каравай хлеба да пива кувшин. Кто из них пожелал бы большего? А сегодня у них вместо сосисок на сковороде куски карпа. Все это побуждает отца вздохнуть:
— Или возьмите зайца. Сколько их бегает по полям, а мы нынче впервые зайчатинки отведаем…
Взгляды всех с приятностью обращаются к двери, на которой висят две окровавленные заячьи шкурки, набитые соломой. Они вывернуты наизнанку, мехом внутрь, а на кухонную дверь их повесили потому, что за пределами квартиры их обязательно стащат. А так после праздников их купит за десятку «кожевник» Штедронь. Тот, у которого руки вечно замерзшие и вечно в крови от шкурок, а под носом желто-зеленая свеча. Богач. Это он закопал у себя на огороде сноповязалку, травокосилку, веялку и косу; зато он ездит на велосипеде по деревням — чисто Агасфер — и скупает шкурки кроликов, зайцев, коз. Вынет, бывало, из замызганного бумажника окровавленную десятку, примолвит ненавидяще: «Живете ровно графы какие. Да умеете ли вы, матушка, как следует шкурку-то снять? Эх, нет на вас хозяев! Управляющих, директоров, приказчиков… Чтоб вам той картошкой питаться, которая в поле осталась, да колоски подбирать!»
Мать купила пару битых зайцев за несколько крон: в госхоз их привезли целых две телеги.
Поужинав, семья вышла во двор. Пока все любовались хитренько подмигивающими звездочками, мать в комнате разложила подарки, потом зажгла на елке электрические свечечки, собственноручно сделанные братом Франтишка, который учится на токаря в Брно. Это чудо вызвало всеобщее восхищение. А когда насытились этим зрелищем, сразу превратились в коробейников. Разворачивали свертки с рубашками, носками, майками, перчатками, свитерами… В комнате запахло, как в универмаге на главной улице в Париже. Но скоро всех прохватил холод. Забыли затопить в комнате! Один из братьев поспешно сунул в печку газеты, поджег. Заплясали искры. То-то радость! Позже затопили — значит, дольше будет держаться тепло, может быть, сохранится и до утра. Там будет видно. Пока в печке только искры проскакивают, а больше ничего. Ага, вот! Из топки, наполненной опилками, вырвался мощный гейзер с таким громоподобным уханьем, что даже стекла в окнах задребезжали, потом печка стала попыхивать уже тише. Едкий дым повалил в комнату; на пол, чисто вымытый праздника ради и на сей раз не прикрытый мешками, вывалились огоньки, быстро превращаясь в черные крупинки. Универмаг разом превратился в черную баню. Кашель, чиханье. Мать, взяв на себя обязанности брандмейстера, сильными взмахами веника смела все это безобразие под печку.
— Не напустите дыма в кухню!
В кухню проскальзывают поочередно, боком, чуть приотворив дверь, проворно — как браконьеры в кусты.
— Последний — гаси елку! — скомандовала мать.
Если взрыв опилок в печке превратил чистую комнату в баню, топящуюся по-черному, то кухня — благодаря подаркам — смахивает теперь на артистическую уборную. Сыновья и родители поочередно вертятся перед полуслепым зеркалом. Но скоро, несмотря на новые свитеры и носки, все опять начали зябнуть. Что ж, так и бывает в уборных бедной бродячей труппы… Удивляться нечему: в комнате тепло улетучилось в открытое окно, а в кухне догорает огонь в бывшем молочном бидоне; что же касается кафельной плиты, то она уже давно остыла. Семья решает провести остаток вечера в постелях, согреться под перинами — ведь утром будет до ужаса холодно!
Нынешнее рождество, помимо электрических свечек и подарков, превративших квартиру в универмаг, приносит с собой еще один сюрприз: каждому отдельную кровать.
А утро действительно наступает страшное. На улице ртуть в термометре спустилась до двадцати пяти ниже нуля. В доме не намного теплее. Квартирка из комнаты с кухней, с обледенелыми окошками, словно плавает в морозном тумане, как брошенный челн. Отец и мать завозились тихонько, как мыши в кладовке. Мать отправляется в коровник, отец на станцию. Для них, в сущности, праздник кончился. Перед уходом успели затопить — пускай сыновья проснутся в тепле. Если, конечно, до той поры печка не погаснет. Но она не погасла.
Братья, давно отвыкшие от родного гнезда, просыпаются вскоре после ухода родителей. С чашкой чаю в руках подсаживаются они к печке, по очереди отщипывают от рождественского пирога — и не могут избавиться от некоторого разочарования. Тепло распространилось уже во все уголки кухни, по стеклам стекают слезинки, капают на пол, образуя лужицы. Младший брат, глядя на игру капель, весело бросает:
— Родной дом!
Средний — тот, который учится в Брно и живет в общежитии с центральным отоплением, — продекламировал:
А над снегами колокольный звон
несется, замирая за рекой.
Все струны сердца пробуждает он —
то молодость коснулась их рукой…{60}
Франтишек взял было тряпку — подтереть пол — да остановился, покачал головой:
— Почему это так? Приходит рождество — и ты ни на что не променяешь родной дом! Родной край дороже всего, а мы ведь тут едва не замерзаем…
Младший рассмеялся:
— А попробуй с кем-нибудь поспорить! У нас в части ребята со всех концов республики, так вы не поверите, с какой гордостью они, к примеру, говорят: я, мол, с Моравы. А он, может, на этой своей Мораве в таком же вот Жидовом дворе родился…
Франтишек, подтирая лужи, преподает младшему брату урок житейской мудрости:
— Ну что ж, а ты говори: «Я с Жидова двора». Никто ничего не поймет. А как достроим халупу да поставим над входом фигурку Козины, изменишь формулировку, будешь говорить: «А зато на нашем-то доме Козина стоит!»
Мать, вернувшаяся из коровника, остановилась в дверях; слышала она, правда, только последнюю часть шуточных сыновних речей, но ей и этого достаточно, чтоб глубоко вздохнуть:
— Когда достроим!.. Коли вдвоем с отцом останемся — вовек нам не достроить!
Тут средний брат повергает в изумление и мать и братьев:
— А я бы хотел жить в Уезде. Прага-то рядом, найти бы там работу — готов каждый день ездить. Все равно ведь и в Брно час на дорогу трачу.
Мать с надеждой в голосе спрашивает:
— А отпустят тебя с завода?
Воцаряется молчание. Все вопросительно смотрят на смельчака, который берется закончить начатое строительство.
— Завод требует, чтоб я закончил обучение у них.
Это явно обрадовало мать:
— Значит, ты уже пытался? Спрашивал?
— Спрашивал, и мне ответили — исключено. Разве что… — Брат поколебался. — Разве что можно было бы закончить обучение по тому же профилю в Праге — тогда, может, как-нибудь устроилось бы. Но для этого надо иметь знакомых на каком-нибудь пражском заводе. А у нас таких нет.
— Есть! — с торжеством вскричала мать.
Сыновья никак не вспомнят:
— Как? Разве есть у нас кто-то в Праге?
— Дядя! — заявила мать. — Тот, у которого была лавчонка в Граде!
— Ха-ха-ха! — грохнули сыновья.
— А вы не смейтесь! Лавку у него после Февраля отобрали, он теперь слесарем на заводе «Моторлет». Ловкий человек никогда не пропадет, а работящие руки любому режиму нужны.
— Но мы никогда ни у кого не просили… — заколебался Франтишек, но, увидев, как эти слова смутили мать, тотчас решился: — Впрочем, тут нет ничего недозволенного. А я, кажется, еще помню, где этот дядя живет. Можно его спросить…
Брат, которого это непосредственно касается, загорелся нетерпением.
— Хорошо бы все выяснить, пока я тут!
Тогда жажда деятельности охватила и Франтишка. По правде говоря, рождественские каникулы начинают ему казаться слишком долгими и однообразными. От возвращения в Прагу его удерживает, в сущности, только то обстоятельство, что простился-то он с Моравцами, пожелав им не только веселого рождества, но и счастливого Нового года. И у него такое чувство, что возвратившись раньше, он поступит неделикатно не только по отношению к родителям приятеля, но и по отношению к нему самому. Одним словом, Франтишку захотелось воспользоваться случаем, который словно с неба свалился.